поле либо топкое болото...
Проговорив эти слова, она бросила на Авдея такой взгляд, что как ни
прост мой болотный мужичок, однако понял ее намерение и тотчас закусил себе
язык. Мы пошли далее; он от нас не отставал. Я начал говорить с Надеждою
Сергеевной по-французски; Авдей Гаврилович, который, кроме провинциального
своего русского наречия, не грешен ни в одном языке живом или мертвом, молча
глотал свою досаду. Надежда Сергеевна становилась час от часу развязнее, час
от часу милее. Что еще сказать тебе? Я был очарован ею; заметил в ней искры
оригинального, отчасти колкого ума, заметил в ней чувствительность
непритворную и еще одно свойство, которого давно ищу я в женщинах:
неподдельную откровенность, легко пробуждаемую тем, к кому начинает она
питать доверие. Прибавь к этому веселый нрав, живое воображение, какое-то
увлекательное, детское добродушие в речах; прибавь к этому невысокий, но
стройный стан, прекрасные черты лица, приятную улыбку, большие черные глаза
с одушевленным, выразительным взором... Не довольно ли было всего этого,
чтобы вскружить мне голову?
Решено: я женюсь на ней! Но неужели мне поддаться воле дядюшек и
тетушек, жениться так, как женятся Иван и Яков и все имена провинциального
списка?.. Нет, это было бы очень скучно! Церемонное сватовство, бесконечные
переговоры о приданом, условия об отношениях к тому или другому из родни;
далее: свадебные обеды, пиры, визиты - какой неистощимый запас скуки и
принуждения! Надобно взяться за ум и устроить все по-своему.
Знакомство мое с домом Бедринцовых связывалось теснее со дня на день. Я
часто уходил от дяди рано поутру, в щеголеватом моем охотничьем платье, с
ружьем на плече и с верным моим спутником Мельмотом. Не думая ни о дичи, ни
о лугах и болотах, я отправлялся ближайшими тропинками прямо в Жижморово,
иногда прямо в сад Сергея Тихоновича и всегда заставал там Надежду в
сиреневой беседке за рукодельем или с книгой. Я еще не намекал ей о любви;
но мы без объяснений понимали уже друг друга. Однажды шутя навел я разговор
на болотного мужичка и сказал Надежде, что, кажется, он влюблен в нее. Она
усмехнулась; но не показывала никакого смущения. Тут я начал остриться
насчет этого забавного воздыхателя; но Надежда Сергеевна не отвечала на мои
шутки и, приняв на себя вид простодушно-степенный, сказала кротким голосом:
- Мне кажется, грех шутить над чувством даже такого человека, в пользу
которого ничто не говорит: ни ум, ни воспитание. Чувство дело невольное; за
что же делать посмешищем того, кто, по простоте своей, не умеет его ни
выразить, ни утаить? Он жалок, а не смешон.
Я поцеловал руку милой моей собеседницы. Раз> свор, начатый мною
отчасти с коварным намерением, вскоре превратился в пламенное излияние души.
Между нами все еще не было ни слова о любви; но уже Надежде не оставалось
более никакого сомнения в моих к ней чувствованиях; и с моей стороны в ее
взорах, в голосе, в самом волнении ее груди читал я лестное для меня
убеждение: она любит - и любит меня!
Спустя несколько дней шел я в Жижморово знакомыми тропинками; уже я
пробирался рощею, как услышал позади себя шорох тяжелой походки. Я оглянулся
- и в двух шагах от себя увидел Авдея Гавриловича. Заметно было, что он
догонял меня. На плече у него лежало огромное ружье, не меньше семипядной
пищали сподвижников Богдана Хмельницкого.
- Желаю здравствовать! - сказал мне чудак, поровняв-шись со мною. -
Куда бог несет? Ну да, правда, нечего и спрашивать: к Сергею Тихоновичу,
или, еще вернее, к Надежде Сергеевне, - в добрый час молвить, в худой
помолчать!
Мне не понравились ни неуместные допросы и догадки, ни голос моего
зверовидного Нимврода. Я отвечал сухо:
- Иду куда мне вздумается. Верно, вам меньше всех обязан я отдавать в
этом отчет! - С сими словами я пошел было далее.
- Постойте! - проговорил он, схватя меня за руку с явным смятением,
выражавшимся в его голосе, взгляде и невольном трепете руки. - Погодите на
минуту, батюшка Лев Константинович! Я... Мне бы хотелось перемолвить с
вами... Дело такое, как покойник мой батюшка говаривал - казусное... что
истинно не знаю, с чего и начать... Ну, да уж коли на то пошло! Я, грешный
человек, каюсь, хотел было вас подстрелить из этого ружья...
- Вы? Меня застрелить? - вскрикнул я, громко засмеявшись. - Помилуйте,
любезный Авдей Гаврилович! Я никак не ждал бы от вас такого душегубства.
- Да, так: видно, бог сохранил и вас и меня от напасти. Три дня ждал я
вас на том болоте, что, знаете...
- И могли бы три года ждать понапрасну: я туда больше не хожу...
- А вот сегодня ждал и в роще, - подхватил он.- Сижу здесь спозаранку.
Да такая тоска напала, что хоть самому в воду. Смотрю: вы идете - у меня и
совсем руки опустились!
- Да за что же в вас поселилась такая ненависть ко мне? Кажется, я вам
худа не желал и не сделал.
- А вот видите, батюшка: вы учащаете к Сергею Тихоновичу и Пелагее
Михайловне, а пуще всего, я не раз подглядывал, как вы глаз на глаз ходите
по саду либо сидите в беседке с Надеждою Сергеевной...
- Только-то? - перервал я со смехом.
- А разве этого мало? - подхватил мой чудак с необыкновенным жаром,
которого бы я в нем и не подозревал. - Скажу вам, батюшка, что вот уж года
полтора, как я сплю и вижу, чтоб жениться на Надежде Сергеевне; и нынче
только ждал Покрова, чтобы заслать сватов к ее родителям... Да на беду мою
тут вы подвернулись.
- Так вы не на шутку влюблены в вашу пригожую соседку?
- Да так, батюшка, что, истинно говорю, хоть от хлеба отступиться. Ни
день, ни ночь покоя не вижу: все она в глазах мерещится.
- А любит ли она вас?
- Ну, бог весть! Лишь бы согласилась идти со мною под честной венец; а
там - поживется, слюбится!
- Послушайте, любезный Авдей Гаврилович! - сказал я, переменив шутливый
тон на важный. - Я вам скажу чистосердечно, что ни Надежда Сергеевна вам не
невеста, ни вы ей не жених.
- А почему ж бы так?
- Потому, что она девица образованная, напитавшаяся из книг такими
понятиями, которые вовсе вам незнакомы; она желает найти в будущем своем
муже равного себе по воспитанию и понятиям человека, который ввел бы ее в
свет и с которым ей не стыдно б было показаться в свете. Положим, что ее
выдали бы за вас; но она не стала бы вас любить, смотрела бы на вас косо,
даже с пренебрежением; ни одной добровольной ласки вы не могли бы получить
от нее... А что за ласки, которые должно брать с бою?
- Ох! Правда...
- Слушайте далее. Вы сами согласитесь, что она вас умнее. Представьте
же себе, какова была бы жизнь ее и ваша, когда ни по уму, ни по привычкам,
ни по воспитанию вы не могли бы сказать двух слов в лад с своей женою? Вы
приходите домой с охоты: жена ваша сидит в углу и хмурится; вечером она
молчит, вы также, потому что вам не о чем говорить с нею; оба вы зеваете и
не знаете, куда деваться от скуки. Ваше общество ей не по нраву; ее
общество, если б она могла выбрать его по своим мыслям, тоже было бы для вас
тягостно: там говорили бы о таких предметах, которые вам непонятны. Словом,
вы, муж и жена, были бы совершенно как чужие друг другу.
- Правда, правда, батюшка! - сказал Авдей Гаврилович с тяжелым вздохом.
- Скажу вам еще более: мне известно, что ни родители, ни родственники
Надежды Сергеевны ни за что не выдали б ее за вас; об ней самой и говорить
нечего: она ищет мужа по себе. Во всем этом могу вас уверить моею совестью;
мне не раз случалось это слышать от них самих.
- Экая притча! Вот об этом-то я сперва и не подумал...
- Я все высказал, чтобы предостеречь вас от позднего раскаяния, -
продолжал я, смотря ему прямо в глаза. - Теперь, не хотите ли? мы пойдем
вместе в самую чащу этого леса - ну, словом, туда, куда почти никто не
заглядывает: я стану у дерева, а вы приставьте мое ружье к моей груди или к
сердцу и выстрелите... Никто не услышит выстрела, никто не увидит убийства,
и если со временем отыщут мое тело, то подумают, что я сам застрелился по
неосторожности.
- Что вы это, батюшка! - вскрикнул он, задрожав всем телом и уронив
свое ружье; лицо его стало бледнее полотна. - Чтоб я принял такой грех на
душу! И над кем? Над моим благодетелем, который вызволил меня от напрасной
смерти! И из-за чего? Из сущих пустяков, из небывальщины, из-за такой
невесты, которой бы мне не видать, как ушей своих! Сами же вы, отец мой,
спасибо, меня надоумили.
- Да ведь вы хотели же меня застрелить?
- Ну, винюсь, батюшка: попутал было лукавый; да, видно, бог моим грехам
терпит и не попустил на злое дело. Я того только и ждал.
- Точно так, любезный Авдей Гаврилович, - сказал я моему кающемуся
убийце, - грех был бы тяжкий, а пользы для вас от него не было б; не лучше
ли жить нам в миру, нежели ссориться, как вы говорите, из небывальщины?
Знаете ли что? Добрый мир не бывает без взаимных услуг и подарков; вы жалели
недавно о своем лазариновом ружье: вот вам мое кухенрейтерское: в Петербурге
знатоки ценили его очень дорого; но мне оно теперь не нужно, а продать его я
не намерен; лучше подарить доброму приятелю...
- Как же это, батюшка? Да ведь ваш Семен сказывал мне, что за это ружье
вам давали шестьсот рублей и вы не взяли. Воля ваша, за что мне принять
такой дорогой подарок.
- Возьмите, если хотите меня одолжить. Я уж вам сказал, что не продаю
его, а оно мне не нужно. В ваших руках оно лучше будет выполнять свое дело,
чем у меня, вися на крючке.
Лицо моего Авдея прояснилось и осклабилось, по возможности, самою
приятною улыбкой. Он принял от меня ружье и благодарил меня, как будто бог
знает за какое благодеяние.
- Чем могу вам отслужить, мой милостивец, за все ваше ко мне
доброжелательство?
- А вот чем: в тот день, который я назначу, соберите у себя человека
три-четыре ваших приятелей, из дворян здешнего околотка, и ждите от меня
вести... Я скажу, что вам делать.
- Готов за вас на жизнь и на смерть, милостивец. И как не служить вам
верой и правдою? У меня бродили против вас так же шальные мысли; а вы не
только не гневаетесь, да еще хотите мне добра и дарите меня таким дорогим
ружьем, какого мне и во сне не снилось!
Мы расстались. Я пошел к Бедринцовым, а он, обреме-нясь двойною ношей,
пустился бродить по лугам и болотам.
Я позабыл тебе сказать, что, кроме родителей моей невесты, все в доме
меня полюбили: старый учитель музыки, виртембергец, и гувернантка Надежды,
швейцарка из Лозанны, сорокалетняя щеголиха и говорунья,- от меня без
памяти. С первым говорю я о берегах Некара, о Штутгарте и его Anlage, о
Гейслингенской долине: с другою - о прелестях Швейцарии, о Женевском озере,
о Лозанне и ее окрестностях. Местные сведения и знакомства помогают мне в
этом случае так, что я каждого из моих чужеземных собеседников переношу
воображением на его родину.
Приязнь ко мне madame Fredon (имя швейцарки) и ее откровенность - а
может быть, и просто болтливость - до того простираются, что она, без всяких
с моей стороны расспросов, часто пересказывает мне все, что делалось и
говорилось в моем отсутствии. Таким образом она мне открыла, между
разговорами, когда Надежды не было с нами, что отец и мать моей невесты во
время какого-то молебна в их доме уже говорили с священником о близкой
свадьбе их дочери и наименовали меня будущим своим зятем. Это подало мне
мысль сыграть шутку с ними и с хлопотливою моею тетушкой. Я молчал, как
будто ничего не зная; отстранял всякие намеки о формальном сватовстве, ходил
и ездил в дом Бедринцовых запросто, но все еще не в качестве записного
жениха. Такие поступки мои приводили в крайнее недоумение стариков
Бедринцовых и всю родню их и мою. Что касается до Надежды, она, кажется,
всего ожидала от времени и от власти, которую видимо приобретала в моем
сердце и которая не могла утаиться от взоров сметливой девушки.
Настал день ее именин (17 сентября). Нас позвали к Бедринцовым на
семейный обед. Здесь мы застали почти всю их родню, но никого из
посторонних. Казалось, все к чему-то готовились. После обеда я завел
какой-то незначительный разговор с Надеждой; нас, как нарочно, все оставили
вдвоем. Когда заблаговестили к вечерне, я сказал Надежде:
- Сегодня ваши именины, и на вас никто не может сердиться, чтобы
круглый год вам не видеть никакого огорчения. Согласитесь на одну шутку,
которою, верно, родные ваши не будут недовольны. Делайте только
безоговорочно то, чему я буду подавать пример.
Она усмехнулась и в знак согласия подала мне руку. Мы пошли вместе в ту
комнату, где сидели ее и мои родные. Я подвел Надежду к ее бабушке и с
шутливой важностию просил ее благословить нас на брак. Надежда смешалась;
старушка удивилась, однако же благословила нас. То же самое и таким же тоном
повторил я, подводя по порядку невесту мою к ее родителям и к моим дяде и
тетке, которых просил заступить для меня место отца и матери. Отказа ни от
кого не было, но все удивлялись, поглядывали на нас отчасти недоверчиво, а
Надежда изменялась в лице и дрожала. После сего обряда я сказал Надежде:
- Теперь мы можем идти - прогуляться,- накинул на нее шаль, подал ей
руку и повел ее в сад.
Никто за нами не следовал, ибо такие наши одинокие прогулки были не в
диковинку. Я отпер наружную садовую калитку и повел мою спутницу по селению
мимо церкви.
- Зайдем в церковь и отслушаем вечерню, - сказал я Надежде.
Она безмолвно согласилась, но рука ее дрожала в моей. В церкви нашел я
четырех приятелей моего болотного мужичка, с утра мною предуведомленного; но
сам он не явился. Я оставил трепетную девушку, начинавшую нечто подозревать,
середи церкви, а сам отправился в алтарь. Там всею силою логики, риторики и
других вспомогательных средств убедил я священника, знавшего, впрочем, что
намерение мое не было противно родителям Надежды. Погодя немного дьячок
вызвал поодиночке четырех дворянчиков - и все было готово. Вечерня между тем
кончилась. Я подошел к Надежде и объявил ей, что нам теперь же должно
обвенчаться, чтоб избавить родителей ее от лишних хлопот, а меня от докучных
обязанностей. Сначала она было вспыхнула; но прочитав в глазах моих твердое
намерение, чувствуя странность своего положения, боясь неприятной огласки и,
может быть, разрыва со мною, - согласилась исполнить мое желание. Мы стали
перед налоем. Двое из помянутых мною дворянчиков держали над нами венцы.
Невеста моя дрожала, как листок розы, и плакала. Обряд кончился. Я поцеловал
мою супругу, поблагодарил священника и свидетелей и повел Надежду в дом ее
отца. Нас ждали там с какою-то подозрительною нетерпеливостью. Вошед в
комнаты, мы бросились в ноги ее отцу, матери и бабушке. Все собрание
откликнулось единогласным: "Ах, боже мой!" Но тут я начал ораторствовать,
увлек моим красноречием всю родню и торжественно, как Цицерон, сошел с
низменной моей трибуны. Нас снова благословили, мы снова поцеловались - и
родственный пир зашумел!
Вот уже две недели, как я живу в доме моего тестя. В жене моей каждый
день нахожу новые приманки, новые совершенства; и если это продолжится целый
год, то надеюсь обогатить русский словарь такими именами достоинств
прекрасной и милой женщины, что, верно, получу медаль за услуги, оказанные
отечественному слову.
Твой верный друг и пр.
Нечаянно попались мне сии два письма Льва Константиновича... фамилии не
знаю, ибо под обоими было подписано просто: Leon. Я не старался в них
исправлять слога, отчасти небрежного, ни заменять русским переводом
французских вставок, коими они испещрены. Подобной переписки наших светских
молодых людей, пишущих нередко так, как они говорят, то есть по-русски
пополам с французским, мог бы я набрать целые сто томов. Не знаю и не
ручаюсь, было ли бы чтение сей переписки приятно или полезно. Эти два письма
издаю в свет потому, что они заключают в себе если не занимательное, то, по
крайней мере, полное происшествие.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 09.06.2004 19:50
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг