Мне не хотелось идти домой, и я, желая преобороть свое волнение, пошел
бродить по улицам. Была лунная ночь. Редкие облака, гонимые ветром, бежали
тенями по московским домикам и заборам.
Не успел я дойти до Каменного моста, как увидел в лунном сиянии
медленно идущую девушку. Она была в одном платье с открытыми плечами и
руками. В мигающем на ветру свете фонаря я мог разглядеть только огромные
глаза, пепельно-серые волосы, взбитые в несколько старомодную прическу, и
сверкающее ожерелье.
Я сделал несколько шагов в направлении к ней и тотчас заметил сутулую
фигуру, ковылявшую в отдалении. Вспомнив печальный опыт Протыкина, я понял,
что всякая попытка приближения кончится для меня дракой, и остановился.
Между тем девушка заметила меня и также остановилась, протянула мне руки и,
как бы призывая на помощь, махала мне платком. Вся кровь прилила у меня к
голове, я смерил глазами уже приблизившегося карлика, угрожающе
размахивавшего кулаками, и бросился между ними. Увернувшись от
предназначенного мне удара, я изо всей силы саданул своего противника в
перекосившееся от злобы лицо, но кулак мой... пронзил пустоту, и я
растянулся на мостовой.
Карлик захохотал и исчез в темноте, оставив в моих руках драгоценный
платок, оброненный незнакомкой. Девушки не было. Пробегав более часа по всем
перекресткам - я остановился. Сердце мое билось. Я прижал к груди
драгоценный платок и, простояв несколько минут в порывах все более и более
крепнувшего ветра, поплелся домой.
Плотно затворил двери и окна своей комнаты. Выкинул всякую чепуху из
бабушкиной шкатулки и положил туда данный мне небом залог любви. Забился в
уголок дивана и стал курить трубку за трубкой, обдумывая план действий. Нет
мыслей в моей душе, нет дум, и только образ, любезнейший, нежнейший образ
витает в моем сердце. Смотрят сквозь стены огромные серые глаза, и пряди
пепельных волос стелются по ветру.
Ужас наполняет душу мою, ум теряется, и голова начинает кружиться...
Сейчас, желая посмотреть при свете восходящего солнца завоеванный трофей,
подошел к окну, открыл бабушкину шкатулку и в ужасе содрогнулся. Она была
пуста, и из ее цлубины поднялся какой-то смрад, напомнивший мне по запаху
табачный дым английского кнастера. У меня выступил холодный пот, и почему-то
вспомнился мне рассказ Бакастова о чертовом кегельбане.
Что же мне делать?
8 мая 1827 года
Более двух недель не раскрывал я своего дневника, да и нечего было
писать. Одна досада...
Друзья принимают меня за сумасшедшего, и только Протыкин,
приободрившийся после уроков, взятых им у гос-
подина Менго, и восстановивший свою биллиардную славу,- дружески в знак
понимания пожимает мне руку.
Моя охота за незнакомкой тщетна. Я сбил двое ботинок, граня московские
улицы... Увы,-без успеха. Я бы давно бросил свои безумства, но клянусь
головой Бахуса, что дважды видел ее.
Однажды перед поездкой в Башиловский вокзал я сидел с Ребиндером и
Костей Тизенгаузеном в кондитерской Пе-дотти на Кузнецком и бешено спорил о
преимуществе голоса Синепкой над прославленным голосом петербургской
Колосовой... как вдруг остановился на полуслове... На противоположном
тротуаре шла моя незнакомка. Я опрокинул стол и бросился к выходу... Улица
была пуста.
Другой раз я гнался за нею по Полянке. Она заметила меня, обернулась,
протянула ко мне умоляюще обе руки и вдруг пропала.
Странно было только, что пропасть-то ей было некуда. И справа и слева
тянулись заборы замоскворецких садов, и сколько я ни обшаривал их, нигде не
было видно никакой калитки.
Смущало меня также и то, что в этот раз она была как бы значительно
выше ростом, чем в первые две наши встречи.
Но это была она, бесспорно она. Те же пепельные локоны волос, те же
огромные серые глаза, то же сверкающее ожерелье.
Теперь вот уже более недели я не видал ее. С грустью таскаюсь днем по
всем московским кабакам и кофейням и, к ужасу своему, пристрастился к
курению табака.
Целые ночи напролет страдаю бессонницей, читаю и немилосердно курю
трубку за трубкой.
Начал даже понимать тонкости табачного вкуса. Поначалу забирал я
арабские и турецкие табаки у греков на Никольской, все больше у Кордия, но,
втянувшись, нахожу их жидкими. Купив как-то у мадам Демонси английского, с
медом сваренного кнастера, перешел я к табакам американским и наипаче
голландским, которые постоянно и лучшего достоинства в старой Ниренбергской
лавке у Пирлинга, состоящей на Ильинке в доме купца Варгина.
Якобсон снабдил меня пенковыми трубками, и я предаюсь отчаянию в
голубых струях голландских Табаков. Мир отошел от меня, и весьма редко
доходят до меня новости, потрясающие Москву; только неделю спустя узнал я о
странном исчезновении господина Менго, наделавшем столько хлопот нашему
московскому обер-полицмейстеру, добрейшему Дмитрию Ивановичу Шульгину, а о
том, как Варька с трелью из Соколовского хора разбила гитару о голову
достойнейшего Степана Степановича, узнал только сегодня. Нахожу жалкие
радости в самих терзаниях и мечтаю о хорошо обкуренном кенигсбергском
янтаре, собираюсь даже в воскресенье двинуть на Смоленский... Может, найду
там у старьевщиков.
12 мая 1827 года
Опять я в волнении, опять у меня трясутся все поджилки. Я, кажется,
нашел путеводную нить... Однако по порядку.
В поисках за обкуренным янтарем пошел я сегодня, как и намеревался, на
Смоленский рынок в старый ветошный ряд.
Долго рылся я безо всякого успеха среди всякого железного хлама,
обломанных рюмок, синих стеклянных штофов и изъеденных мышами книг, среди
которых попалась мне на глаза занятная книжонка про египетские обыкновения,
называемая "Крато репея" и изданная покойным Новиковым.
Янтарей не было, и я уже собирался уходить, как увидал на рогоже среди
двух сабель, старого патронташа и всякой дряни фарфоровую трубку
удивительной раскраски. На синеватом фарфоре хитро переплетались знаки
зодиака и окружали сверкающий позолотой герб или, быть может, магический
пентакль.
Я поднял ее и начал рассматривать. Ничего подобного не было в моей
коллекции.
"Что стоит, хозяин?" - спросил я у восточного человека, сидящего перед
рогожей на корточках и распространявшего на полверсты запах чеснока.
"Последняя цена пятнадцать рублей",-заломил он с обычной наглостью.
"Я даю двадцать!" - услыхал я голос из-за своей спины.
Обернулся и онемел от внезапной неожиданности. Передо мной стоял мой
противник, у которого отбил я в памятный вечер шелковую шаль моей
незнакомки.
"Тридцать!"
"Сорок!"
"Пятьдесят!"
"И еще пять!"
"Семьдесят!" -заявил я в ажитации.
"Молодой человек,- обратился ко мне карлик.- Будет вам дурака-то
валять. Мне эта трубка нужна в непремен-ности, а вам она ни к чему. Давайте,
если уж вам так угодно, разыграем ее на орел или решку".
У меня в кармане было немногим более семидесяти целковых, и стоило
старику набавить десятку, как я выходил из игры. Поэтому мне ничего не
оставалось, как согласиться на сделанное предложение.
"Только знаете что,- обратился я к старику, который как будто начал
меня припоминать, - не зайти ли нам в трактир и не разыграть ли нам пипочку
на биллиарде".
Мне казалось, что я смогу не без выгоды использовать протыкинские
уроки.
"Извольте. Почему бы и нет? - усмехнулся мой собеседник. - Как бы
только не пришлось вам пожалеть впоследствии, молодой человек".
"Тем лучше для вас! Условимся только, что, ежели мне суждено будет
проиграть, вы не откажетесь рассказать, чем, собственно, замечательна эта
трубка и почему вы ею дорожите".
"С превеликим удовольствием",- произнес старик, и мы вошли в
биллиардный зал трактира.
В прогорклом от табачного дыма воздухе на зеленом биллиардном поле
выросла перед моими глазами пирамидка шаров, задрожала в какой-то
необычайной отчетливости очертания и тотчас же поплыла в тумане... Мой
противник с неожиданной для его хилого тела силою первым же ударом раскатал
ее и подставил мне шары под астролябию и простые угольники.
Я взял кий, закусил нижнюю губу и, памятуя протыкинские наставления,
стал резать подлужные шары почти на киксах. Раз, два, три... пять билий
подряд клал я шар за шаром и только на шестой попал в коробку и пошел
гусаром.
"Недурно, молодой человек, совсем недурно для начала",- промолвил
карлик, весь как-то надулся до крайности, бочком подошел к биллиарду,
прищурил глаз и стукнул по седьмому номеру. Два раза от борта, круазе и в
правую лузу, и притом с такой силой и треском, что все посетители вздрогнули
и поспешили к нашей игре, и я сразу почувствовал, что погиб.
"Тэкс, молодой человек!"-и снова удар в двойное апроше и два шара в
лузу.
"Тэкс!" - и снова чисто сделанный шар.
Кругом стояла стеной восторженная толпа трактирных завсегдатаев, даже
толстобрюхий буфетчик, с золотой цепочкой на жилете, и тот вышел из-за
стойки и уставился глазами на шары.
"Тэкс, молодой человек!" -и снова удар, какой-то особенный, снизу,
по-карличьему обыкновению. Билия за би-лией, шар за шаром, и вдруг у меня
мурашки забегали по спине. Диковинное движение шаров показалось мне до ужаса
знакомым, когда-то совсем недавно виденным, неповторяемым.
Еще момент, диковинный контр-ку в двойной шпанди-лии, и я не мог уже
сомневаться, что передо мной в карликовом облике сам, столь таинственно
пропавший, господин Менго собственной персоной.
На меня напала мелкая дрожь и огненные круги завертелись в глазах,
когда мой страшный противник под ропот восхищения сделал последний шар и,
прищурив глаз, подошел ко мне.
"Так-то, молодой человек! Плакала ваша трубка. В орлянку-то вам было бы
куда способнее со мной тягаться".
Трубка была уже в его руках, и он собирался уходить, когда я очнулся от
столбняка и задержал его движением руки.
"Послушайте, почтеннейший, трубка бесспорно за вами, но не забудьте,
что по нашему уговору она будет вашей только после того, как вы расскажете о
ее достоинствах".
"С превеликим удовольствием, дражайший мой, с превеликим
удовольствием",-ответил мой страшный собеседник, придвинул стул к моему
столу и, прищурив глаз, начал.
"Слыхали ли вы, молодой человек, как в Филях прошлым летом один из
курильщиков табака был взят живым на небо?"
На мой отрицательный ответ старик придвинулся ко мне поближе и
рассказал удивительную историю. По его словам, в начале прошлого лета
неизвестно откуда приехал в Фили
какой-то не то француз, не то немец и снял у Феогностова домик на
пригорке по дороге к Мазилову.
"Ничего себе, хороший немец, тихий... Только что начали за ним
наблюдение иметь; сначала, значит, мальчишки, а потом, когда всякие
художества за ним обнаружились, и настоящий народ".
"...настоящий народ" прозвучало у меня в ушах низким фальцетом, и я
чуть не упал от неожиданности на пол, передо мной на стуле сидел, оживленно
продолжая свой рассказ, уже не карла, а буфетчик из-за стойки. Его щеки в
волнении рассказа надувались, золотая цепочка на жилете мерно покачивалась,
а сзади, опираясь на спинку стула, стоял страшный биллиардщик, курил трубку
и молчал.
Я не мог понять, как и когда произошла эта замена. Почему? Каким
образом? В висках у меня стучало, а буфетчик, раскачиваясь, продолжал между
тем свой рассказ.
"Стали примечать, что любил, значит, он, немец, в ясный безоблачный
день, чтобы ему в садике посеред малинника чай собрали, и выходил он к чаю в
синем халате и с трубкой. Садился это, значит, в кресло, набивал трубку
табачищем и начинал из нее разные кольца и финтифлюшки из табачного дыма
выдувать. Понатужится это немец, и, глядишь, из трубки дымище этот самый
вылезает, словно как бы калач, али словно бутылка, али как бусы, а то и
незнамо что... Вылезет и кругами ходит, растет, раздувается и вдруг потом
прямо в небо облаком уходит и плывет себе, как настоящая божья тучка.
Посидит, бывало, этот немец за чаем часика два и все небо, сукин сын,
испакостит. Все небо от евойных облаков рябью пойдет. А раз пропыхтел это он
со своей трубкой целый день, и к вечеру из его проклятых туч даже дождь
пошел, желтый, липкий, как сопля, и табачищем после этого дождя ото всякой
лужи за версту несло... Только ему это даром не прошло... Уж очень много он
из себя этих облаков-то повыдувал, нутро свое израсходовал, и в успенском
посту, как раз в пятницу, поднялся это, значит, здоровый ветер, да как этого
самого немца со стульчика-то сдунет, потому в нем веса-то никакого не
осталось, да, как перышко, кверху и потянет. Немец руками и ногами
болтыхается... Куда тут, подымает его все выше и выше... Народ собрался;
хотели в набат ударить, да только отец Василий запретил святые церковные
колокола по такому плохому делу сквернить и высказался, что "собаке и
собачья смерть". Так, значит, и пропал немец-то в поднебесье".
"Так вот-с, молодой человек, - сказал на этот раз уже мой страшный
противник, отрываясь от трубки и пуская клубы дыма,-эта трубка-то она самая
и есть".
Я пришел в оцепенение, не зная, принимать ли слышанный рассказ за
чистую монету или за дьявольское наваждение, а карла с хохотом выбежал в
дверь.
К счастью, мой столбняк продолжался недолго, и я, выскочив на улицу,
успел заметить, как старик повернул налево за угол.
Через минуту я подбежал к углу и заметил вдали сгорбленную спину
уходящего вдаль карлика. Я прокрался в тени забора, с бьющимся сердцем
выслеживая своего противника, ища найти хоть какую-то нить, ведущую к
прелестной незнакомке.
Перебегая от угла к углу, боясь быть обнаруженным, я не раз, казалось,
терял его, то в изогнутых переулках около Плющихи, то идя по набережной по
пуги к Потылихе. Однако всякий раз замечал в отдалении сгорбленную спину и
снова устремлялся в преследование.
Мы вышли к пустырям на задах Новодевичья монастыря. Вечерело. Сизая
дымка тумана, поднимавшегося с прудиков у монастырских стен, застилала
крепостные башни. В воздухе на красном закатном небе кружились с криком
гигантские стаи тысяч ворон... мне казалось, что сейчас, именно сейчас
произойдет что-то необычайное, страшно необычайное... Сутулая фигура
старика, пробиравшаяся среди зарослей бурьяна, начала плясать в моих
глазах...
Однако ничего не, случилось, и как только вышли на берег против устья
Сетуни, старик подошел к небольшой группе домов, остановился, вынул из
кармана ключ, отпер дверь и вошел в дом. Через несколько минут в одном из
окон второго этажа загорелся свет.
Я подошел почти вплотную к домику и, чтобы не привлекать ничьего
внимания, залег в заросли крапивы, ошпарив изрядно левую руку. Лежал, не
спуская глаз с двери и засветившегося окна. Было видно, как человеческая
фигура ходила по комнате, и тень ее пробегала по потолку. Потом задернули
занавеску.
Сумерки сгущались. Вскоре стало совсем темно. Я лежал
в своей крапиве как заговоренный, не имея сил встать и чего-то ожидая.
Не знаю, долго ли пролежал я у таинственного дома, если бы меня не
вывел из оцепенения женский голос, раздавшийся совсем рядом со мной.
"Гляди-ка, тетка Арина, у табашника-то свет зажжен".
"А ну его, плюгавого, к бесу".
Две бабы, громыхая ведрами, прошли к Москворечью. Я поднялся и пошел
домой, обессиленный, взволнованный необычайно.
Теперь сижу и записываю в свою тетрадь события безумного дня, и мне
кажется, что из темного угла карла смотрит на меня, прищурив один глаз и
посасывая свою трубку.
Жутко и сладостно. Завтра чуть свет пойду караулить старика.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг