Орест Михайлович Сомов.
Сказки о кладах
----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
Жители С...го уезда и теперь, я думаю, помнят одного из тамошних
помещиков, отставного гусарского майора Максима Кирилловича Нешпету. Он жил
в степной деревушке, верстах в тридцати от уездного города, и был очень
известен в тамошнем околотке как самый хлебосольный пан и самый неутомимый
охотник. Нимврод и король Дагоберт едва ль не уступили бы ему в беспощадной
вражде к черной и красной дичи и в нежной привязанности к собакам.
Привязанность эта до того доходила, что собаки съедали у него весь годовой
запас овса и ячменя; а чего не съедали собаки, то помогали докончить добрые
соседи, большие охотники порыскать в поле с гончими и борзыми и еще больше
охотники поесть и попить сами и покормить скотов своих на чужой счет.
При таком хозяйственном распорядке, мудрено ли, что небогатый годовой
доход от тридцати душ крестьян и небольшого участка земли был ежегодно
съеден в самом буквальном смысле. Этого мало: добрый майор, из жалости,
никогда не раздавал щенков в чужие руки, а псарня его плодилась на диво; с
умножением псарни должны были поневоле умножиться и расходы. Прибавьте к
тому, что шесть самых видных и дюжих парней из его деревушки переряжены были
в псарей; что при таком обширном охотничьем заведении необходимо было иметь
несколько лошадей лишних как для самого майора, так и для псарей его, а
часто еще для одного или двоих из добрых приятелей, у которых собственные
лошади всегда находили средство или расковаться, или вывихнуть себе ноги.
Полевые работы шли плохо, потому что шестеро псарей в осень и в зиму день
при дне скакали за зайцами и лисицами, а остальную часть года или отдыхали,
или ухаживали за собаками, следовательно, вовсе оторваны были от барщины и
от домов своих; а потеря дюжины здоровых рук в небольшом сельском хозяйстве
есть потеря весьма значительная. Так, год от года, псарня доброго майора
плодилась, расходы умножались, доходы уменьшались, а долги нарастали и чрез
несколько лет сделались, по его состоянию, почти неоплатными. Это бы все
ничего, если бы майор был сам своею головою; но у него было два сына и дочь,
молодая и прелестная Ганнуся, расцветшая со всею свежестью красавицы
малороссийской. Она составляла главную заботу бедного и неосторожного отца.
Сыновья удились в губернском городе; и майор говаривал, что с божьею помощию
и своим рассудком они вступят со временем в службу и будут людьми; но
Ганнуся была уже невеста: где ей найти жениха, без приданого, и как ей
оставаться сиротою после смерти отца, без хлеба насущного?
Такие мысли почти неотступно тревожили доброго майора; он сделался уныл
и задумчив. Часто тяжкая дума садилась к нему на седло, шпорила или
сдерживала невпопад коня его, заставляла пропускать дичь мимо глаз или
метила ружьем его в кость, вместо зайца. Часто, в долгую зимнюю ночь,
злодейка-грусть закрадывалась к нему под подушку, накликала бессонницу и с
нею все сбыточные и несбыточные страхи. То слышался ему звонкий колокольчик:
вот едут судовые описывать имение и продавать с молотка; то чудилось, что он
лежит в гробу под тяжелою могильною насыпью, и между тем бедная Ганнуся,
сиротою и в чужих людях, горькими слезами обливает горький кусок хлеба.
Голова его пылала, в глазах светились искры; скоро эти искры превращались в
пожар... ему казалось, что дом в огне, в ушах отзывался звон набата... он
вскакивал; и хотя страшные мечты исчезали, но биение сердца и тревоги
душевные гнали его с постели. Он скорыми, неровными шагами ходил по комнате,
пока усталость, а не дремота, снова укладывала его на жгущие подушки.
В одну из таких бессонных ночей, лежа и ворочаясь на кровати, выискивал
он в голове своей, чем бы разбить свою тоску и рассеять мрачные думы. Ему
вспало на мысль пере-смотреть старинные бумаги, со времени еще деда Майорова
уложенные в крепкий дубовый сундуч и хранившиеся у ста-рика под кроватью, по
смерти же его, отцом Майоровым, со всякою другою ненужною рухлядью,
отправленные в том же сундуке на бессрочный отдых в темном углу чердака. Сам
майор, никогда не читая за недосугом, оставлял их в полное распоряжение моли
и сырости; а люди, зная, что тут нечем поживиться, очень равнодушно
проходили мимо сундука и даже на него не взглядывали. Чего не придет в
голову с тоски и скуки! Теперь майор будит своих хлопцев, посылает их с
фонарем на чердак и ждет не дождется, чтоб они принесли к нему сундук.
Наконец, четверо хлопцев насилу его втащили: он был обит широкими полосами
листового железа, замкнут большим висячим замком и сверх того в несколько
рядов перевязан когда-то крепкими веревками, от которых протянуты были
бичевки, припечатанные дедовскою печатью на крышке и под нею. Хлопцы с
стуком опустили сундук на землю; перегнившие веревки отскочили сами собою, и
пыль, наслоившаяся на нем за несколько десятков лет, столбом взвивалась от
крышки. Майор еще прежде отыскал ключ, вложил его в замок и сильно повернул,
но труд этот был излишний: язычок замка перержавел от сырости и отпал при
первом прикосновении ключа, дужка отвалилась, и замок упал на пол. То же
было и с крышкою, у которой ржа переела железные петли.
Тяжелый запах от спершейся в бумагах сырости не удержал майора: он
бодро приступил к делу. Хлопцы, уважая грамотность своего пана и дивясь
небывалому дотоле в нем припадку любочтения, почтительно отступили за дверь
и молча пожелали ему столько ж удовольствия от кипы пыльных бумаг, сколько
сами надеялись найти на жестких своих постелях. Между тем майор вынимал один
по одному большие свитки, или бумаги, склеенные между собою в виде длинной
ленты и скатанные в трубку. То были старинные купчие крепости, записи,
отказные и проч. на поместья и усадьбы, давно уже распроданные его предками
или перешедшие в чужой род; два или три гетманские универсала, на которых
"имярек гетман, божиею милостию, такой-то", подписал рукою властною. Все это
мало удовлетворяло любопытству майора, пока наконец не попались ему на глаза
несколько тетрадей старой уставчатой рукописи, где, между сказками о
Соловье-разбойнике, о Семи мудрецах и о Юноше и тому подобными, одна
небольшая, полусотлевшая тетрадка обратила на себя особенное его внимание.
Она была исписана мелким письмом, без всякого заглавия, но когда майор
пробежал несколько строк, то уже не мог с нею расстаться. И вправду,
волшебство этой рукописи было непреодолимо. Вот как она начиналась.
Попутчик Сагайдачного Шляха берет от Трех Курганов поворот к Долгой
Могиле. Там останавливается он на холме, откуда в день шестого августа, за
час до солнечного заката, человеческая тень ложится на полверсты по равнине,
идет к тому месту, где тень оканчивается, начинает рыть землю и, докопавшись
на сажень, находит битый кирпич, черепья глиняной посуды и слой угольев.
Под ними лежит большой сундук, в котором Худояр спрятал три большие
серебряные стопы, тридцать ниток крупного жемчуга, множество золотых
перстней, ожерелий и серег с дорогими каменьями и шесть тысяч польских
злотых в кожаном мешке...
Словом, это было Сказание о кладах, зарытых в разных местах Малороссии
и Украины. Чем далее читал Максим Кириллович, тем более дивился, что он
живет на такой земле, где стоит только порыться на сажень в глубину, чтоб
быть в золоте по самое горло: так, по словам этой рукописи, страна сия была
усеяна подспудными сокровищами. Как не отведать счастия поисками этих
сокровищ? Дело, казалось, такое легкое, а добыча такая богатая. Одно только
не допускало майора на другой же день приступить к сим поискам: тогда была
зима, поля покрыты были глубоким снегом; трудно было рыться под ним, еще
труднее отыскивать заметки, положенные в разных урочищах над закопанными
кладами. Но должно было покориться необходимости: русской зимы не пересилишь
- это уже не раз было доказано, особливо чужеземным врагам народа русского.
Так и майор принужден был отложить до весны свои подземные исследования и на
этот раз был богат только надеждою. Однако ж он не вовсе оставался без дела:
рукопись была написана нечеткою старинною рукою и под титлами, т. е. с
надстрочными сокращениями слов, майор учен был русской грамоте, как
говорится, на медные деньги, и можно смело сказать, что никакому археологу
не было столько труда от чтения и пояснения древних рукописей геркуланских,
сколько нашему Максиму Кирилловичу от разбиранья любопытной его находки.
Наконец он принял отчаянные меры: заперся в своей комнате и самым четким по
возможности своим почерком начал переписывать тетрадку, надеясь, что сим
способом он добьется в ней до настоящего смысла. Псовая охота не приходила
уже ему и в голову, борзые и гончие выли со скуки под окнами, а псари от
безделья почти не выходили из шинка. Так проходили целые недели, и не
мудрено: с непривычки к чистописанию, майор писал очень медленно; при том же
часто, пропустя или переинача какое-либо слово или не разобрав его в
подлиннике, он не доискивался толку в своем списке и с досады раздирал по
нескольку страниц; должно было приниматься снова за старое, и от того-то
дело его подвигалось вперед черепашьим шагом. Надобно сказать, что вместо
отдыха от письменных своих подвигов он, из благодарности к сундуку, прибил к
нему своими руками новые петли и пробой, уложил по-прежнему вынутые из него
бумаги, запер его крепким замком и едва не надсадился, подкачивая его под
свою кровать. Домашние майоровы согласно думали, что он пишет свою духовную.
Особливо Ганнусю это крайне печалило: бедная девушка воображала, что отец
ее, предчувствуя близкую свою кончину, желал устроить будущее состояние
детей своих и делал нужные для того распоряжения. Быв скромна и почтительна,
она не смела явно спросить о том у отца, а пробраться тайком в его комнату
не было возможности: майор почти беспрестанно сидел там, а когда выходил, то
запирал дверь на замок и уносил ключ с собою. Соседи Майоровы почти совсем
перестали посещать его и поделом! он не выезжал уже до рассвета с своими
псами и псарями на охоту; к тому же, сидя на заперти в своей комнате, не мог
по-прежнему беседовать с гостями и потче-вать их пуншем с персиковою водкою,
а добрые соседи не хотели даром терять пороши или выслушивать рассказы о
Майоровых походах на свежую голову. Были люди, которые не только его не
покинули, но еще стали навещать чаще прежнего: это его заимодавцы, купцы из
города, у которых он забирал в долг товары, и честные евреи, поставщики
всякой всячины. Эти люди ничем не скучают, когда дело идет о получении
денег, и за каждый рубль готовы отмерять до сотни тысяч шагов полным счетом.
Однако ж у майора был один - не скажу истинный друг, а прямо добрый
приятель. Истинный друг, по словам одного мудреца, есть такое существо,
которого воля сливается с вашею волею и у которого нет других желаний, кроме
ваших; а майор Максим Кириллович Нешпета и старый войсковый писарь Спирид
Гордиевич Прямченко никогда не хотели одного, не соглашались почти в двух
словах и поминутно спорили дозарезу. Несмотря на то, когда майору случалась
нужда в деньгах или в чем другом, - а эти случаи очень были нередки, -
войсковый писарь никогда ему не отказывал, если только у самого было
что-либо за душою; он же сочинял все бумаги по судным майоровым делам,
прибавляя к тому полезные советы - и на одном только этом пункте у них не
было споров, ибо майор, будучи сам не великий делец, слепо доверял
войсковому писарю, тем больше что никогда не был обманут в своем доверии.
Однако же в теперешнем случае майор не смел или не хотел ввериться
войсковому писарю, которого называл вольнодумцем за то, что сей, учившись
когда-то в киевской академии, не верил киевским ведьмам, мертвецам и кладам
и часто смеивался над предрассудками и суевериями простодушных земляков
своих. Майор, который, по его словам, почти сам видел, как однажды ведьма
бросалась и фыркала кошкою на одного гусара, его сослуживца, часто с криком
и досадою опровергал доказательства своего соседа и предрекал ему, что будет
худо; но это худо не приходило к войсковому писарю, хотя они спорили об этих
важных предметах лет двадцать почти при каждом свидании.
Отсторонив от себя этого советчика, майор обратился к другому. Это был
его однополчанин, отставной гусарский капрал Федор Покутич, которого майор
принял в свой дом, давал ему, как называл, паек от своего стола и очень
достаточную порцию водки, покоил его и во всяком случае стоял за него горою.
Из благодарности старый капрал присматривал в летнее время за садом и
пчельником майоровым, а в осеннее и зимнее - за исправностью псарей и
охотничьей сбруи. Сверх того он лечил майоровых лошадей и собак, почитал
себя большим знатоком во всех этих делах и весьма нужным лицом в домашнем
быту своего патрона. Старый капрал (такое название давали ему все от мала до
велика) был по рождению серб и чуть ли еще не в семилетнюю войну вступил в
русскую службу. Высокий рост, широкие плечи и грудь, смуглое лицо с
крупными, резко обозначенными чертами, рубец на безволосом теме, другой на
правой щеке, а третий за левым ухом, простреленная нога, длинные, седые усы,
густой, отрывистый бас его голоса, богатырские ухватки и три медали на груди
- внушали к нему почтение не только в крестьян майорских и в других поселян,
но даже и в соседних мелкопоместных панков. Он ходил всегда в форменной
солдатской шинели, на которую нашиты были его медали, закручивал в завитки
уцелевшие на висках два пасма волос, а седины своего затылка туго-натуго
обвивал черною лентою, крайне порыжевшею от долголетнего употребления.
Осенью и зимою, когда майор почему-либо рано возвращался с охоты и когда не
было у него гостей, призывал он старого капрала, вспоминал с ним про давние
свои походы и молодечество или заставлял его рассказывать всякие были и
небылицы; а на это капрал был и мастер и охотник. Между тем как майор
отдыхал на лежанке, старый его сослуживец, растирая табак в глиняном горшке
и почасту прихлебывая из сулеи вечернюю свою порцию, пересказывал ему в
сотый раз казарменные прибаутки, сказки и страшные были, со всеми прикрасами
сербско-малороссийского своего красноречия. К суевериям и предрассудкам
своей родины, залегшим смолоду в его памяти, прибавил он порядочный запас
поверий и небылиц, выдаваемых за правду в Малороссии и Украине по сему можно
судить, как занимательна была его беседа для любителей чудесного; а добрый
наш майор был из числа самых жарких любителей всего такого.
Разумеется, что в этом запасе старого капрала сказки о кладах занимали
не последнее место. Мудрено ли, что майор, зная обширные его сведения и
предполагая в нем, на веру его же слов, большую опытность по сей части,
решился с ним советоваться насчет будущих своих поисков? Чтоб не откладывать
вдаль исполнения этой благой мысли, тотчас послал он одного из хлопцев
отыскивать капрала, который, дивясь и жалея, что старый его командир сбился
с ступи - так называл он замеченную им перемену в привычках майоровых, -
скучал и наедине потягивал свою порцию.
Приказ командирский был для него законом. Старый капрал пригладил усы,
закрутил виски, осмотрелся, все ли на нем исправно и пошел, соблюдая
приличную вытяжку и стараясь как можно меньше прихрамывать раненою ногою.
Войдя в дверь, он выпрямился, нанес правую руку на лоб и твердым голосом
проговорил:
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
- Здравствуй, капрал! каково поживаешь? Я давно не видал тебя.
- Гм, ваше высокоблагородие! не моя вина; я всегда готов на смотр по
первому приказу.
- Верю и знаю; да мне было не до того... Садись, старый служивый, да
поговорим...
- Не о старине ли?.. Я думаю, ваше высокоблагородие совсем о ней забыли.
- Нет; старину свою отложим мы до будущей зимы, когда у нас от сердца
отляжет. Теперь потолкуем о деле.
- Извольте, ваше высокоблагородие!
И капрал, который, между прочими делами по дому, произвольно взял на
себя обязанность каждый день докладывать майору о сельских работах и вообще
о хозяйстве, пустился вычислять все, что сделано было в доме, на винокурне и
в мельнице, с тех пор как майор вовсе перестал заниматься домовыми своими
делами. Это вычисление не скоро бы кончилось, если б майор не перебил его.
- Все это очень хорошо, да все не то,- вскрикнул нетерпеливый майор.-
Помнишь ли, ты не раз мне рассказывал о кладах? Без дальнего внимания, при
таких рассказах я или дремал, или слушал вполуха. Одно только у меня
осталось на памяти: что над кладами, из любви к сокровищам, всегда сторожит
недобрый в том виде, в каком человек, зарывший клад, положил на него зарок
являться.
- Да: и собакой, и кошкой, и курицей, только не петухом. Иногда сидит
он диким зверем: медведем, волком, обезьяною с огненными глазами и крысьим
хвостом; иногда чудовищем. Змеем Горыничем о семи головах; иногда даже и
человеком, не в нашу меру будь сказано.
- У меня есть на примете кое-какие кладишки, и можно бы за ними
порыться... Об этом расскажу тебе после. А теперь хотел бы снова услышать
повнимательнее о прежде найденных кладах, чтобы в пору и во время
примениться к тому, как добрые люди поступали в таких случаях.
- А вот видите ли, ваше высокоблагородие! (таков был обыкновенный
приступ всех рассказов старого капрала). Я не служил еще в том полку, в
котором находился под командою вашего высокоблагородия; шли мы в глубокую
осень из дальнего похода, и нашему полку расписаны были зимние квартиры в
К....ском повете. Наш эскадрон поставлен был в одном селении, а в том числе
мне отведена была квартира у одной доброй старушки. Хата ее чуть не
вертелась на курьих ножках: низка, ветха и стены только что не валились;
толкни в угол коленом - она бы и вдосталь рассыпалась; а дом как полная
чаша, и в золотой казне, по приметам, у старой не было недостатка. Мне было
у нее не житье, а масленица; чего хочешь, того просишь: пить, есть, всего по
горло. Ну, словом сказать, она наделяла и покоила меня, как родного сына, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг