скреплен был весьма многими подписями славнейших академиков; и какой-нибудь
привязчивый хронолог, судя по летам г-на Тирботта (так назывался француз),
нашел бы явные анахронизмы в сих подписях; ибо тут были имена Вольтера,
Дидрота, д'Аламбера, Мопертюи, Шамфора, Лагарпа и пр. и пр. - словом, почти
всех энциклопедистов и других отживших знаменитостей XVIII века. Другой
учитель, т.е. немец, сказал о себе просто, что он доктор всех наук и всех
германских университетов; но что оставил все свои дипломы в Москве, ибо их
столько набралось и они так огромны и тяжеловесны, что для них надобно было
б нанимать особую подводу. Поверив одному, помещики села Закурихина не
видели никакой причины не поверить на слово и другому; особливо Терентий
Иванович скорее всех убедился доказательствами немца и еще благодарил его за
столь благоразумную расчетливость, смекнув, что нагм лишней подводы
поставлен был бы на счет его же, Терентия Ивановича, и, следовательно, ввел
бы его в новый убыток. А что прибыли в этих размалеванных дипломах? Немец
был как немец и, конечно, говорил на своем языке без запинки; иного и не
требовал от него Терентий Иванович. Притом же нахмуренный вид, беззубый рот,
удушливый кашель и брюзгливая, отчасти похожая на кривлянье усмешка Адама
Адамовича Гросшпрингена заявляли глубокий ум его, а огромный, рыжий его
парик ясно показывал, что под ним-то гнездилась вся ученость. Оба сии
профессора (они не величали себя иначе) учили Валерия почти так, как учат
попугаев, и хвалились легкостию своей методы преподавания; за книги они
редко принимались, сберегая их, по выражению Грибоедова, для больших оказий.
Юный их питомец с жадностию пожирал первенцы плодов учения: лепетал
по-французски, сбиваясь отчасти на гасконское произношение, и твердо, резким
голосом выкрикивал слова на так называемом плат-дейч; ездил верхом в прыгал
какие-то затейливые па под руководством Адама Адамовича, кланялся и шаркал
весьма грациозно в подражание мосье Тирботту. Русское ученье не так легко
давалось ему: во-первых, потому, что и науки казались ему несколько
скучными, а во-вторых, что и сам его учитель, семинарист, гораздо охотнее
сиживал за обеденным столом, нежели за учебным.
В осьмнадцать лет Валерий Терентьевич слыл уже самым благовоспитанным,
самым ученым и самым ловким молодым человеком во всем околотке села
Закурихина. Француз, немец и семинарист уже были отпущены из дома г-д
Вышегля-довых с одобрительными свидетельствами и с приличным награждением, к
немалому прискорбию Терентия Ивановича. Матушка начала вывозить Валерия с
собою в гости к ближним и дальним соседям, чтобы, как говорила она, ввести
его в свет. Случались ли у кого-нибудь из достаточных помещиков их округа
именины, храмовой праздник или другое какое собрание,- Маргарита Савишна,
разряженная в пух, являлась там с сынком своим и говорила с ним не иначе как
по-французски, поглядывая вокруг себя с гордым и самодовольным видом. "M.
Valere, dites au cocher qu'il donne la carosse; - M. Valere, demandez a Яшка
mon salope; - M. Valere, ne vous refroidissez pas en dansant" сии и
подобные фразы поминутно спархивали у нее с языка и удивляли сельских дворян
отличною образованностию матушки и сына, которые, по общему сознанию, "за
французским языком в карман не ходили".
Пора юности пылкой, мечтательной, полной страстями, предсказанная нами
за несколько страниц пред сим, теперь уже наступила для Валерия Терентьевича
Вышеглядова. Воспитанный на романах, выученный всему, как птица певчая по
серинетке, Валерий сам во глубине души соглашался с теми из своих соседей,
которые видели в нем осьмое чудо света; но он был скромен, вежливо кланялся,
усердно целовал ручки дамам, отвечал всем и каждому да-с и нет-с, - словом,
ни в чем не похож был на Евгения Онегина, за что, без сомнения,
добропорядочные наши журналисты похвалят моего Валерия Вышеглядова.
Следствием такого поведения было то, что все любили его столько же, сколько
не жаловали пышной и надменной его матушки. Первое в жизни горе поразило его
около этого времени: родитель его, Терентий Иванович, день ото дня
становившийся более хилым и немощным, наконец, вопреки злоречивой отметке
эпиграмматиста, горизонтально кончил век, т. е. умер своею смертию, как
говорит наш добрый народ о тех, которые не погибли от руки палача, от ножа
разбойничьего или от когтей медведя и других подобных казусов. Валерий
Терентьевич в глубокой печали, о которой свидетельствовал черный его фрак с
широкими плерезами чуть ли не по всем швам, поникнув головою, шел за гробом
своего батюшки и плакал горькими слезами в назидание всех, видевших его во
время погребальной процессии. Матушка его, соблюдая приличия, свойственные
особам высшего звания, к коим причисляла она себя, скрыла свою горесть в
уединении внутренних комнат; однако же, как женщина с твердым духом и
удивительною способностию соображения, испросила себе законным порядком
право опеки над имением своего сына до совершеннолетия сего последнего.
Год траура мать и сын провели в строгих правилах наружной скорби, сей
установленной приличиями вывески скорби внутренней (хотя, как и все другие
вывески, она не всегда может служить надежною порукой в неподдельности того,
что ею возвещается). Во весь этот год Маргарита Савишна никуда не выезжала,
никого не принимала; она и Валерий почти беспрерывно читали вдвоем, читали
романы, которых выписали они из Москвы огромный запас, основываясь в выборе
заглавий на одобрительных свидетельствах объявлений, помещаемых в
прибавлениях к Московским Ведомостям и составляемых сметливыми
издателями-книгопродавцами. Объявления сии хотя не служат доказательством
грамотности своих сочинителей, но взамен того сколько пышных, заученных
похвал, сколько восклицаний, сколько точек они в себе заключают! Маргарита
Савишна и Валерий всегда с жадностию их пробегали, увлекались высказанными в
них достоинствами новых произведений московской книжной промышленности - и
почта за почтой отправляли в Москву деньги, с тех пор как Терентий Иванович
успокоился в гробе, и некому стало ворчать и жаловаться на лишние и
бесполезные издержки.
Чтение сих книг действовало совершенно различно на мать и сына.
Маргарита Савишна страстно любила разбойничьи замки, блеск кинжалов,
похищение несчастных героинь и тайные заговоры душегубцев под окнами
невинной жертвы, обреченной на убиение и заключенной в тесной комнате
восточной либо западной башни. Словом, воображение Маргариты Савишны,
женщины с сильным характером и крепкими нервами, услаждалось только
романическою кровью, дышало атмосферою темниц, питалось запахом убийств;
она,так сказать, жила ужасами. Напротив того, Валерий Терентьевич, юноша
мягкосердечный, пленялся исключительно романами чувствительными, симпатией
двух нежных сердец, бедствиями юных любовников, разрозненных судьбою и
несправе дливостию людей.
Откройся мне, о милый сын натуры! Что сладкое твой окропило взор? мог
бы спросить у него сочувствующий ему сентиментальный поэт или
путешественник, увидя на глазах его слезы, слезы чувства живого и доброго,
исторгнутые чтением жалостных приключений, коими заунывные наши
Стерно-Вертеры долго и безжалостно терзали тоскливые сердца своих
читателей.
Это различие во вкусах матери и сына наложило печать свою на самые их
поступки, и даже на семейственные их отношения друг к другу. Маргарита
Савишна во всем изъявляла твердую волю, решительность и некоторое величавое
упорство; Валерий Терентьевич, напротив, считал себя существом чисто
страдательным, покорнейшим слугою обстоятельств и чужой воли. Диво ли, что
мать совершенно овладела им? и если от этой противоположности понятий и
целей не происходило у них до сей поры домашних несогласий, то причиною тому
было убеждение Валерия Терентьевича, что он создан для того, чтобы страдать,
чтобы люди и введенный ими порядок враждовали с ним и подчиняли его своему
игу; словом, что он несчастный, нелюбимый сын природы и родился для
меланхолии, безответной грусти и слез.
Таким образом, когда по совершении Валерию девятнадцати лет матушка
объявила ему, что он должен путешествовать, и по крайней мере года четыре, -
он беспрекословно уложил в чемоданы белье, платье и книги свои, сел в
коляску с старым камердинером отца своего Трофимом Чучиным и отправился куда
глаза глядят. Нужно прибавить, что Трофим Чучин, произведенный Маргаритою
Савишною в походные менторы ее сына, был старик себе на уме, особливо же в
высшей степени одарен был общею почти способностию русских слуг:
подсматривать и подслушивать, что делают господа их. Кроме того, он был
расторопен, скромен, усерден (в особенности к барыне, которую всегда и все
признавали главою дома) и верен - когда дело не доходило до денег. Он принял
от Маргариты Савишны некоторые тайные наставления и шкатулку с предписанием:
выдавать из нее Валерию Терентьевичу по его требованию, ио ие более
полусотни червонцев разом, и вести путевые и прочие расходы. В заключение
всего ему было обещано, что если он благополучно совершит путешествие с
молодым своим барином и представит его обратно подобру-поздорову, то будет
награжден по заслугам и даже получит отпускную на волю. Сколько причин для
сметливого старика служить и прямить Маргарите Савишне, и какое обширное
поле для его небескорыстной расчетливости!
Из одного уездного города той же губернии, в которой Маргарита Савишна
пребывала здраво (говоря поэтическим языком Тредьяковского), получила она от
сына своего письмо следующего содержания:
"Дражайшая родительница! Милостивая государыня, матушка Маргарита
Савишна!
Еще я странствую под отечественным небом, в нежных объятиях сладостного
воздуха родины, хотя и совершил уже значительный переезд, а именно почти
шестьдесят верст от колыбели лучших дней моей жизни и свидетеля первых моих
восторгов, села Закурихина. Благословляю сей мирный приют моего детства и
посвящаю ему от сердца капли благородных слез!.. Оставляю на минуту перо...
Сердце мое сжалось: какая-то мрачная тоска завивается в нем... и письмо сие,
омытое моими слезами... Но поглощу в себе сие чувство безотрадной грусти и
стану продолжать далее.
Мы выехали из Закурихина под благоприятнейшими предвестиями: солнце
текло по небесному пути своему, птички пели по рощам, бабочки порхали по
лугам. Дорогою встречались нам интересные крестьянки в изорванных сарафанах,
как толпа фараонитов, с граблями на плечах и с громкими звуками национальных
песен, сладостных в своей дикости... Природа неизмеримо глубокая и вечно
юная! благоговею пред тобою!..
Вечером мы приехали в городок*** - не хочу назвать его по имени, чтобы
доставить будущим моим читателям удовольствие догадываться. Жалостная группа
бедных ребятишек окружила нашу коляску и с криком просила подаяния. Осушив
платком слезу душевного участия, выкатившуюся из глаз моих, я вынул кошелек
и роздал им все мелкое серебро, которое имел при себе.
Добрый верный мой Сысоевич Чучин сообщил мне благую мысль, с которою я
тогда же согласился. Он сказал мне, что, прежде нежели я увижу страны
далекие, чуждые, мне должно покороче познакомиться с моим отечеством.
Мысльпревосходная! Добрый, добрый Сысоевич! будь по совету твоему! - Россия!
отечество! тебе первый вздох благодарного сыновнего сердца!.. Хочу
проникнуть в самые тончайшие фибры, бьющиеся в груди твоей, и остаюсь в
городке*** по крайней мере на две недели.
Не беспокойтесь же обо мне: еще меня лелеет атмосфера родины. Посылаю
вам вздох и слезу прощения.
Ваш всепокорнейший слуга и сын,
Валерий Вышеглядов".
Вместе с сим письмом Маргарита Савишна получила донесение Ментора
Сысоевича Чучина, который уведомлял госпожу свою весьма подробно и поименно
о городе, улице и доме, где путешественники наши остановились, и заключил
отчет свой сею успокоительною фразой: "При его благородии Валерии
Терентьевиче, а так равно при экипаже и поклаже все обстоит благополучно".
Прямодушный повествователь приключений Валерия Терентьевича Вышеглядова
и дядьки его, Трофима Чучина, я не скрою от читателей моих истинной причины,
внушившей сему последнему ту патриотическую мысль, которую сообщил он юному
своему Телемаку. Сысоевич, как выше сказано, одарен был редкою сметливостию,
особливо в тех случаях, которые могли наполнить деньгами карманы его
поношенного сюртука, сшитого из синего домашнего сукна. Он тотчас смекнул,
что за границею, по незнанию чужеземных языков, должен он будет поневоле
передать все денежные сделки в руки своего барина; притом же, что выторгуешь
в Немечине (так называл он все чужие края)? Он слыхал, что там не торгуются,
не то что у нас, особливо в уездных городках. Следствием этого умного
соображения было твердое намерение удержать сколько можно долее господина
своего в Русском царстве, и лучше всего на родине, т. е. в той губернии, где
он родился, и в соседних с нею. Там нравы жителей и цены припасов были
совершенно известны Сысоевичу; там мог он торговаться вволю и, по словам
его, зашибить копейку. Но Сысоевич знал, что хотя он и облечен был в
почетное звание барского дядьки, однако же не мог действовать самовластно;
знал также, с которой стороны можно было подъехать к молодому его господину
- со стороны чувства, истинного или ложного все равно, лишь бы тут была тень
чувства. Еще на первом переезде Сысоевич, сидя в коляске подле Валерия
Терентьевича, повел речь стороною, что Лукерья Минишна, нянька Валериева,
горевала об отъезде своего вскормленника, а пуще всего о том, что он ехал к
нехристам, не наглядевшись прежде света божьего на святой Руси, между
православными. К этому Сысоевич прибавил и свое замечание, вставленное как
бы невзначай, что русскому дворянину гораздо нужнее и полезнее знать свой
родимый край, нежели то, что делается у немцев и французов. Каковы ни были
тайные побуждения Трофима Чучина, но мы должны сознаться, что мысль его в
основании своем была справедлива. Сила его логики убедила Валерия
Терентьевича, и доказательством сего убеждения служит предположенное им
двухнедельное пребывание в уездном городке, которого имя скрыл он с столь
замысловатою целью в письме к своей матери.
Сысоевич того только и ждал. Едва въехали они в город, как сей
неутомимый человек выскочил из коляски и пустился из двора во двор по ветхим
домикам, стоявшим почти у самого въезда в непоказный городок. Вы легко
отгадаете, зачем он пустился; а если нет, то, по обязанности верного
историка, я скажу вам, что Трофим Чучин хотел отыскать в обывательских
домишках квартиру поуютнее и подешевле. Это удалось ему вполне. Он нанял за
самую сходную цену две отдельные комнатки в доме вдовы дьяконицы и
просвирни. Поклажа была мигом выгружена, коляска подкачена под соломенный
навес и Телемак-Валерий с Ментором Сысоевичем водворились в новом своем
жилище.
Увы! расчетливый и благоразумный Ментор не предвидел, что жилище сие
будет истинным островом Калипсы для юного спутника его! У просвирни была
дочь Малаша, девушка лет шестнадцати, стройненькая, смазливенькая,
белокуренькая резвушка, с личиком полным, белым и румяным, как свежий
персик, манящий жадные взоры лакомого зрителя. Малаша жила с матерью своею
через сени от комнат Валериевых.. Молодые люди встретились впервые в сенях,
поклонились друг другу, стыдливо усмехнулись, покраснели - и сердца их
сильно забились; а от чего? сами они не могли понять. Окна Валериевой
спальни были прямо в огород просвирнин. Малаша поминутно туда выпархивала с
легкостию птички то сорвать петрушки, то прополоть гряду с капустой, то
полить любимые свои цветочки. Валерий безотходно сидел у окна. Глаза их
всякой раз невольно встречались - и опять он и она усмехались стыдливо, и
опять краснели, и опять сердца их бились, как будто хотели выскочить. Что
это? любовь? - Да, любовь: первая любовь двух юных сердец, о которой Валерий
так много начитался.
Наконец Валерий не мог долее сносить полноты своего сердца. Ему
становилось душно, голова его горела, глаза покрывались какою-то теплою
влагой при одном взгляде на Малашу. "Мелания! прелестная Мелания!" -
вскричал он однажды, как бы в забытьи, и мигом очутился в огороде. Подошел к
красавице, хотел высказать ей все, что чувствовал - и вдруг смутился, оробел
и мог только сквозь зубы пролепетать: "У вас на зиму много будет капусты..."
- Много, сударь, слава богу! - отвечала Малаша, нисколько не
смешавшись.- Да и не одной капусты: посмотрите, сколько моркови, репы,
луку...
- Ах! лук выедает мне глаза! - жалобно проговорил Валерий. - Я от него
всегда плачу...- И слезы в самом деле навернулись у него на глазах.
- Ништо!-возразила девушка,- не кушайте сырого.
- Ах! я не ем... Я теперь ничего не ем!-вскричал Валерий в каком-то
самозабвении.
- Ахти! ужли нездоровы? Не сглазил ли кто?
- Ты, ты меня сглазила, милая, прелестная Мелания!
- Я? Упаси господи! Да с чего мне? У меня же и глаз не черный.
- Так! Эти голубые глаза, эти небесные очи обворожили мое сердце...
- Вот что! - протяжно и вполголоса промолвила девушка, у которой
светлая мысль промелькнула в голове, и глаза ее невольно потупились в землю.
- Мелания! милая, несравненная Мелания! ангел красоты и невинности! -
восклицал Валерий, более и более усиливая голос и почти не помня себя.
- Потише, сударь; бога ради, потише! Матушка услышит, либо кто
посторонний, тогда мне беда.
- Что мне в том! Пусть слышит меня целый мир! Пусть само небо внемлет
моим клятвам! Я твой, навеки твой!
- А коли ты не на шутку ее, господин честной, так на это есть поп да
святая церковь, - отвечала вместо дочери своей просвирня, которая, услыша
громкие речи в огороде, заглянула туда и подкралась молодым людям.
- Ах! - воскликнула Малаша.
- Ох! - вздохнул всею грудью Валерий, но скоро оправился и отвечал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг