Орест Михайлович Сомов.
Роман в двух письмах
----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
I
Здравствуй, любезный Александр! Весело ли проводишь ты свое время в
Петербурге? Резвый мотылек, по-прежнему ль летаешь с дачи на дачу и от
сердца к сердцу? Здоровы ли наши plantes exotiques*, как ты называл этих
милых провинциалочек, с их украинским произношением и огнедышащими взорами,
бросаемыми исподлобья? Что до меня... но ты, верно, потребуешьот меня полной
исповеди. Помню, очень помню, что перед отъездом я погрозил тебе длинным,
предлинным письмом, а выполнить угрозу и доконать тебя сим тяжеловесным
посланием.
Сюда прибыл я в самую лучшую пору, в половине мая, когда все здесь
цвело: сады, леса, луга и щеки сельских красавиц. Смеешься ты и говоришь,
что я делаюсь буколическим поэтом? Пожалуй, смейся; а я тебе докажу, что
выражение мое точно как нельзя больше: лица поселянок именно цвели тогда -
веснушками и вешним загаром. К пенатам моим приехал я не на радость: дом
ветх и скучен, сад заглох крапивой, а в деревушке едва осталось душ тридцать
налицо по последней ревизии. Мне грустно было там оставаться. Отслужив
панихиду над могилами отца и матери, я тем же следом отправился верст за
пятьдесят к дяде моему, принимавшему на себя родственное попечение о
небольшом моем именьице во все четыре года, которые провел я за границей и в
Петербурге по смерти отца моего. Дядя и все его семейство приняли меня с
открытыми объятиями; а меньшие дети его - сказать правду - даже измучили
меня своими поцелуями и ласками в первый вечер. Впрочем, в этот первый вечер
все шло хорошо. Меня забросали вопросами о чужих краях, о новых модах, о
том, с прикупкой или с вистом играют в бостон в Париже. Одна добрая
старушка, родственница моей тетки, спрашивала, не заезжал ли я мимоездом в
Иерусалим или на Афонскую гору? Я отвечал на все обстоятельно и благоразумно
и за то удостоен был, особливо от тетки моей и доброй старушки, ее тетушки,
названия человека степенного, солидного. Но на другой день лист совсем
перевернулся: oiu? mon cher, j'ai fait crier au scandale! И знаешь ли чем?
Тем, что поутру вместо чаю потребовал стакан молока, а вместо сдобных
сладких крендельков, которыми пекарня моей тетки славится за 20 верст в
окружности, - кусок черного хлеба. "Можно ли! - вскрикнули в один голос моя
тетушка, ее тетушка и четырнадцатилетняя моя кузинка,- можно ли в порядочном
доме требовать себе мужицкого завтрака? Разве вы думаете, прости господи,
что у нас и лакомого куска не сыщется про дорогого гостя?" Напрасно я
извинялся закоренелою странническою моею привычкой: меня непременно посадили
бы на сладко-ядение, когда бы дядя не подоспел ко мне на помощь и не выручил
меня объявлением, что я в его доме могу жить как у себя, есть и пить, что
мне вздумается.
Хочешь ли знать ежедневные мои занятия? В пять часов утра я встаю и
отправляюсь к реке купаться. В полверсте от дома, под навесом ив, есть
прекрасное приволье для любителей купанья. Ты знаешь, что с тех пор, как
сиамец Лаури учил меня плаванью, я не уступлю в этом искусстве ни одному
островитянину Тихого океана. Река, протекающая в деревне моего дяди,
глубока, быстра и довольно широка: ежедневно я совершаю на ней байроновский
подвиг и сряду по нескольку раз переплываю этот стосаженный Геллеспонт.
Жаль, что ни на одном берегу нет прекрасной Геро, которая ждала бы верного и
раннего своего Леандра; или что по крайней мере, подобно Байрону, не могу я
похвалиться в пленительных стихах моим удальством и простудной лихорадкой.
После купанья часа два или три брожу я по рощам и полям и в ожидании Петрова
дня натравливаю моего четвероногого Мельмота на крупных и мелких птичек.
Молодой этот питомец так послушен и переимчив, что, когда я после иду с ним
по деревне, он не оставляет без порядочной угонки ни одной курицы, ни одного
цыпленка; и на днях еще старая Акулина, птичница моего дяди, всенародно
приносила мне жалобу, что Мельмот, резвясь, задушил пары две утят и распугал
весь утиный табор, вверенный главному ее начальству. Я смеялся и оправдывал
Мельмота молодостью и глупостью; но тетке моей, кажется, это оправдание было
не по сердцу: она заметила мне, что такую негодную собаку должно держать или
взаперти, или на привязи. - Перескочи, если хочешь, через это отступление и
читай далее. - В восемь часов являюсь я к завтраку, принимаюсь за свой
черный хлеб с молоком и прехладнокровно выслушиваю неблагосклонные намеки
моей тетушки и ее тетушки насчет моего вкуса или блестки сельского остроумия
молоденькой кузинки, которая, будучи рада случаю, не хочет оставаться в
долгу на мои шутки над ее заученною чувствительностью, или, как у нас
когда-то говаривали, сентиментальностью, и над ее провинциально-жеманным
полудетским кокетством. После завтрака дядя водит меня по саду или по другим
хозяйственным заведениям; толкует мне то и другое: я слушаю обоими ушами,
хотя, признаться, ничто из хозяйственных наставлений дядюшки в них не
залегает. Кажется, бог не создал меня ни агрономом, ни садоводцем, ни прочим
и прочим, в чем полагается главное и существенное достоинство сельского
помещика; да, кажется, я и не готовлю себя в члены их деятельного и
трудолюбивого общества. Так время уплывает до обеда. В час мы садимся за
стол. После обеда и неизбежного кофе с густыми сливками три главы домочадцев
уходят отдыхать, кузина мечтать за работой, дети бегать по саду, слуги
дремать в передней либо шушукать с горничными; а я, взяв Мельмота и
страннический мой посох - суковатую палку, снова пускаюсь бродить по
окрестностям, иногда с книгой...
Не дивись и не бойся за меня: не думай, будто бы я, наперекор с молью,
роюсь в старинной наследственной библиотеке дяди. Нет, мой друг! Я взял с
собою из Петербурга порядочный запас разноязычных новостей всякого рода и
когда устаю от прогулок, то, бросившись где-нибудь под тень дерева,
прочитываю по нескольку страничек из книги, которую своевольная судьба
подсунет мне в руки. Сам я нарочно не выбираю и нахожу, что это гораздо
лучше, ибо доставляет мне удовольствие неожиданности. Под вечер я
возвращаюсь домой. Иногда застаю гостей, иногда не застаю даже и хозяев,
которые уезжают посещать своих соседей. Тут, на свободе, начинаю резвиться с
маленькими двоюродными моими братьями, выдумываю для них новые игры, делаю
огромных бумажных змеев, спускаю их, кричу, шумлю не меньше детей, - а время
течет да течет.
В половине десятого мы ужинаем, а через час беспечный друг твой спит
уже сном праведника.
Ты легко поймешь, что такая однообразная жизнь скоро приелась бы мне,
как le pate d'anguilles доброго Лафонтеня; но, по счастию, у тетушки моей
было наготове запасное средство против угрожавшей мне скуки и нравственной
оскомины. Тетушка сама призналась мне, что давно уже, именно с тех пор, как
узнала о моем желании побывать в здешнем краю, - она имела на меня виды: то
есть сговорилась с одною своею соседкой и задушевною приятельницей женить
меня на ее племяннице, семнадцатилетней девушке, по ее рассказам,
прекрасной, благовоспитанной и единственной наследнице трехсот душ родового
имения, да ста тысяч рублей от одной бабушки, да двадцати тысяч с порядочным
поместьем - от другой; да к этому еще приданое, да безнаследные
родственники, от которых к ней же должно все перейти со временем... Короче,
итог этих наследств, надежд на родственные похороны и тому подобного
составляет порядочную сумму, от которой бы у иного жениха, a l'irlandaise,
Запрыгали глаза и зубы разгорелись;
но я,- ты меня знаешь: я не стяжателен. Притом же благовоспитанная
невеста, живущая в восьмистах верстах от ближайшей столицы... Ох! Эти мне
благовоспитанные сельские девушки! Того и жди, что на пальчиках ее подметишь
копоть кухонной кастрюли, а на ногах - экономические башмаки, сшитые
домашним сапожником, учившимся своему ремеслу подобно Тришке. Того и жди,
что эта нимфа полей и огородов, запрятав подбородок в свою шейную косынку,
станет отсмеиваться в платочек вместо всякого ответа на нежности вежливого
жениха! Да и красота ее, мне кажется, est une chose sujette a caution*:
тетушка моя не великий знаток в этом деле, если судить по тому, что она
считает красавицею свою Вареньку - бледную, бесцветную девушку, с тупыми
глазками и волосами неопределенного цвета...
Да, мой друг! Так я писал к тебе, так я думал за три недели... Не знаю,
какими судьбами позабыл я отправить письмо мое в город на почту; оно
завалялось на письменном столе моем - и вообрази вчерашнее мое удивление!
Нахожу это не совсем доконченное письмо (вероятно, сон помешал мне дописать
его) на своем письменном столике. Не решился, однако же, послать его к тебе
в прежнем виде - оно было бы анахронизмом чувств и понятий моих о некоторых
предметах; ни вовсе истребить его - во-первых, из самолюбия, в силу которого
я оправдываю, применяя к себе, русскую пословицу: "что написано пером, того
не вырубишь топором"; а во-вторых, и для того, чтобы ты в полном
историческом очерке видел все похождения твоего друга, тогдашний и нынешний
образ его мыслей.
Вот тебе короткий отчет за последние три недели здешней моей жизни.
Тетушка чаще и чаще начала ко мне приставать с своими предложениями о
сватовстве; я отшучивался - и нередко приводил в досаду эту добрую
родственницу либо гордыми моими надеждами, либо умышленным уничижением,
которое казалось ей паче гордости. "И, племянничек! - возражала она. - У
тебя, право, семь пятниц на неделе: часом и принцесса вавилонская тебе еще
неровня; а в иное время ты готов божиться, что не смеешь и подумать о
сельской дворяночке, у которой каких-нибудь тысяч десяток годового доходу.
Чем ты не жених хоть бы какой невесте? И молод, и пригож (тут, разумеется, я
усмехаюсь и охорашиваюсь), и в чинах, и в почестях: благодаря бога, уж
надворный советник, имеешь Владимира в петличке... Бывал и в чужих краях;
говоришь по-французски и по-немецки, да и еще, может быть, на каких языках;
танцуешь так, что у нас никому и во сне не приснится... Право, ты хоть кому
партия". Что против этого возражать? Тетушка, по своей провинциально-женской
политике, так ловко умасливала мое самолюбие, что я, волей и неволей, дал ей
слово посмотреть невесту, живущую отсюда верст за двадцать; выпросил только
себе, по возможности, самый долгий срок до этого смотра, именно до июля
месяца.
Он был, однако ж, не за горами. Прошел и столько желанный мною Петров
день. Я осмотрел любимое мое кухен-рейтерское ружье - добычу карточной
сделки с неугомонным нашим шалуном Клюнкеровским, - взял Мельмота с собою и
пустился кружить по рекам, лугам и болотам. Первый мой выход был очень
удачен. Я, правда, не застрелил ни мошки, дал десятка два пуделей1 на ветер;
зато свел предорогое знакомство. Вообрази себе: иду по одному болоту - и
вдруг вижу, в нем барахтается какое-то животное, отчасти похожее на
человека. Подхожу ближе - точно: огромная голова с плоским лицом,
забрызганным болотною грязью, и с волосами, на которых буйные движения тела
и самовольство ветра поставили самую забавную прическу, - эта голова билась
вверх и вниз на широких плечах, кои до половины уже уходили в топкую тину.
Нечего было церемониться: я остановился подле, на большой и твердой кочке,
ухватил обеими руками голову за волосы и потянул вверх изо всей силы. Голова
пыхтела, кряхтела и, вероятно, делала самые странные рожи, ибо Мельмот,
присевший на другой кочке, прямо против лица ее, в продолжение геройских
моих усилий выл во все горло, как перед смертным часом. Наконец напряженные
мои усилия увенчались желаемым успехом: я вытащил человеческую фигуру самого
огромного размера - почти в сажень, с атлетическими формами, которые под
густыми слоями облепившей их тины казались еще тучнее и несвязнее.
Признаюсь, я, в заключение доброго моего дела, чуть не захохотал под нос
этому живому подобию египетских термов, когда оно, выпрямившись передо мною,
испустило такой вздох, от которого гул пошел по всему болоту, и потом, думав
обтереть себе лицо, принялось еще больше марать его грязными своими руками.
К счастию, мысль, что оба мы стояли на самом зыбком подножии, потому что
кочка начала уже колебаться от двойной ноши, - эта мысль в самую пору
промелькнула в моей голове. Я подал знак моему болотному мужичку - и мы
давай переступать с кочки на кочку, пока совсем не выбрались из болота. Тут
мы оба растянулись отдыхать на одном береговом холмике, однако же в
почтительном расстоянии друг от друга. Через несколько минут болотный
мужичок натеребил травы и принялся обтирать с себя тину, а Мельмот около
него прыгать и лаять. Сколько безмолвный мой незнакомец ни покушался снять с
себя платье - все было напрасно: оно, пропитавшись насквозь вязкою грязью,
как будто бы приросло к его телу. Новое явление! Новая потеха мне и новые
хлопоты Мельмоту, qui faisait la mouche du coche dans tout le cours de cette
affaire: болотный мужичок, чтоб освободить свою спину от грязи, начал
кататься по траве, как бочонок, а Мельмот лаять и прыгать, а я - я не
вытерпел и захохотал от полноты нежданного удовольствия. Этим еще не
кончилось: мой знакомый незнакомец сбежал с пригорка вниз, зачерпнул
полугрязной воды в болотной луже, умыл себе руки и лицо, обтер их травою - и
сделался полосатым... да, полосатым! По сероватому полю несмытой грязи
явились у него на лице зеленые полосы от травяного соку. Кто бы не подумал,
что это истинно болотный мужичок, то есть дух, вылезший из самого дна тины?
В таком виде предстал он перед мои светлые очи (говоря языком наших
летописей), и тут впервые разверзлись уста его для изъявления мне
благодарности. Вот тебе слово в слово этот образчик тинного красноречия:
- Хоть я не имею чести знать вас, батюшка, а все же не меньше того
покорнейше вас благодарю за то, что вызволили меня из этого омута... Такая
беда! Нелегкая занесла меня в болото, глядь - ан тут куличок перебегает да
переле-тывает с кочки на кочку; я за ним - он дальше и дальше. Зло меня
взяло, не отстаю от него; вот и подкрался, ступил, кажись бы, на твердое
место и попал на трясину; ноги-то мои и стали уходить в топь. Ах ты,
проклятый! - молвил я с сердцов и хвать из ружья по куличку; он улетел - а
подо мною все так ходенем и заходило, я и врютился по пояс. Ну, давай
биться, возиться: думал ружьем достать до дна, чтоб оттолкнуться,- куда
тебе! И ружье ушло в тартарары, чертям на потеху... А жаль! Ружье-то было
Лазаря Лазаринова и досталось мне по наследству еще от покойника дедушки.
Кабы в нем не расстрел да не раковины - и цены б ему не было: промаху бы не
дал! Да уж, видно, так ему на роду написано: не лезть же мне за ним в омут!
Благодаря бога, есть еще и кроме этого у меня дома дробовиков да винтовок с
полдюжины, побольше... Ну, так я погоревал, да и снова принялся выбиваться
из тины; не тут-то было! Я чтобы вон,- а меня словно лукавый тянет за ноги,
все глубже да глубже... Не насуньтесь вы - так бы меня поминай как звали!
- А как вас звали и зовут? - спросил я, чтобы положить предел этому
потоку красноречия.
- Авдей Гаврилов сын Кочевалкин, сударь, к вашим услугам: так меня
зовут добрые люди,- отвечал он.
- Послушайте, почтенный Авдей Гаврилович! Вам надобно поскорее
добраться до своего дома, переменить платье и белье, вытереться ромом или
одеколонью и успокоиться...
- Где у нас, батюшка, тратить ром на такую дрянь? А об ладиколони-то мы
слышать - слыхивали, только, признаться, в глаза-то не видывали. Вот я велю
истопить баню да вытрусь тройником, настоенным на стручковом перце, - так
все как с гуся вода.
- Хорошо, только пойдем. Я вас проведу до самых ваших ворот; боюсь,
чтобы вы после такого купанья не занемогли или не ослабели дорогой.
- И! Не в том сила, батюшка! А все-таки пойдемте-с. Вы мой благодетель,
так сказать, попросту, спасли мне жизнь, и я хочу вас угостить на славу.
Любопытство подстрекнуло меня узнать покороче моего чудака, его
житье-бытье и угощение на славу: я не отговаривался и пошел с ним.
Признаться, и голод начинал со мной заговаривать; я зашел верст за
пятнадцать от дома моего дяди, а на часах было уже около половины третьего.
Через час времени мы подошли к роще; тут мой вожатый признался мне, что ему
совестно было идти селом в этом виде, и потому он взялся провести меня к
себе в дом околицей и огородами. Мы побрели по узенькой лесной тропинке.
Вдруг навстречу нам с перекрестной дорожки порхнула, как птичка, молоденькая
девушка в ситцевом платьице цвета Robin-des-bois, с разгоревшимся от бега
лицом и разметанными черными, как смоль, локонами, с черными глазками и
быстрым взором. Миловидное личико ее с каким-то лукавым выражением
обратилось на бедного моего спутника, и глаза ее впились в его разноцветное
подобье. Красавица, как видно было, узнала в моем болотном мужичке своего
деревенского соседа - и не могла удержаться от смеха, обнаружившего ряд
прекрасных зубов, ровных и белых, как нитка отборного жемчугу. Потом она
взглянула на меня, смешалась, закраснелась еще больше и потупила глаза. Тут
только, по милости Мельмота, я заметил, что девушка была не одна: она вела
на голубой ленте маленькую белую козочку. Мель-мот, натравленный на дичь,
вероятно, счел и эту козочку доброю добычей и бросился было за нею; но я
закричал на него, толкнул его прикладом, и он, поджавши хвост, поплелся
назад.
В эту минуту девушка одумалась, поклонилась нам, почти не поднимая
глаз, - и улетела от нас, как легкий весенний ветерок. Во все это время
спутник мой стоял как окаменелый: стыд, что миловидная резвушка увидела его
в таком непоказном состоянии, убил все другие ощущения души его и оковал все
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг