прекрасными светло-русыми кудрями, и она доверчиво, как дитя, прислонила
голову к груди моей. В эту минуту никакая порочная мысль не кружила мне
голову; чистота души этой милой девушки, ее невинные ласки доставляли мне
такое же тихое наслаждение, независимое от всякого постороннего чувства,
какое вам, сударь, как мне кажется, доставляли игры и ласки нашего дитяти.
Наконец я вышел из этого самозабвения; спрашивал знаками у безмолвной моей
собеседницы, куда ее отвести, и она указала на селение; но вместе с сим
выражением лица и движениями тела изъясняла страх, чтобы солдаты снова на
нее не напали. Я позвал находившегося при мне солдата, велел ему взять ружье
и фонарь, сам взял пару заряженных пистолетов, и мы вдвоем провели девушку
до самых дверей того дома, у окон которого я видал ее. Она поблагодарила
меня поклоном и дружеским пожатием руки, простилась со мною посланным издали
поцелуем и как птичка порхнула в калитку.
Возвратясь домой, я лег в постелю, но долго не мог заснуть. Образ
белокурой красавицы, ее умильный взор, милая простота и необыкновенная
приятность всех ее приемов долго не выходили у меня из головы. Даже эта
странность ее положения, этот жалкий природный недостаток имели какую-то
особенную для меня привлекательность. Тогда только я начал понимать, отчего
голос ее был странен и резок. Вообще глухонемые, не слышав от рождения
звуков разговора человеческого и не умея управлять голосом, издают дикие
звуки, когда кричат. Поверите ли, сударь? даже эти самые дикие звуки на тот
раз как-то особенно мне нравились! Наконец, утомленный бродившими во мне
мыслями я заснул; но и в сонных мечтах беспрестанно являлся мне образ милой
белокурой девушки: она, казалось, как ангел-хранитель стояла у моего
изголовья, с улыбкой невинности колыхала надо мною ветку белых лилей и
насылала мне отрадные, сладкие сны.
Проснувшись на другой день поутру, я оделся и ранее обыкновенного пошел
к полковнику. Мысль моя была та, чтобы зайти в дом милой девушки и узнать,
каково она провела ночь. Меня встретила дряхлая старушка почтенного вида,
говорившая изрядно по-французски. Это была вдова одного пастора в Люцене,
переселившаяся в деревушку по смерти своего мужа и жившая отчасти своими
трудами, отчасти доходом с небольшого участка земли, ею купленного. Я
спросил ее о молодой девушке. "Как, вы ее знаете?" - спросила старушка. Я
пересказал ей случай, познакомивший меня накануне с этим прелестным
существом. "Да, я сама виновата, - сказала пасторша.- Я послала ее вчерась
вечером отыскивать забредшую куда-то нашу корову; бедное дитя не хотело,
видно, возвратиться прежде, чем найдет ее, и от того запоздало. Эти
сорванцы, конечно, давно уже подстерегали мою Вильгельмину и, быв рады
случаю, схватили ее... Она что-то мне толковала об этом знаками; но я не все
могла понять, а на беду мою Вильгельмина не учена грамоте".
- Она дочь ваша? - спросил я.
- Нет; покойный муж мой, возвращаясь однажды вечером в город, увидел на
дороге осьмилетнюю девочку, в слезах. Это была Вильгельмина. Он начал ее
расспрашивать, но девочка ничего не говорила и отвечала только знаками.
Тогда муж мой догадался, что она глухонемая. Он привез ее в дом наш. Хотя на
ней было платье маленькой поселянки, но по виду и приемам ее заметно было,
что она рождена в другом звании. Муж мой несколько раз объявлял о ней в
газетах; но никто не сыскивался для взятия обратно бедной малютки, и мы
начали догадываться, что она с умыслом была оставлена какими-нибудь
злонравными родственниками. Теперь она сирота в мире, подумали мы, и
решились заступить ей место отца и матери, тем охотнее, что у нас не было
своих детей. Муж мой принялся было обучать ее, но скоро скончался. По смерти
его я была в беспрерывном горе и хлопотах, пока наконец сбилась с силами
купить этот домик и клочок земли близ здешней деревушки. Быв принуждена
беспрестанно заниматься работой и тем доставать себе пропитание, не могла я
продолжать начатого моим мужем; но взамен того выучила Вильгельмину (так мы
ее назвали) разным рукодельям и работам, необходимым в домашнем хозяйстве.
Вот уже пять лет, как я живу с нею в здешней деревушке, и всякий день
благодарю бога, что он послал мне эту милую, добрую дочь. Вы не поверите,
как она заботлива о том, чтоб угождать мне и предупреждать всякое мое
желание; как она добра, тиха, понятлива и послушна. Вот и теперь, несмотря
на вчерашний свой страх, она ранехонько побежала отыскивать мою корову... Да
вот и она! - вскричала радостно старушка, посмотрев в окно. - Вот и корову
отыскала, гонит ее во двор!
Погодя немного Вильгельмина вбежала в комнату с веселым лицом. Увидя
постороннего человека, в офицерском мундире, она приостановилась и немного
смешалась; но взглянув на меня пристальнее, она вскрикнула от радости,
бросилась ко мне и, схватя мою руку, хотела снова целовать ее. Я не допустил
ее до этого. Она всячески старалась выразить мне свою благодарность и между
тем посматривала на свою нареченную мать, как будто бы выведывая, не будет
ли она тем недовольна. Старушка кротким своим видом и ласковою улыбкой
одобряла это чувство благодарности.
Я спросил у пасторши, есть ли у нее в доме военный постой.
- К счастию, нет, - отвечала она, - добрые здешние обыватели, уважая
память покойного моего мужа и зная мою бедность, приняли в свои домы всех
солдат, которым отведена была у меня квартира. Иначе я была бы в
беспрестанном страхе за Вильгельмину, которую люблю я больше своей жизни. Но
все нынешнее мое положение ненадежно: могут прийти новые отряды ваших
солдат, или, что еще ужаснее, необузданные преследователи Вильгельмины могут
сюда ворваться ночью.
- Знаете ли, что мы сделаем? - сказал я.- У вас есть лишняя комната; я
найму ее и переселюсь к вам, тогда, по крайней мере до тех пор, пока мы
здесь останемся, никто не может к вам ни ворваться, ни дать нового
постояльца.
Старушка призадумалась на минуту; потом сказала:
- Вчерашний ваш поступок заставляет меня верить, что намерения ваши
чисты и что у вас нет никаких предосудительных видов на мою Вильгельмину.
Переезжайте к нам и будьте ее защитником. За наем вам не нужно будет
платить. Вы уже заплатили за него покровительством беззащитной моей дочери.
- О, нет ,- отвечал я доброй старушке, - я не хочу быть вам в тягость;
притом же я более, нежели вы, может быть, думаете, в состоянии заплатить за
квартиру. - Сказав это, я высыпал на стол несколько золотых монет, в которых
на тот раз не было у меня недостатка, благодаря предусмотрительности доброго
моего отца. Много труда мне стоило убедить старушку принять эти деньги в
виде найма за квартиру. Наконец дело было слажено, и я в тот же день
перебрался в дом ее со всею легкою походною поклажей молодого офицера.
С этого времени я всякий день по нескольку раз видался с Вильгельминой.
Каждое утро она сама приносила мне завтрак и невинными своими ласками и
простодушною своею доверенностию более и более привязывала меня к себе. Я
привык наконец думать, что она необходима для моего счастия. Сколько раз,
сидя с нею наедине и забываясь в сладостной неге сей безмолвной, но
красноречивой мены взаимных чувствований, я имел случай оценить, в какой
высокой степени врожденное тонкое чувство приличия господствовало в душе
сего ангельского существа, несмотря на то, что понятия его о свете и
предметах внешних заключены были в весьма тесном кругу. Мы научились уже
друг друга понимать и разговаривали знаками; и чем более вникал я в душу
Вильгельмины, тем более мне казалось, что она одна только достойна была
назваться моею женою; что для меня одного она хранила бы свое сердце как
святилище, недоступное для всякого другого. Сие сердце, сей чистейший сосуд
чистейших чувствований, для меня одного было бы открыто: я один пробуждал бы
в нем сладостнейшие биения, дотоле ему неведомые, я один читал бы его тайны,
несообщимые никому, кроме меня.
В таких мечтах провел я несколько счастливых дней. Я позабыл и военное
время, и шаткость тогдашнего нашего положения... Не дивитесь тому: мне было
тогда двадцать семь лет. Между тем товарищи мои поговаривали о большом
сражении, которое будто бы назначалось; но где? еще не знали. Наконец, наш
полк получил повеление выступить и идти вперед. В короткое время мы
собрались к походу; я едва успел проститься с Вильгельминой и доброю ее
воспитательницей.
Вам, конечно, памятны тогдашние происшествия, и в числе их
достопамятное Люценское дело. На тех равнинах, где за 180 лет Густав Адольф
кровью своею запечатлел ревность свою к новому учению веры, мы отстаивали
последние оплоты воинской нашей славы и плоды двадцатилетних побед.
В пылу битвы я думал уже только о Франции, о чести нашего оружия. Пуля
прекратила на тот раз мои патриотические порывы. Я помню только, что, получа
сильный удар вправый бок, я едва удержался на седле и опустил повода. Лошадь
моя дрогнула, понесла меня за фронт; долго я держался еще за ее гриву;
наконец, истекши кровью, лишился памяти... Что после со мною было, не знаю;
но когда я опамятовался, то почувствовал, что лежу у кого-то на коленях. Я с
усилием открыл глаза, взглянул мутным взором - и увидел Вильгельмину. Она
обрадовалась, вскрикнула и, наклонясь ко мне, поцеловала меня в лицо.
Ненадолго была ее радость: я снова погрузился в прежнее беспамятство.
Очнувшись в другой раз, я видел, что лежал уже на постеле, в той комнате,
которую нанимал у старой пасторши. Виль-гельмина сидела у моего изголовья и
плакала. Около меня суетился низенький плотный человечек в черном платье.
Это был лекарь из Люцена, перевязавший мне рану и старавшийся сохранить мне
жизнь своими лекарствами.
После уже, когда Вильгельмина стала моею женою и когда ей даны были
средства изъяснять мысли свои на письме, узнал я от нее, каким чудным
образом она спасла меня. Когда наш полк ушел из селения, Вильгельмина
тосковала обо мне. Не в состоянии быв вынести разлуки со мною, она
отправилась на другой же день искать меня. Долго бродила она по
окрестностям, забывая страх и голод; наконец случай или, справедливее
сказать, сам промысел привел ее на ужасное место сражения. Вильгельмина и
теперь еще вздрагивает, вспоминая тот ужас, с которым она увидела груды
обезображенных, безжизненных трупов, тогда еще не разобранных и не
погребенных. Преодолев свой страх и отвращение, она заглядывала в лица тех
убитых и раненых, на которых видела мундир нашего полка. Наконец, по долгом
и напрасном искании, увидя зоркими своими глазами приближавшуюся толпу живых
людей, вероятно, посланных разбирать трупы, она ушла с сего кровавого поля
и, ослабев от усталости, томимая голодом и жаждой, хотела отдохнуть в тени
кустарника, который видела в некотором отдалении. Подходя к тому месту, она
приметила еще одно тело, лежавшее середи поля; приблизилась к нему,
взглянула... Это был я! Смертная бледность в лице, бесчувственность и
недвижность всех моих членов и потоки запекшейся вокруг меня крови
взволновали все жизненные силы бедной девушки: голова ее закружилась,
дрожащие ноги подкосились... она упала подле бездыханного своего друга.
Опомнившись, она приподняла меня и оттащила к тому кустарнику, под которым
прежде сама хотела искать отдохновения. Там-то я, к радости Вильгельмины,
впервые очувствовался, конечно от движения. Новое беспамятствомое повергло
ее в новую тоску. Наконец несколько крестьян, прокрадывавшихся неподалеку в
разоренные свои жилища, были ею замечены, остановлены и, тронувшись ее
слезами и безмолвными просьбами, решились отнести меня до ближнего жилья,
откуда после, наняв других носильщиков, Виль-гельмина перенесла меня в дом
своей нареченной матери. Старушка, опечаленная отсутствием Вильгельмины,
считала ее погибшею и во все время тосковала и плакала. Легко вообразить
себе ее радость, когда она снова увидела милую свою питомицу. Почтенная сия
женщина, видя слезы Вильгельмины и полюбя меня, по словам ее, как родного
сына, тотчас послала в город за лекарем и заботилась о сохранении мне жизни.
Выздоровление мое было медленно. Я был в крайней слабости, и долго
лекарь и добрая старушка отчаявались в моей жизни; но скрывали свои опасения
от Вильгельмины, страшась, чтоб весть о моем опасном положении не убила
чувствительную девушку. К счастию, она с доверием младенца надеялась, и
провидение оправдало ее надежду. По какому-то счастливому стечению
обстоятельств, союзные войска не проходили чрез ту деревушку, в которой я
лежал. В полку моем, как после узнал я, считали меня в числе убитых.
Вильгельмина безотлучно находилась при мне во все продолжение моей
болезни. Проснусь ли я ночью - бывало, вижу, что она сидит у моего
изголовья, сторожит каждое мое движение, отгадывает каждое желание. В это
время в ней нельзя было узнать той живой, цветущей девушки, которой
пленительная свежесть и веселый вид привлекали взоры всякого, даже самого
равнодушного человека: она сделалась худа, бледна и томна, но все еще была
прелестна, и для меня еще прелестнее.
Новое горе поразило ее, когда я начинал уже выздоравливать. Почтенная
воспитательница ее, пасторша, которой силы давно уже видимо истощались,
наконец занемогла и чрез три дня скончалась. Едва встав на ноги, я шел за
гробом доброй сей старушки и проводил ее до места последнего ее успокоения.
Вильгельмина едва не пришла в отчаяние. Безмолвная тоска ее и неосушавшиеся
потоки слез жгли мне душу. Чтобы рассеять ее печаль, я вздумал учить ее
французской грамоте. В тогдашнее военное время нигде не мог я отыскать
превосходных книг, изданных аббатом Сикаром и его питомцами для обучения
глухонемых; но нежные старания учителя и природные способности, быстрая
понятливость ученицыоблегчили труд, с первого взгляда почти непреодолимый.
Вильгельмина понимала уже сочетания букв, начертание и даже смысл некоторых
слов, хотя медленно, по неуменью и неопытности преподавателя. Так мы
проводили дни, недели, месяцы, - время, в которое жил я только чистою
любовью души и надеждою будущего блаженства. Невинность Вильгельмины и
сродное ей девственное чувство стыдливости были для нее лучшею защитой от
пылких, молодых лет моих.
По смерти старушки пасторши нашлись у нее родственники, наследники к
оставшемуся после нее небогатому имуществу. Я нанял у них дом, в котором мы
жили, и нетерпеливо ждал из Франции ответа на мои письма; но при тогдашних
военных тревогах письма мои не доходили, и отец мой все еще оплакивал меня,
считая убитым.
Русские уже вступили в Париж, когда я совершенно оправился. Не зная,
чем кончится судьба моего отечества, я решился ехать наудачу во Францию; но
как и на кого оставить Вильгельмину до моего возвращения? или как взять ее с
собою в такое смутное время? Я чувствовал, что она не перенесла бы и
кратковременной разлуки со мною, знал, что она скорее пустится на все труды
и опасности, нежели согласится спокойно ждать меня. Должно было выйти из
этого затруднительного, тяжкого для сердца моего положения. По долгом
размышлении, остановился я на том, чтоб обвенчаться с Вильгельминой и везти
ее с собою. Она поняла мою мысль и склонилась на мое желание. Один добрый
пастор согласился обвенчать нас.
Счастие супружеской жизни красноречиво для сердца; но тихие наслаждения
его полнее и возвышеннее, когда они вверены безмолвию такого существа, как
моя Вильгельмина. Скажу вам просто: я был совершенно счастлив. К довершению
моих желаний, в первые дни нашего брака я получил письмо от моего отца, до
которого наконец дошло последнее из моих писем и который звал меня к себе в
Шато-Тьерри, прибавя, что во Франции все тогда начинало успокаиваться с
восстановлением Бурбонов.
Вильгельмина и я пошли впоследние проститься с могилою второй нашей
матери. Юная моя подруга горько плакала, расставаясь навсегда с прахом своей
благодетельницы; она взяла немного землицы с могилы и теперь носит ее на
груди своей, как нечто священное. Наконец мы простились с мирною деревушкой,
свидетельницею первой нашей любви, наших страданий и нашего счастия.
Не могу вам описать восторгов, которые рождала в душе Вильгельмины
новость предметов. В молчаливом своем удивлении, подруга моя сообщала мне
свою радость только быстрым, пламенным взором, живописным телодвижением и
выразительным пожатием руки моей. Природа, как бы в вознаграждение за то
чувство, которого не дала ей, с избытком наградила ее внутренним чувством
изящного, чувством, оценяющим красоту и совершенство предметов видимых.
Простое дитя природы - моя Вильгельмина всеми силами души влечется
преимущественнее к красотам сей общей матери. Прелестное местоположение,
быстрая река, светлое озеро, тенистая рощица, веселая лужайка, красивый
цветок, пригоженькая птичка или бабочка несравненно более радуют ее, нежели
пышность городов, великолепие зданий и внутренних украшений, роскошь нарядов
и тому подобное.
Остальное в жизни моей, не весьма богатой приключениями, доскажу вам в
коротких словах. Отец мой с восторгом встретил нас: сначала ему казался
странным мой выбор жены; но скоро, узнав редкие душевные свойства ее и видя
дочернюю нежность ее к нему, он примирился с тем, что почитал ее
недостатком. Во время службы моей служила ему утешением и подпорой
преклонных лет его сестра моя, которую вы видели и которая была еще почти
дитятей, когда я оставил дом родительский. Аеония с первой минуты нашего
приезда подружилась с Вильгельминой, и с тех пор самая тесная, нежнейшая
дружба связывает сии кроткие, добрые существа. Мы ездили в Париж и там,
благодаря участию и попечениям добродетельного аббата Сикара, приняли к себе
в дом ту воспитанницу Института глухонемых, о которой я прежде вам сказывал.
Скоро Вильгельмина моя оказала неимоверные успехи в ученьи и теперь имеет
столь же ясные понятия о предметах, доступных ей по чувствам или по уму и
воображению, как и все люди, слышащие и говорящие.
Мечты честолюбия давно меня оставили; я взял увольнение от службы и
поселился здесь навеки. Последовавшие чрез несколько месяцев новые и, к
счастию, кратковременные политические тревоги с шумом пронеслись мимо нас,
не нарушив нашего спокойствия. За полтора года пред сим были мы обрадованы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг