часто даже называла меня сынку. Дивились и я и мои товарищи такой доброте
старушкиной; дивились и тому, что у нее, под этою ветхою кровлею, такое во
всем благословение божие. Стали наведываться о ней у соседей, и те нам
сказывали, что у хозяйки моей был один сын, как порох в глазу, и того, по
бедности, сельский атаман отдал в рекруты, что с тех пор не было о нем ни
слуху, ни духу и что старушка, расставшись с ним, долго и неутешно плакала.
Не было у ней подпоры и помоги, некому было обрабатывать поля и смотреть за
домом; скудость ее одолела, она пошла по миру и многие годы бродила из
селения в селение, по ярмаркам и богомольям, питаясь мирским подаянием; как
за три года до нашего квартированья вдруг разбогатела. Откуда что взялось: и
теплая опрятная одежда вместо нищенского рубища, и лакомый кусок вместо
черствых крох милостынных. Домишка хотя она и не перестраивала, да о том и
не горевала: добрые соседи, за ее хлеб-соль и ласку, а пуще за чистые
деньги, возили ей на зиму столько дров, что и порядочную винокурню можно бы
без оглядки отапливать круглый год. Со всем тем, она никого не принимала на
житье и даже по крайней только нужде впускала к себе в дом любопытных
соседей; когда же уходила из дому, то двумя большими замками запирала двери.
В селении пошли о ней разные толки, и еще в нашу бытность соседи старуш-кины
натрое толковали о скорой ее разживе: одни думали, что она, во время своего
нищенства, искусилась лестью врага нечистого и сделалась ведьмою; другие,
что она спозналась с подорожною челядью и в ночную пору давала у себя притон
разбойникам, за что будто бы они ее наделяли; третьи же, люди рассудчивые,
видя, что она по-прежнему богомольна и прибежна к церкви божией и что у нее
никогда не видали ни души посторонней и не слыхали по ночам ни шуму, ни
шороха, - говорили, что она нашла клад; а как и где - никто о том не знал,
не ведал.
Признаться, у меня не полегчало на душе от всех таких рассказов. Если
хозяйка моя колдунья, думал я, то жить под одной кровлей с ведьмою вовсе мне
не по нутру. В какую силу она меня прикармливает да привечает? Почему знать,
может быть, ей нужна моя кровь или жир, чтоб летать из трубы на шабаш. Вот я
и стал за нею подмечать: ночи, бывало, не сплю, все слушаю, а не заметил за
нею никакого бесовского художества. Старушка моя спит, не шелохнется, а
если, бывало, и пробудится, то вздохнет и вслух сотворит молитву. Это меня
поуспокоило, только не совсем' я стал приглядывать и обыскивать в доме.
Надобно вам сказать, что старуха во всем мне верила: уйдет, бывало, и
оставит на мои руки свой домишка со всею рухлядью. Вот однажды, когда она
уходила надолго, я давай шарить да искать по всей избе. В переднем углу, под
липовою лавкою, стоял сундук с платьем и другим скарбом; веря моей совести,
старушка ушла, не замкнув его. Я выдвинул его, пересмотрел в нем все до
последней нитки; ничего не было в нем такого, над чем бы можно закусить губы
и посомниться. Я уже начал его вдвигать, как вдруг сундук, став на свое
место, стукнул обо что-то так громко, что гул пошел по комнате. Я опять его
отодвинул; ощупал руками место - там были доски; я разобрал их; под досками
врыт был в землю медный котел ведра в два, а в котле, снизу доверху, все
серебряные деньги, и крупные, и мелкие, начиная от крестовиков до старинных
копеечек. У меня, сказать правду, глаза распрыгались на такое богатство;
только, во-первых, от самого детства никогда рука моя не поднималась на
чужое добро; а во-вторых, знал ли я, где и кто чеканил все эти круглевики?
Может быть - бродило тогда у меня в голове - если я до них дотронусь, то они
рассыплются золою у меня в руке. Я убрал все по-прежнему, поставил сундук
на свое место и дожидался старухи как ни в чем не бывало.
За ужином я вздумал от нее самой выведать правду, хоть обиняками. Для
этого я завел сперва речь о ее сыне; старуха моя расплакалась горькими
слезами и призналась, что положила на себя обещание всякого военного
человека, которого бог заведет к ней, поить, кормить и покоить, как родного
сына. "От этого, - прибавила она, - верно, и моему сынку будет лучше на
чужой стороне, а если бог послал по его душу, легче в сырой земле. Сам ты
видишь, служивый, твердо ли я держу свое обещание". Такие старухины речи и
меня чуть не до слез разжалобили; я почти уже каялся в своих подозрениях,
однако ж все хотел допытаться, отчего она разбогатела. "Мне сказывали,
бабушка, ты прежде была в нужде и горе, - молвил я, - расскажи мне, как тебя
бог наделил своею милостию?" Старуха смутилась и призадумалась от моего
вопроса, однако ж ненадолго; помолчав минуты с две, рассказала она мне все
дело таким порядком:
- Жила я, сынку, как ты уже слышал, в горе и бедности, бродила по миру
и питалась подаянием. Хлеб милостынный не горек, но труден; ноги у меня были
изъязвлены и почти не служили от многой ходьбы и усталости. Однажды я
сделалась нездорова и осталась дома; запасу было у меня дни на три, так я и
не боялась, что умру с голоду. Тогда была поздняя осень; в долгий вечер,
зажегши лучину, сидела я и чинила ветхое свое лохмотье. Вдруг откуда ни
возьмись белая курица с светлыми глазами, ходит у меня по полу и
поклохтывает. Я удивилась; у меня не было в заводе ни кур, ни другой какой
живности; соседние тоже не могли забрести: им нечем было бы у меня
поживиться. Курица обошла трижды кругом по хате и мигом пропала из виду. Мне
стало жутко; я перекрестилась, сотворила молитву и думала, что мне так
померещилось. Когда же легла спать, мне приснился старичок, низенький,
дряхлый и седенький, с длинною, белою бородою и в белой свите. Он мне
сказал: "Раба божия! тебе дается счастие в руки, умей его захватить". И с
этими словами как не бывал; только легкое облачко, вьючись, понеслось
кверху. На другой вечер, и в ту же пору, опять курица трижды прошлась кругом
по хате и проклохтала, и также исчезла; я заметила только, что она ушла в
передний угол. Ночью тот же старичок явился мне снова и сказал мне: "Раба
божия! эй, не упусти своего счастия; будешь на себя плакаться, да поздно.
Еще однажды только ему суждено тебе явиться". Я осмелилась и спросила его:
"Скажи, мой отец, как же мне добыть это счастье?" - "Возьми палку,- отвечал
старик,- и когда оно покажется тебе снова, то помни: на третьем его обходе
вкруг хаты ударь по нем, да меть по самому гребню; а после живи да поживай,
славь бога и делай добро". Проснувшись утром, я нетерпеливо ждала, чтобы
день прошел поскорее, а между тем припоминала и твердила слова старика. Вот
наступил и вечер; я взяла в руки палку и глаз не отводила от пола; вдруг
выбежала моя курица и поскакала по хате; она была крупнее прежнего и
клохтала чаще и громче; высокий гребень на ней светился, а глаза горели, как
уголья. Положив на себя крестное знамение, чтобы, какова не мера, не
поддаться вражьему искушению, я подняла палку и стерегла курицу на третьем
обороте; лишь только она поравнялась со мною, я ударила ее изо всей силы
вдоль головы, по самому гребню; курицы не стало, а передо мною рассыпались
крупные и мелкие серебряные деньги...
- Все это так,- молвил майор, перервав повесть капрала,- да дело у нас
идет не о таком кладе, который сам является, а о таком, который надобно
отыскивать под землею.
- За мною дело не станет, ваше высокоблагородие; вся сила в том, как
положен клад, с заговором или без заговора?
- Почему ж я это знаю? А надобно готовым быть на всякий случай. Так
положим, что наш клад заговорили, когда зарывали в землю.
- И тут я могу пригодиться вашему высокоблагородию. Лишь была бы у нас
разрыв-трава или папоротниковый цвет.
- Вот то-то и беда, что нет ни того, ни другого. Скажи мне по крайней
мере, где водится разрыв-трава и как добывается папоротниковый цвет?
- Разрыв-трава водится на топких болотах, и человеку самому никак не
найти ее, потому что к ней нет следа и примет ее не отличишь от всякого
другого зелья. Надобно найти гнездо кукушки в дупле, о той поре как она
выведет детей, и забить дупло наглухо деревянным клином, после притаиться в
засаде и ждать, когда прилетит кукушка. Нашедши детенышей своих взаперти,
она пустится на болото, отыщет разрыв-траву и принесет в своем носике; чуть
приложит она траву к дуплу, клин выскочит вон, как будто вышибен обухом; в
это время надобно стрелять в кукушку, иначе она проглотит траву, чтоб люди
ее не подняли. Папоротниковый цвет добывать еще труднее; он цветет в одну
только пору: летом, под Иванов день, в глухую полночь. Если ваше
высокоблагородие не поскучаете, я расскажу вам, что слышал от одного
сослуживца, гусара, который сам, с отцом своим и братом, когда-то искал
этого цвета в молодости, еще до службы.
- Рассказывай смело; я рад тебя слушать хоть до рассвета.
- Помните ли, ваше высокоблагородие, нашего полку гусара, Ивана
Прытченка? Он был лихой детина: высок ростом, статен, силен и смел,- хоть на
медведя готов один идти... Смелостью и в могилу пошел. В первую Турецкую
войну, помнится, под Браиловым, один басурманский наездник выскочил из
крепости, вихрем пронесся по нашему фронту, выстрелил из обоих пистолетов и
стал под крепостными стенами; там, беснуясь на своем аргамаке, браня нас и
подразнивая, он вызывал молодца переведаться. Прытченко стоял подле меня;
видно было, что его взорвало басурманово самохвальство: он горячил своего
коня и вертелся в седле, как на проволоке. Вдруг, оборотясь ко мне, он
вскрикнул: "Благослови, товарищ",- и не успел я дать ответ, уж вижу, наш
Прытченко летит стрелою на басурмана, доскакал и давай саблею крошить
неверного. С третьего удара, смотрим - турок как сноп на землю, а удалый наш
товарищ, схватя его коня за повода, оборотился назад... и в то же время -
паф! Турецкие собаки пустили в него ружейный огонь со стены. Добрый конь
вынес его из этого адского огня, добежал до фронта, хотел стать на место - и
упал. Тогда только мы заприметили, что конь и ездок были изранены. Я
соскочил с седла, хотел подать помощь бедному товарищу и вынести его за
фронт... Поздно! он уже выбыл из списка! Славный, храбрый был гусар и добрый
товарищ: последними крохами, бывало, поделится с своим братом! Упокой,
господи, его душу!..
Капрал вздохнул и поднял глаза кверху. Голос его изменился к концу
рассказа, и блеск свечи бегло мелькнул на влажных его ресницах. Старый
служивый отер глаза, хлебнул глоток своей порции и продолжал:
- Простите, ваше высокоблагородие! Я для того только припомнил об этом
случае, чтобы показать вам, что такой молодец не струсил бы от пустяков. Вот
что он мне рассказывал однажды в тот же поход, и незадолго перед своею
смертью, когда мы, отставши ночью вдвоем от товарищей, тихим шагом ехали с
фуражировки. Ночь была свежа и темна, хоть глаз выколи, нам нечем было
согреться и отвести душу: походные наши сулеи были высосаны до капельки;
притом же нас холодили и нерадостные думы: вот как-нибудь наткнемся на
турецкую засаду. Мне не то чтобы страшно, а было жутко; я промолвился об
этом Прытченкову. "Товарищ!- отвечал он.- Такую ли ночь я помню с молодых
своих лет? Чего нам тут бояться? Турецких собак? Бритые их головы и бока их
басурманские отзовутся под нашими саблями: а там, где не видишь и не
зацепишь неприятеля и где он вьется у тебя над головою, свищет в уши и
пугает из-под земли и сверху криками и гарканьем, - вот там-то настоящий
страх, и я его изведал на своем веку".- "Расскажи мне об этом, товарищ,
чтобы скоротать нам дорогу",- молвил я. "Хорошо, - отвечал он,- слушай же.
Нас было трое у отца и матери, три сына, как ясные соколы, молодец к
молодцу: я был меньший. Отец наш был когда-то человек зажиточный: посылывал
десять пар волов с чумаками за солью и за рыбою; хлеба в скирдах и в
закромах, вина в амбарах и другого прочего было у него столько, что весь бы
наш полк было чем прокормить в круглый год; лошадей целый табун, а овец,
бывало, рассыплется у нас на пастбище - видимо-невидимо. Да, знать, за какие
тяжкие отцовские или дедовские грехи было на нас божеское попущение: в один
год как метлою все вымело. Крымские татары отбили у нас весь обоз: и волы, и
соль, и рыба - все там село; чумаки наши пришли домой с одними батогами. В
летнюю пору, когда все мы ночевали в поле на сенокосе, вдруг набежали
гайдамаки на наше село, заграбили у отца моего все деньги и домашнюю рухлядь
и увели всех лошадей; в ту же осень и дом наш, со всем добром, с житницами и
хлебом в овинах и скирдах, сгорел дотла, так что мы остались только в том, в
чем успели выскочить. На беду еще случился скотский падеж, и изо всего
нашего рогатого скота не осталось и десятой доли. Горевал мой отец на
старости, сделавшись вдруг из самого богатого обывателя чуть не нищим;
кое-как, сбыв за бесценок остальной свой скот и большую часть поля, построил
он домишке и в нем, что называется, бился как рыба об лед. На свете таково:
кто раз приучился к приволью и роскоши, тому трудно в целый век от них
отвыкнуть; мой отец беспрестанно вспоминал о прошлом своем житье, тосковал и
жаловался, даже говаривал, что за один день такого житья отдал бы остального
своего полвека. Часто отец Герасим, приходский наш священник, который один
из целой деревни не оставил нас при бедности, прихаживал к моему отцу,
уговаривал его не печалиться и толковал ему, что богатство - прах. Тут
обыкновенно он рассказывал нам об одном святом человеке, который, как и мой
отец, лишился всего своего несметного богатства; и, мало того, похоронил
всех детей и сам был болен какою-то тяжкою немощью; но при всякой новой беде
не роптал и еще благословлял имя божие. Отец слушал все это, и у него от
сердца етлегало; когда же, бывало, священник долго не придет, то отец мой
снова разгорюется и опять за прежнее: все ему и спалось и виделось пожить
так, как до черного своего года.
Вот прошел у нас в околотке слух об одном славном знахаре, который
жил от нас верст за шестьдесят, одинок, в глуши, середи темного леса.
Рассказывали, что он заговаривал змей, огонь и воду, лечил от всякой порчи,
от укушения бешеных собак и даже прогонял нечистого духа; ну, словом,
каждую людскую беду как рукой снимал. Отец мой тихонько подговорил меня, и,
не сказавшись никому, мы отправились вдвоем к знахарю, потому что отец
боялся идти к нему один,. Долго ли, коротко ли шли мы, не стану
рассказывать; скажу только, что под конец отыскали в лесу узкую тропинку
между чащею и валежником, пустились по ней и пришли к высокому плетневому
забору, которым обнесена была хата знахаря. Мы постучались у ворот; вдруг
раздался лай, и вой, и рев; спустя мало страшный старик отпер нам ворота. Он
был высокого роста, широкоплеч, с большою головою, с виду бодр, хотя и очень
стар; длинные, густые волосы с проседью сбились у него войлоком на голове и
в бороде; сквозь распахнутую рубашку видна была косматая грудь; в руках у
него была толстая суковатая дубина. Взгляд у него был суров и дик; под
широкими, навислыми бровями бегали и сверкали большие черные глаза. Они
пятились изо лба, как у вола, и страшно было видеть, как он ворочал белками,
по которым вдоль и впоперек бороздили кровавые жилы. "Что надобно?" -
отрывисто проворчал он сиповатым голосом, и лай, и вой, и рев раздались
сильнее прежнего. Я вздрогнул и обозрелся кругом: смотрю, по одну сторону
ворот прикована пребольшая черная собака, а по другую - черный медведь,
такой ужасный, каких я сроду не видывал. Старик грозно на них прикрикнул, и
медведь, глухо мурча, попятился в берлогу, а собака, с визгом поджавши
хвост, поползла в свою конуру. Отец мой, немного оправясь от страха,
поклонился старику и сказал, что хочет поговорить с ним о деле. "Так пойдем
в хату!" - пробормотал знахарь сквозь зубы и пошел вперед. Мы вошли в хату;
отец мой, помолясь богу, поставил на стол, покрытый скатертью, хлеб и соль,
старик тотчас взял нож, прошептал, кажется, молитву и нарезал на верхней
коре хлеба большой крест. "Садитесь!" - сказал нам старик и сам сел в углу,
на верхнее место, а мы в конце стола; перед колдуном лежала большая черная
книга: видно было, что она очень ветха, хотя все листы в ней были целы и
нисколько не истерты. Старик развернул книгу и смотрел в нее. В это время
мой отец начал ему рассказывать свою беду, старик не дал ему докончить. "На
что лишние слова? - проворчал ои отрывисто.- Эта книга мне лучше рассказала
все дело; ты был богат, обеднел и хочешь снова разбогатеть. Сказать тебе;
"Трудись",- ты молвишь в ответ, что века твоего не станет. Ну так ищи
папоротникова цвета".- "Что же мне прибудет, дедушка, если я отыщу
папоротниковый цвет?" - "Носи его в ладонке, на груди: тогда все клады и все
подземные богатства на том месте, где будешь стоять или ходить, будут перед
тобой как на ладони; а захочешь их взять, приложи только папоротниковый цвет
- сами дадутся. Все пойдет тебе в руку, и будешь богаче прежнего".- "Научи
же меня, дедушка, как добывать папоротниковый цвет?" - "Некогда мне с тобою
толковать: в этот миг дошла до меня весть, что ко мне едут гости, богатый
купец с женою. Их испортили: муж воет волком, а жена кричит кукушкой, и им
никак не должно с вами здесь встретиться. Ступайте отсюда и по дороге
зайдите в Трирецкий хутор: там у первого встречного спросите о бесноватой
девушке, ее всякий знает. Она вас научит что делать; а я теперь же пошлю к
нему приказ". Сказав это, он взял лоскуток бумаги, написал на нем что-то
острым концом ножа и положил на открытое окно. День был тихий и красный,
солнце пекло, и ни листок не шелохнулся; но только старик пошевелил губами -
вдруг набежало облачко, закрутился вихорь, завыл, засвистал и сыпал искры,
подхватил бумажку и умчал ее невесть куда. И мигом облачка как не бывало, на
дворе стало ясно и тихо по-прежнему, ни листок на дереве не шелохнулся,
только меня с отцом дрожь колотила, как в лихорадке. Поскорее положа
полтинник на стол колдуну и отдав ему по поклону, мы без оглядки вон из
дверей и за ворота: медведь заревел и собака завыла; а мы, не помня себя,
бегом пустились по старому следу и не прежде остановились, как выбравшись из
лесу, в котором жил страшный старик. Напугавшись тем, что видели у колдуна,
мы и не думали заходить в хутор: нас и без того мороз по коже драл от
бесовщины, и рады-рады мы были, когда подобру-поздорову добрались до дому.
Однако же дня через три отец сказал мне: "Иван! умный человек ничего не
делает вполовину: у нас стало духу на одно, попытаемся ж и на другое; ходили
мы к колдуну, пойдем же и к бесноватой. Ты самый смелый из моих сыновей;
ну-ка, благословясь, пустимся опять в дорогу". Стыдно и совестно мне было
отказаться, хотя правду сказать, и не было охоты идти на новую попытку. Мы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг