А.В.Чаянов
Юлия, или Встречи под Новодевичьим
Романтическая повесть,
написанная московским ботаником X.
и иллюстрированная Алексеем Кравченко
Ольге - спутнице дней моих посвящаю эту книгу
12 апреля 1827 года
Бесспорно, господин Менго должен почитаться одним из чудес современного
мира!.. С тех пор как он появился на поприще биллиарда, все законы Эвклида и
Архимеда рассеялись, как дым.
Ударенный шар вместо абриколе бежит по кривой; шар, на вид едва
тронутый, касается борта, отлетает от него с неожиданной силой и делает
круазе от трех бортов в угол.
И только представить себе, что разгадкой сему необычайному волшебству -
всего-навсего незначительный кусочек кожи, прикрепленный к кончику кия,
усовершенствованного господином Менго.
Отныне для совершенного игрока нет более невозможной билии.
Одухотворенные шары...
Впрочем, я должен рассказать все по порядку...
Как только стало известно, что господин Менго, или, как он пишется
по-французски - Mingaud, уже приехал из Варшавы и остановился в номерах
Шевалдышева, все почитатели его таланта собрались в биллиардных залах
Купеческого собрания... Наш ментор и ценитель Роман Алексеевич Бакастов,
маркер сего почтенного клуба и достойный преемник непобедимого Фриппона,
уверял в-возбуждении, что французу против Протыкина не вытянуть. Молодежь,
наскучивши ожиданием, сбилась в углу диванной, где конногвардеец Левашев,
только что вернувшийся из Санктпетербурга,
утверждал превосходство! Вальберховой над московскими артистками, чем
заставлял багроветь шею майора Абуба-ева...
А сам герой дня, мой приятель Протыкин, красный от волнения, делал шар
за шаром, разминая мастерскую руку.
Менго заставил себя ждать изрядно. Когда терпенье наше было на исходе,
он появился в сопровождении старшин и в напыщенных словах, любезных до
приторности, сообщил, что за дорожной усталостью играть сегодня не в
состоянии и просит разрешения быть на сегодняшний вечер простым наблюдателем
московской игры, знаменитой на его родине еще с 1813 года и si presieux, si
delicieux (такой захватывающей, такой великолепной).
Ропот возмущения был ему ответом.
Несколько горячих голов, столь же мало учтивых, как и мало взрослых,
требовали, чтобы маэстро, столь осторожный в отношении своей славы, просто
без игры показал хотя бы один из своих столь прославленных ударов.
Надо думать, что я, разгоряченный долгим ожиданием, выделялся своим
чрезмерным волнением среди негодующей толпы, потому что господин Менго
именно ко мне обратился, прося меня сделать ему одолжение и разбить первым
шаром белевшую на биллиардной зелени пирамиду, заботливо поставленную
Бакастовым.
Вся кровь прилила у меня к голове и дрожали руки от неожиданности той
роли, которая была на меня возложена. Пятнадцать шаров двоились в моих
глазах. И хотя я и хотел из любезности расшибить пирамиду вдребезги - рука
дрогнула, едва не вышел у меня кикс. Желтый ударился в правый угол и отбил
только три шара.
"Parfaitement!" (Прекрасно!) - сказал Менго, взял кий, и разом все
стихло кругом.
Мне было досадно за свою неловкость, и я к тому же почему-то обозлился
на наглый тон француза. Однако вместе с другими впился глазами в кончик его
кия.
В гробовой тишине послышался сильный, четкий и необычайно низкий удар.
Шар стремительно рванулся вперед и... пролетел мимо подставленного мною на
простой дублет седьмого номера. Цицианов даже свистнул от неожиданности. Еще
момент _ и, казалось, менговский биток пойдет писать гусара. Как вдруг,
промазавший биток, не доходя двух четвертей до борта, сам по себе
останавливается посеред поля, стремительно возвращается назад, четко берет
от борта крепко приклеенный шар, делает контр-ку, посылает пятый номер в
лузу, а сам вдребезги разносит не добитую мною пирамиду.
Рев восхищения был наградою гению биллиарда.
Менго, побледневший от напряжения, как будто бы даже не заметил, что
был столь необычно аплодировав, и продолжал делать билию за билией, делая
невозможное - возможным, трудное - игрушкой и каждым ударом посылая ко всем
чертям все законы математики.
На наших глазах он кладет подряд 15 шаров и в изнеможении падает на
кресло.
Мы неистовствуем, а когда успокаиваемся, то ищем свою надежду, своего
героя, своего игрока Протыкина, но не находим его.
Его не оказывается также и в соседних залах.
Смущенный Бакастов рассказывает, что после первой же билии француза
Протыкин сломал в досаде надвое свой кий и выпрыгнул в окно.
Бросились искать и ободрить его. Обшарили все московские улицы и
подходящие места, но тщетно.
Бывают же такие люди, такие колоссы, как Менго!
13 апреля 1827 года
Спешу записать странное событие сегодняшней ночи. Вернувшись домой из
Купеческого собрания, я был в страшном волнении, сон бежал от меня, и я
писал при догорающих свечах свой дневник, покуда они не погасли.
В голове раздавалось щелканье шаров, и стоило мне закрыть глаза, как
проклятые эти менговские шары начинали бегать передо мной.
Проснулся я на рассвете от страшного стука в окно. На фоне красной
полосы занимавшейся зари, сквозь запотелые стекла виден был человек,
который, наклонившись к окошку, неистово стучал кулаком по раме.
Я вскочил и подбежал к окну.
Это был - Протыкин.
"Ну, брат, и история! - сказал он, влезая в отворенное мною окно.-
Мадера у тебя есть?"
Всклокоченный, с подбитым глазом, с воспаленными от бессонной ночи
зрачками, он забился в угол дивана и, выпуская клубы дыма, начал описывать
свои похождения.
Из его бессвязных и отрывочных фраз можно было понять, что, придя в
отчаяние от первой же билии Менго и предчувствуя полный разгром своей
биллиардной славы, Протыкин сломал в отчаянии свой кий, выскочил с
подоконника, на котором он стоял, наблюдая игру Менго, в тишину клубного
сада и в горести решил напиться как стелька.
Однако в первом же кабаке его взяла такая грусть, что неудержимо
потянуло к цыганкам, и он начал искать, не поет ли где Стешка. Однако рок
преследовал его и на путях искусства... Степанида с дочерью уехали петь в
Свиблово к Кожевникову и увезли с собою чуть ли не все московские таборы.
Осталась одна надежда на последнее убежище всех допившихся до белых слонов
гусаров - Маньку-пистон, которая, как рассказывали у нас, года два назад
своей разухабистой песней "Разлюбил, так наплевать, у меня в запасе пять"
произвела землетрясение на Ваганькове, так как все похороненные там гусары
не выдержали и пустились в пляс в своих полусгнивших гробах.
Манька жила где-то в Садовниках. Протыкин уже прошел через Устьинский
мост и приближался к старому комиссариату, как вдруг остановился
потрясенный.
У самого берега Москвы-реки в круге тусклого света уличного фонаря
стояла девушка.
Несмотря на холодную ночную пору, она была в одном платье с открытыми
плечами и руками.
В мигающем на ветру свете фонаря Протыкин успел разглядеть только
огромные глаза, пепельно-серые волосы, взбитые в несколько старомодную
прическу, и сверкающее ожерелье.
Было непостижимо, что она могла делать здесь, в такой час, одна и в
таком костюме.
Мгновение они стояли друг перед другом в молчании... Затем девушка
протянула ему руку.
Протыкин почувствовал холодное прикосновение тонких пальцев к своей
руке, и в тот же миг сильный удар по лицу сбил его с ног вниз, в
Москву-реку, и в воздухе зазвенела отвратительная ругань... Когда Протыкин
взобрался наверх, на набережную, девушки не было, и где-то далеко между
фонарями бежала, сгорбившись, человеческая фигура...
13 апреля, вечером
День вышел незадачный. Едва успел уйти взволнованный Протыкин и я
наскоро записал его ночное похождение, как на двор со звоном влетела вся
покрытая грязью данков-ская вороная тройка, и батюшкин конюший Емельян
ввалился ко мне в комнату с батюшкиным письмом в руках.
Письмо наполнило меня грустными воспоминаниями. Батюшка подробно
описывал мне гибель гнедого Артаксеркса, который оступился на гололедице и
сломал себе ногу... Несчастного пришлось пристрелить.
Несчастный Артаксеркс! Как приятно бывало, вернувшись весною из душных
стен Благородного пансиона к данковским пенатам, вскочить на твою широкую
спину и скакать через старые гумна к Елоховскому пруду на водопой.
Могу ли я когда-нибудь забыть маленькую ножку Наташи Храповицкой,
ласкавшую твои крутые бока, о Артаксеркс, в памятную поездку на Яблонку...
Увы, увы, давно ли это было, а сколько воды утекло с этого памятного дня, и
помнит ли теперь графиня Маврос наши детские клятвы. Увы, увы...
Батюшка писал, что для весенних полевых разъездов ему необходимо в
ближайшие же дни под верх новую лошадь, могущую столь же легко носить его
дородную фигуру, как это делал покойный Артаксеркс. А потому просил купить,
не медля, по сходной цене крепкого жеребца, не ниже трех вершков.
Вместе с Емельяном обрыскали мы сегодня все московские конюшни,
побывали у всех знаменитых содержателей - англичан и русских... Видели у
Банка Доппля от Ковентри и Тритона, а у Джаксона вывели нам самого
Тромпетера от Трумпатера. Не лошадь - огонь, рыжий с флагами, но жидковат
для батюшки.
Пришлось побывать и на частных конюшнях у Закрев-ского, Давидова и
Панчуладзева. Больше всех понравился мне Панчуладзиев жеребец Замир. Бурый в
масле, большого роста, широкий, ноги плотные, шея лебяжья с зарезом, го-
лова небольшая, уши вострые, глаза навыкате, и оскал такой, что в
ноздрю хоть кулак суй; хвост и грива хотя и жестковаты, но в остальном не
уступят и самому Тромпе-теру. Дороговат, да зато для батюшки лучше и не
выдумаешь.
Оставил Емельяна торговаться и кинулся в Купеческое собрание любоваться
подвигами Менго. Еще по дороге от скачущего во всю прыть на наемном колибере
Тюфякина, нашего первого нувелиста, узнал я о совершенном его триумфе.
Клубские залы были переполнены до невозможности. Среди посетителей мог
я отметить немало и биллиардных игроков Английского клуба.
Менго не только делал все билии, но, играя в черед, всегда офрировал
партнеру такие шары, что они либо были накрепко приклеены, либо стояли в
труднейшем абриколе.
Когда я протиснулся в биллиардную залу, то француз, не зная, чем еще
выразить свое превосходство, заявлял с удара два шара и делал их как простые
угольники. Преимущество было настолько велико, что игры, собственно, не
было, и даже было неинтересно.
Бакастов попробовал было играть в пять шаров на сплошных киксах, но на
третьем же шаре бросил игру.
Протыкина не было, но его похождение было уже известно всем и сверх
моего ожидания не вызвало большого удивления, так как за последний месяц
Корсаков и Ребин-дер хотя и не получали в рыло, но сталкивались с блуждающей
дамой.
Все терялись только в догадках, кто она могла быть. Невест, как
известно, в Москву из степных деревень привозят одновременно с поросятами -
к рождеству, а по платью и общему теню она не могла быть мещанкой.
Бакастов, мрачный и раздосадованный проигрышем, крушением всех своих
теорий и в еще большей степени распространившейся сплетней, будто его лучший
ученик Протыкин еще поутру поступил в обучение к господину Менго,-
чертыхался и объяснял все дьявольскими происками фармазонов.
Сообразно случаю рассказал он нам про те обстоятельства, при которых
дал он зарок более не играть в кегли. Рассказ Бакастова вышел столь
достопамятным, что я почитаю за должное записать оный в свою тетрадь. По его
словам, еще будучи мальчиком, служил он у Мельхиора Гроти в вокзале при
кегельбане на предмет подавания шаров. В те дни в Москве подвизались
иллюминаты и среди них некий барон Шредер.
Случилось быть проездом через Москву гишпанскому полковнику
Клепиканусу, большому любителю кегельной игры. В недобрый час побился он со
Шредером на крупный заклад против его, барона Шредера, пенковой трубки, что
обыграет его в два счета. Начали играть. Клепиканус с первых же четырех
шаров разбивает вою девятку.
"Поставил это я заново кегли для барона,- рассказывал, размахивая
руками, Бакастов,- а тот, поди, и шаров-то в руки никогда не брал. Первым
шаром промазал, вторым - мимо, третьим - тоже не лучше... Ну, думаю, не
видать тебе твоей пенковой трубки. Только гляжу это я - барон-то наш как
схватится за голову да вместо четвертого шара своею собственной бароньей
головой по кеглям как трахнет... Только тарарам пошел. Вся девятка влежку. А
из воротничка-то у него дым идет. Подбежал это я к кегельбану за кеглями,
гляжу, господи боже ты мой, святая владычица троеручица,-вместо кеглей-то
человечьи руки да ноги, а голова-то вовсе не Шредерова, а Клепикануса.
Оглянулся. Барон Шредер стоит себе целехонек и пенковую трубку курит,
Клепикануса вовсе нет, а гости все от ужаса окарачь ползают".
Рассказ недурен, только надо думать, что Бакастов заливает.
22 апреля 1827
Весь день сегодня опять погубил я на лошадей. Панчуладзев меньше чем за
тысячу не отдавал.
Целое утро искал другую лошадь. Даже до цыган доходил. Наконец умолил
Петра Григорьевича уступить Замира за восемьсот.
Вечером был на обеде у Долгорукова Юрья Владимировича, прежде бывшего
главнокомандующего московского. Хотя многие и говорят, что прежние годы
состоял он в фармазонах, тем не менее старик всегда приветлив, и мрачности в
нем я никогда не замечал.
Обед был на 80 кувертов, и я никогда не видывал такого стечения, как
сегодня. Мог я отметить Петра Хрисанфовича
Обольянинова, нашего предводителя, Александра Александровича Писарева,
попечителя Московского университета, Степана Степановича Апраксина, нашего
мецената и покровителя московской Талии, а в конце обеда подъехал сам граф
Федор Васильевич.
Что бы ни говорили наши зоилы, должен признать, что общение со столь
знатными особами возвышает и облагораживает.
Говорили о разном, а больше всего о завтрашнем спектакле "Павильон
Армиды", и Шаховской хвастал, что Гю-лен-Сорша должна на этот раз превзойти
самое себя, особливо в pas de deux с Ришардом-младшим.
Протыкинское приключение всех рассмешило изрядно, и острословцы
интересовались, какое количество шкаликов довело моего приятеля до
замоскворецкой сильфиды; Измаилов даже сочинил экспромт, намекающий, что не
только дамы, но и кулака не было, а просто пьяный Протыкин стукнулся лбом о
фонарный столб.
Жалко, что не успел я записать эти острые слова.
25 апреля 1827 года
Я задыхаюсь. Я не могу перевести дух. К черту Измайлова, к черту наших
скептиков.
Я не брал в рот ни единой капли вина, и я видел ее. Это она, бесспорно
она - протыкинская незнакомка!
Было уже близко к полуночи, когда вышел я из Петровского театра,
потрясенный воздушными па Гюлен-Сор, которая была аплодирована как никогда.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг