пришли в хутор, где нам тотчас указали дом бесноватой. Входим. На широкой
лавке лежит девушка лет двадцати, худая, бледная как смерть; около ее сидят
родные и три или четыре старухи посторонних; она, казалось, спала или
дремала от сильного утомления. Нам сказали, что она уже три дня нас ждала,
тосковала, металась, как будто бы пришел ее последний час; теперь же немного
поуспокоилась: видно, злой дух на время ее оставил. Вдруг она встрепенулась,
вскочила и с криком и бранью бросилась на моего отца. Глаза ее страшно
крутились и сверкали, губы посинели и дрожали, и в судорожном ее коверканье
заметно было крайнее бешенство. Если б я не успел схватить ее за руки и
несколько человек из семьи не подоспело ко мне на подмогу, то, верно бы, она
задушила отца моего, как цыпленка. Заскрежетав зубами, она кричала ему не
своим голосом: "Гнусный червь! ты довел меня до муки: по твоей милости, я не
мог до сих пор выполнить данного мне приказания, и оттого трое суток палило
меня огнем нестерпимым. Слушай же скорее и убирайся, пока я не свернул тебе
шею: под Иванов день, около полуночи, ступай сам-третий в лес, в самую
глушь. Чтоб вы ни видели, ни слышали - будьте как без глаз и без ушей:
бегите бегом вперед, не оглядывайтесь назад, не слушайте ничего и не
откликайтесь на зов. Вас станут манить - не глядите; вам станут грозить - не
робейте: все вперед, да вперед, пока не увидите, что в глуши светится; тогда
один из вас должен бежать прямо на это светлое, рвануть изо всей силы и
крепко зажать его в руке. После все вы трое должны бежать назад, так же не
останавливаясь, не оглядываясь и не откликаясь. Теперь вон отсюда: желаю вам
всем троим сломить там головы!" Девушка упала без чувств на пол, а мы, не
дожидаясь другого грозного привета, дали, что могли, ее родителям и поскорее
отправились домой. Все это было на зеленой неделе; до Иванова дня срок
оставался короткий; отец мой часто призадумывался; меня также как змея
сосала за сердце: страшно было и подумать! Вот настал и Купалов день Отец
мой постился с самого утра, у меня тоже каждый кусок останавливался в горле,
как камень. К вечеру отец сказал домашним, что пойдет ночевать в поле и
стеречь лошадей, которые выгнаны были на пастбище; взял меня, старшего моего
брата, и, когда смерклось, мы втроем отправились. Вышед за селение, мы
залегли под плетнем и ждали полуночи. День перед тем был жаркий, и даже
вечером было душно, однако ж меня мороз подирал по коже. Здесь только, и то
потихоньку, почти что шепотом, отец мой рассказал брату, куда и за чем мы
шли. Ему, кажется, стало не легче моего от этого рассказа: он поминутно
приподнимал голову, оглядывался и прислушивался. В это время на поляне за
селением вдруг запылали костры; к нам доносились напевы купаловых песен, и
видно было, как черные тени мелькали над кострами: то были молодые парни и
девушки, которые праздновали Купалов вечер и прыгали через огонь. Эти
протяжные и заунывные напевы отзывались каким-то жалобным завываньем у нас в
ушах и холодили мне душу, как будто бы они веще-вали нам что-то недоброе.
Вот напевы стихли, костры погасли, и скоро в селении не слышно стало
никакого шуму. "Теперь пора!" - вскрикнул мой отец, вскочил - и мы за ним.
Мы пошли к лесу. Ночь становилась темнее и темнее; казалось, черные тучи
налегли по всему околотку и как будто бы густой пар туманил нам глаза и
отсекал у нас дорогу. И вот мы добрались, почти ощупью, до опушки леса,
кое-как отыскали глухую тропинку и пустились по ней. Только что мы
вступили в лес - вдруг поднялись и крик, и вой, и рев, и свисты: то будто
гром прокатывался по лесу, то рассыпной грохот раздавался из конца в конец,
то слышался детский крик и плач, то глухие, отрывистые стоны, словно
человека перед смертным часом, то протяжный, зычный визг, словно тысячи пил
бегали и резали лес на пильной мельнице. Чем далее шли мы по лесу, тем
слышнее становились все эти крики, и стоны, и визг, и свисты; мало-помалу
смешались они в нескладный шум, который поминутно становился громче и
громче, слился в один гул, и гул этот, нарастая, перешел в беспрерывный,
резкий рев, от которого было больно ушам и кружилась голова. В глазах у нас
то мелькали светлые полосы, то как будто с неба сыпались звездочки, то вдруг
яркая искра светилась вдали, неслась к нам ближе и ближе, росла больше и
больше, бросали лучи в разные стороны и, наконец, почти перед нами,
разлеталась как дым. У нас от страха занимало дух, по всему телу пробегали
мурашки; мы щурили глаза, зажимали уши... Все напрасно! Гул или рев,
становясь все сильнее и сильнее, вдруг зарокотал у нас в слухе с таким
треском, как будто бы тысячи громов, тысячи пушек и тысячи тысяч барабанов и
труб приударили вместе... Земля под нами ходенем заходила, деревья
зашатались и чуть не попадали вверх кореньями... Признаюсь, мы не выдержали,
страх перемог: схватясь за руки, мы повернули назад, и давай бог ноги из
лесу! Над нами все ревело и трещало, и когда мы выбежали на поле, то за нами
по всему лесу раздался такой страшный хохот, что даже и теперь у меня
становятся от него волосы дыбом. Мы попадали на землю. Что дальше с нами
было - не помню и не знаю; когда же я очнулся, то увидел, что утренняя заря
уже занималась; отец и брат лежали подле меня, в поле, близ опушки леса. Я
перекрестился и встал; подхожу к отцу, зову его - нет ответа; беру за руки -
они окостенели; за голову - она холодна и тяжела как свинец. Я взвыл и
бросился к брату, начал его поворачивать и бить по ладоням; насилу он
опомнился, взглянул на меня мутными глазами и, как будто не проспавшись от
хмеля, молчал и сидел на одном месте не двигаясь. Трудно мне было
растолковать ему, что бог послал по душу нашего отца и что нам должно
перенести его в селение, если не хотим оставить его тело в добычу волкам...>
- Так они не отыскали папоротникова цвету? - подхватил нетерпеливый
майор, перебив рассказ словоохотного капрала.
- Нет, ваше высокоблагородие; Прытченко мне рассказывал, что с тех пор
ему и в ум не приходило искать кладов, особливо после того, как отец
Герасим, на похоронах отца его, говорил мирянам поучение, в котором
доказывал, что старый Прытченко сам наискался на смерть, послушавшись козней
лукавого; и что бог всегда попускает наказания на людей, которые добиваются
того, что им не суждено от его святой воли. Скоро молодого Прытченка взяли в
солдаты, и каждый год, по совету отца Герасима, он ходил в Иванов день к
обедне, молился усердно за упокой души своего отца и постился целые сутки за
старые свои грехи.
- Поэтому, капрал, нечего и думать о папоротниковом цвете, - сказал
майор, - мне жизнь еще не совсем надоела и нет охоты набиваться на беду или
копить грехи под старость.
- Точно так, ваше высокоблагородие! Злой дух иногда подольстится к нам,
как лукавый переметчик: сулит невесть что, и победу и добычу, а послушайся
его - глядишь, и наведет на скрытую засаду; тут и попал, как кур во щи!
Между этими двумя врагами только и разницы, что лживый переметчик погубит
одно наше тело, а проклятый бес с одного хватка подцепит и тело и душу.
- Правда твоя, капрал, правда; так оставим эти затеи. Может быть, наши
клады положены без заговора и сами нам дадутся без дальних хлопот. После
опять поговорим об этем. Прощай! Утро мудренее вечера.
Капрал допил свою порцию, встал, выпрямился снова, отдал честь
по-военному и, проговоря: "Добрая ночь вашему высокоблагородию!", побрел в
свою светлицу. Там, утомленный длинными своими рассказами и согретый
нескудною порцией, скоро уснул он таким сном, каким поэты усыпляют чистую
совесть, хотя, кажется, сей олицетворенной добродетели и должно б было спать
очень чутко.
Майор также почувствовал благотворное действие рассказов капраловых:
давно уже он не спал так спокойно, как в эту ночь. Не знаю, что виделось
капралу: он никогда о том не рассказывал; но майора убаюкивали разные
сновидения, и все они предвещали ему что-то хорошее. То в руках у него был
золотой цветок, от которого все, на что майор ни взглядывал, превращалось в
груды золота; то стоял он у решетчатой двери какого-то подземелья, сквозь
которую видны бы-ли несметные сокровища: ему стоило только просунуть руку,
чтобы черпать оттуда полными горстями. То снова был он на охоте: псари его,
со стаей борзых и гончих, гнались за белым зайцем; но майор, на лихом коне
своем, всех опередил, и псарей, и борзых, и гончих; уже он налегал на зайца,
уже гнался за ним по пятам; вот настиг, вот замахнулся арапником, ударил - и
заяц рассыпался перед ним полновесными рублевиками. Такие сны целую ночь
беспрестанно сменялись в воображении майоровом, и когда он проснулся поутру,
то был довольнее и веселее обыкновенного, к великой радости доброй Ганнуси.
Зима проходила; майор в это время собирал все возможные сказки о
кладах, соображал, сличал их и составлял будущих своих действий против
сатаны и его когорты; исчислял в уме богатые свои добычи, покупал поместье
за поместьем и распоряжал доходами. Ганнусю выдавал он то за какого-нибудь
миллионщика, то за пышного вельможу; сыновей выводил в чины и в знать, женил
на княжнах и графинях и таким образом роднился с самыми знатными домами в
русском царстве. Эти воздушные замки, за неимением лучшего дела, по крайней
мере, занимали доброго майора, отвлекали его думы от грустной существенности
и веселили его в чаянии будущих благ.
Наступил март месяц, снег от самой масляницы начинал уже таять, а на
последних неделях великого поста полились с гор и высоких мест быстрые
потоки мутной воды, увлекавшие с собою чернозем, глину и песок. Речки и
ручьи порывисто понеслись в берегах своих от прибылой воды; мосты и плотины
во многих местах были уже снесены или размыты. Деревушка или, правильнее
сказать, хутор майоров стоял при реке, на которой устроена была мельница,
приносившая помещику посильный доход. Плотина сей мельницы покамест на этот
раз уцелела, более по счастью или от того, что напор воды в реке не был еще
во всей своей силе, нежели по собственной прочности; ибо сельский механик,
строивший ее, небольшой был мастер своего дела, и редкий год половодье
проходило, не размыв части этой плотины, или, как говорится в Малороссии, не
сделав прорвы. В вербное воскресенье набожная Ганнуся поехала в отцовской
тарадайке* к заутрене в казенное село за пять верст от их хутора: ближе того
не было церкви в их околотке. Дорога, ведущая из хутора в селение, лежала
через плотину. Чтобы застать начало заутрени, Ганнуся отправилась в путь еще
до рассвета; переезжая плотину, она почувствовала некоторый страх: плотина
дрожала на зыбком своем основании, как будто бы ее подмывало водою. Дочь
майорова решилась, однако ж, ехать далее, поспела к первой благовести,
простояла всю заутреню с потупленными в землю глазами и молилась очень
усердно. К концу заутрени, когда должно было идти для получения освященной
вербы, она заметила, что перед нею шел человек в военном мундире, разводил
народ в обе стороны и очищал ей дорогу. Дошед до того места, где стоял
священник с вербами, он сам посторонился, поклонился ей и учтиво подал знак
идти вперед. Тут только решилась она взглянуть на незнакомца: это был
молодой офицер; лицо у него было бледно, но очень приятно и выразительно;
большие, голубые глаза его горели огнем молодости и отваги; ростом он был
высок и статен, левая рука его покоилась на черном шелковом платке, и от
беглого взора молодой девушки не ускользнуло и то, что рукав мундира около
сей руки был разрезан и завязан ленточками. Скромно, даже застенчиво
поклонясь ему, Ганнуся закраснелась и снова опустила черные свои ресницы к
помосту; несколько секунд оставалась она в этом положении; но мысль, что на
нее все смотрят, а особливо молодой офицер, вывела ее из забывчивости: она
подошла к священнику, приняла благословение и вербу и снова стала на прежнее
свое место. Офицер, подойдя вслед за нею к вербам, отступил потом в ту
сторону, где стояла Ганнуся, остановился в некотором от нее расстоянии и
часто на нее посматривал. Но девушка не смела более на него взглянуть: она
чувствовала, что лицо ее горело, и потому она почти не сводила глаз с своей
вербы, ощипывала на ней веточки, которые, видно, казались ей лишними, или
молилась еще усерднее прежнего и по временам вздыхала - конечно, не о грехах
своих. Заутреня кончилась скоро, слишком скоро для Ганнуси, а может быть, и
еще скорее для молодого офицера. При выходе из церкви он снова явился подле
дочери майоровой, сводил ее по ступеням паперти и посадил в тарадайку.
Лошади тронулись почти в тот же миг; Ганнуся едва успела поклоном
отблагодарить услужливого офицера. Проехав немного, она, по какому-то
невольному движению, мельком обернулась назад: офицер все стоял на том же
месте и смотрел вслед за нею. Весьма естественное и даже простительное
самолюбие шепнуло ей, что она приглянулась молодому воину; и почему же не
так? Она, как и все девушки ее лет, находила себя по крайней мере не дурною;
а складное ее зеркальце, в часы одиноких, безмолвных ее с ним совещаний,
часто доказывало ей весьма утвердительным образом, что она красавица, и на
этот раз нельзя сказать, чтобы зеркало льстило бессовестно. Ганнусе было
осьмнадцать лет; при среднем росте, она имела весьма стройный стан:
аравийский поэт сравнил бы ее с юною, пустынною пальмой. Правильные черты
лица оживлялись в ней тем свежим, здоровым румянцем, который сообщается
только чистым воздухом полей, умеренным движением и простым, безмятежным
образом жизни, но которого не в силах заменить все затеи моды, все пособия
искусства. Черные, большие глаза, в которых тихо светился огонь
чувствительности, и черные, лоснящиеся волосы прекрасно оттеняли белизну
лица и шеи; а скромность и стыдливость - лучшее ожерелье девиц, по русской
пословице - еще более возвышали прелести этой сельской красавицы. Из всех
знакомых майора сердце Ганнусино ни за кого еще ей не говорило: теперь оно
впервые забилось сильнее обыкновенного. Что, если этот молодой офицер,
пригожий и вежливый, недаром так часто и пристально на нее посматривал? Что,
если в нем бог посылает ей суженого? Такие и другие мечты (а кто может
перечесть, сколько их промелькнет в голове молодой девушки?) занимали
Ганнусю во всю дорогу, до самой плотины отцовского хутора.
Пасмурное утро уже сменило сумрак ночной, когда дочь Майорова подъехала
к плотине; воздух был густ и влажен; дымчатые облака застилали лазурь
небесную. Человек с десять крестьян стояли на берегу и с малороссийскою
безза-ботливостью смотрели, как вода подымала плотину, протачивалась сквозь
фашинник, отрывала и выносила целые глыбы земли. За плотиной низовье
мельницы было почти совсем затоплено водою, которая с шумом и ревом неслась
в новых своих берегах, сносила плетни и крутилась подобно водовороту около
кустов ивняка, росших по лугу. Мельничные колеса остановились, а плотина
дрожала еще сильнее прежнего: видно было, как она поднималась и опускалась.
- Не опасно ли переезжать? - спросил кучер ганнусин у крестьян.
- А бог знает! - был равнодушный их ответ.
Из предосторожности Ганнуся сошла с тарадайки и велела кучеру ехать
вперед. Сама она хотела идти пешком, рассчитывая, что где повозка с парою
лошадей может проехать, там ей самой безопасно будет перейти. Кучер, не
дожидаясь вторичного приказания, погнал лошадей и скоро очутился на другом
конце плотины.
Перекрестясь, Ганнуся пошла вслед за повозкой, ноги ее подгибались,
сердце трепетало; однако ж она вооружилась решимостью и шла далее. Но едва
ступила она на самое шаткое место - вдруг плотина под нею затрещала,
поднялась вверх и стала почти боком. Ганнуся упала на колена. Громкий вопль
крестьян с берега поздно известил ее об опасности. Снова раздался треск,
снова вскрикнули крестьяне - и та часть плотины, где находилась тогда бедная
девушка, была сорвана и снесена вниз. "Кто в бога верует, спасайте!" -
закричали крестьяне и побежали вниз по течению, куда водою снесло несчастную
Ганнусю. Кучер, ожидавший ее перехода, поскакал в господский дом и по дороге
кричал всем встречным, что барышня их утонула и чтобы все шли вытаскивать ее
из воды. Не прошло десяти минут - уже на правый берег реки, где стоял хутор
майоров, стеклась толпа крестьян, жен их и детей. Мужчины с беспокойством
бегали взад и вперед по берегу и смотрели в воду, женщины ломали себе руки и
с плачем выкрикивали свои жалобы о потере доброй своей барышни; а
мягкосердечные дети, видя матерей своих в горе, плакали вслед за ними.
Между тем крестьяне, бежавшие по левому берегу, заметили, что в понятых
водою ивовых кустах как будто бы что-то зацепилось; но вода неслась так
быстро, так порывисто, что никто из них не отваживался пуститься вплавь.
"Лодку, лодку!" - кричали они на другой берег; но рев воды, с напором
стремившейся сквозь промоину плотины, заглушал их голос.
- На что лодку? что случилось?- спросил их некто повелительным голосом.
Крестьяне оглянулись и увидели, что подле них остановился человек,
верхом на лошади и в офицерском мундире.
- Там в волнах наша барышня, дочь майора...
- Смотрите, смотрите! - вскрикнул один молодой крестьянин.- Вот около
ивовых кустов всплыло наверх что-то белое... Это платок, это платок нашей
барышни!
- Лодку, лодку! - снова закричали крестьяне; но офицер, не дожидаясь
более, вдруг пришпорил своего донского ,коня, направил его прямо в воду, и
послушный, бодрый конь бросился с берега, забил ногами в воде, которая
заклокотала и запенилась вокруг него. Крестьяне, пораженные такою нежданною
отвагой, снова вскрикнули; им отвечали таким же криком с другого берега.
Долго бился офицер в волнах, долго боролся он с стремлением воды, которая
сносила его вниз по течению; наконец сильный конь, покорный поводу и
привычный к таким переправам, доплыл до ивовых кустов. Офицер наклонился,
опустил правую свою руку в воду, но не нашел ничего; три раза, несмотря на
все опасности, объезжал он вокруг кустов, искал в разных местах: но все
попытки его были напрасны. Решась на последнее средство, он привязал наскоро
повод к своей портупее, бросился с коня вниз и исчез под водою. Крестьяне
думали, что он погиб; конь бился, рвался и силился выплыть. В эту минуту
майор, бледный как смерть и с отчаянием в лице, явился на берегу,
поддерживаемый своими хлопцами. Вдруг увидели, что офицер, хватаясь за ветви
ив, всплыл на поверхность; повязка, на которой носил он левую свою руку,
поддерживала недвижное, бездыханное тело Ганнуси. Вот он хватается рукою за
повода, тащит к себе коня, силится взлезть на него; но тяжелая ноша тянет
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг