Орест Михайлович Сомов.
Матушка и сынок
Повесть
----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
...В ребенке будет прок!
Хмельницкий
Лет за тридцать тому, в деревне, вдали от губернского города и почти за
две тысячи верст от столицы, родился Валерий Терентьевич Вышеглядов.
Родитель его был совестный судья, который в свое время бессовестно грабил
правого и виноватого и наконец таким (хотя и не вовсе невинным) ремеслом
скопил себе, как обыкновенно говорят эти господа, посильный капиталец и
купил на оный деревушку, приносившую годового дохода тысяч до десятка.
Супруга его Маргарита Савишна была дочь Саввы Сидорыча Пудовесина, который
из подрядчиков по торговой прогрессии дошел до звания именитого гражданина.
И как еще в качестве подрядчика был он принят (чем всегда хваливался) в
лучших домах, у графов и князей, и даже нередко вхаживал к ним в гостиные,
хотя и никогда там не сиживал - то имел случай ко всему приглядеться,' или,
говоря собственным его выражением, понаторел. Поэтому-то старался он дать
своей дочери самое лучшее воспитание, т. е. как он понимал сию статью -
позволяем себе другое выражение из торгового словаря г-на Пудовесина.
Маргарита Савишна пробыла года три в пансионе у немки Мадамы и дошла до
такого совершенства, что говорила без запинки мон-киор, ма-шер и ее сюперб
по-французски, наигрывала на фортепиано "Войди в чертог ко мне златой" и
"Желанья наши совершились". Но высшею степенью своего образования была она
обязана собственно себе и достигла оной тем, что читала без исключения все
романы и повести, которыми матушка Москва уже около полустолетия снабжает
самые отдаленные уголки Российской империи. Многие из жителей столицы, может
быть, не знают, каким образом в дальних провинциях нашего отечества
производится продовольствие сими умственными потребностями; таким имею честь
донести, что в осеннюю и зимнюю пору заезжают к областным нашим помещикам
разносчики с книгами, эстампами московской гравировки (носящими у них
бессменно название картин), дурною помадой, мылом и шоколадом, который на
вкус ничем не лучше мыла, одним словом, со всякими мелочами и безделками...
Разумеется, последнее сказал я не о книгах: ибо иную из них и прочесть не
безделка. Помещик велит подать себе реестр, в коем нечеткою рукою весьма
неисправно написаны заглавия книг'; потом приказывает впустить разносчика в
переднюю -
И книжного ума брадатый продавец
вносит полдюжины лубочных коробов с печатным и прочим товаром.
Помещик отбирает "Повесть о двух турках", похождения маркиза Г***,
Совездрала, Ваньки Каина, "Полночный колокол", "Пещеру смерти", романы и
повести Коцебу и пр. и пр.; к этому иногда присовокупляет он Наставления
о пчеловодстве, Конский лечебник, Повариху постную, иногда даже "Твердость
духа", "Храм славы", "Путешествие в Малороссию", "Гамлета", пересозданного
г-м Висковатовым,- словом, всякую рухлядь, завалявшуюся в московских книжных
лавках и проданную коробами кочевому книгопродавцу. Тут начинается торг.
Разносчик, как почти всегда водится, человек неграмотный, призывает
письменного своего мальца и заставляет его прокрикивать звание и цену книг
по реестру тем же звонким, резким и однозвучным голосом, каким он в
свободное время читает Бову Королевича и Еруслана Лазаревича. Помещик
сбавляет цену, разносчик дорожится; наконец стакан водки делает его
уступчивее - и торг заключается. Нередко помещик покупает весь печатный
товар коробами, не заботясь о том, что в каждом из них положено по пяти
или шести экземпляров одной книги: он тем не менее расставляет их по полкам,
подбирая, подобно Богатонову, большие к большим, а малые к малым.
Простите меня, милостивые государи, за длинное отступление: я хотел вам
доказать, что и деревенские наши господа и госпожи не вовсе лишены
благотворных лучей книжного света, хотя оные и доходят к ним сквозь тусклую
призму затасканных переплетов московского изделия.
Однако я клянусь моим Пермесским богом, Что буду продолжать
обыкновенным слогом; Итак, дослушайте ж...
Маргарита Савишна читала без изъятия все романы и повести, переведенные
или сочиненные на Руси долготерпеливой. Это давало г-же Вышеглядовой
некоторый род преимущества между всеми соседними барынями, которые
единогласно признавали ее самою умною и ученою дамой, хотя и не любили ее за
надменный и жеманный тон, с каковым она их принимала, хотя и не понимали
высокопарного разговора, коим она их потчевала. В молодых ее летах круг
действий в деревенском околотке показался ей слишком ограниченным; даже
уездный, даже губернский город все еще были тесны для ее растучневшего
самолюбия. И как она приобрела некоторую силу ума над супругом своим,
Терентием Ивановичем,-Du droit qu'un esprit vaste et ferme en ses desseins A
sur l'esprit grossier des vulgaires humains - ибо сам Терентий Иванович
называл ее умницею и твердо помнил, что она принесла за собой в приданое сто
тысяч наличными, то однажды она уговорила его ехать в Москву. "Славны бубны
за горами! - твердила она своим знакомым, возвратясь оттуда.- В Москве
только и дела, что скачут данаряжаются; не с кем отвести душу, поговорить об
ученых материях".- Так она думала или так говорила о Москве в отмщение за
то, что ее сочли там смешною и странною провинциалкой.
Благополучный союз Терентия Ивановича с Маргаритою Савишной был наконец
благословлен рождением сына, которому романическая маменька велела дать
романическое имя Валерия, хотя батюшка и желал окрестить его по дедушке
Иваном. Сельский дьячок, латинист, поэт и школьный учитель, воспел его
рождение одою, которая ничем не была толковитее "Оды в
громко-нежно-нелепо-новом вкусе", ибо в ней горы плясали, как говяда, и
круглолицый месяц, уставя тускло-светлый зрак, с улыбкою любовной глядел на
первенца Маргариты Савишны. Но как ода сия оканчивалась замысловатою игрою
слов на латинском языке: "Vale, Valeri", с приличным истолкованием, и
подписана была: "Грешный пиит и богомолец Евсей Вакулов", то грешному пииту
и богомольцу выдано было из казны Терентия Ивановича полтина медью да из
барской его житницы куль ржаной и две мерки пшеничной муки - щедрость,
истинно меценатская и дотоле неслыханная в селе Закурихине!
Валерий Терентьевич рос до осьми лет, как деревце, или просто сказать,
как избалованный сынок сельского помещика. Временем, а особливо в зимние
вечера, когда нельзя было бегать по двору и поддирать воробьиные гнезда,
матушка сажала его подле себя и рассказывала ему волшебные сказки из "Тысячи
и одной ночи". Это заохотило Валерия Терентьевича самого читать книги, а
чтобы читать, надобно учиться. И так, благословясь, на девятом году посадили
его за грамоту. Дьячок-пиит, с указкою в руке, проходил с ним букварь;
Маргарита Савишна часто сама на досуге прослушивала уроки - и в полгода
ребенок научился читать по складам и по верхам. Курс его учения казался
батюшке весьма полным, но матушке - женщине с высшими взглядами,
по-тогдашнему - очень недостаточным; и она, не смея по родительской любви
требовать, чтоб отослать сына по крайней мере в народное училище, сильно
настояла на том, чтобы принять в дом учителя француза, который бы показывал
ребенку французский язык, танцевание, рисование - словом, все, что входило в
объем собственных ее понятий. Но Терентий Иванович упрямился. "И, матушка! -
говаривал он. - К чему набивать ребенку голову лишними затеями? да и как его
поручить иноземному сорванцу? Ты сама у меня умница-разумница: у кого ж
сыну и набраться ума и ученья, коли не у тебя!" Таковою тонкою лестью
Терентий Иванович всегда достигал своей цели. Родительская любовь
согласовалась в нем с хозяйственными расчетами: не обременить голову ребенка
было на языке его в некотором смысле перевод тайного голоса его сердца:
не опорожнить своего кошелька. Переупрямить его в сем случае было трудно, и
Маргарита Савишна решилась последовать благородному назначению, о котором
намекал ей супруг: быть самой воспитательницею своего сына, образовать юный
ум его и сердце.
Милостивые государи, милостивые государыни! вы, конечно, читали в
романах, в романах чувствительных, какое райское наслаждение для матери
внушать первые впечатления, вдыхать первые понятия в душу ее питомца-сына.
Вообразите же, что и Маргарита Савишна все это читала, что и она все это
чувствовала, когда сажала своего Валеньку за "Тысячу и одну ночь" или за
"Влюбленного Роланда". Как трепетало от радости материнское сердце ее, когда
ребенок, с пламенеющим лицом, с жадным взором, взвизгивал чудесные
приключения людей, превращенных в рыб, или невероятные побоища храбрых
витязей с великанами и чародеями! Как воздымалась полная грудь ее (которую
персидский поэт не напрасно уподобил бы двум холмам, подпирающим небо),
когда вечером Валенька, вооружась деревянным мечом Смертодавом, сбивал в
саду маковые головки или пробивал насквозь копьем - деревянным же - большие
цветы подсолнечника, воображая их себе щитами заколдованных великанов! Когда
изо всех сих подвигов выходил он здрав и невредим, благодаря очарованной
броне, т. е. фуфайке, сшитой верными руками его нянюшки! О! эти первые
наслаждения матери, предвкушение будущей ее гордости своим сыном, будущим
героем, знаменитым министром, дипломатом, ученым, поэтом и пр. и пр. ...эти
наслаждения ни с чем сравниться не могут!
Правда, и Валенька подавал о себе самые лестные надежды. В десять лет
он читал почти без запинки, а в одиннадцать уже прочел все томы "Тысячи и
одной ночи", всего "Влюбленного Роланда" и даже старинную "Историю о
разорении Трои, столичного града Фригийского царства". Мало того: он даже
рассуждал о прочитанном. Иногда находил он в голове своей некоторые сомнения
о некоторых необыкновенных происшествиях, как, например, о людях,
превращенных в рыб и жарившихся на сковороде, которая, как он судил по
сравнению с поваренною посудой батюшкиной кухни, все же не могла быть более
аршина в поперечнике; или об ужасных ударах, от которых распадалась целая
каменная гора, а не распадалась голова Роландова. Иногда же, сам стыдясь
своей тупости, не понимал он конского достоинства, в которое жаловал древних
витязей славяно-русский переводчик "Истории о разорении Трои". Но пылкое
воображение юного чтеца чаще всего сглаживало шероховатую тропу сомнений или
перескакивало через границы непонятного и несло Валерия на крыльях своих в
очаровательный мир мечтаний.
Детский возраст не остается при одних мечтах: он требует
действительности или, по крайней мере, деятельности. То же самое пылкое
воображение олицетворяло и воплощало для Валерия все чудеса, созданные
сказочниками арабскими и поэтами итальянскими. Ноги одиннадцатилетнего
кандидата в рыцари были его Ипогрифом и носили его за облака, если позволят
так назвать соломенный навес, служивший вместо сушильни. Оттуда глаза его
обозревали неизмеримую даль - до самых крайних пределов огорода, в котором
сушильня была поставлена. Мы уже видели, как победоносно юный витязь наш
ратовал с маковыми головами Аграмантов, Сакрипантов и других неверных
богатырей и с заколдованными щитами подручников их, злобных
исполинов-подсолнечников.
Но детский возраст не вечен. Наступала для Валерия другая пора, пора
юности пылкой, мечтательной, полной страстями. Батюшка его между тем слабел
телом, но не духом, ибо все еще копил деньги и не давал их слишком тратить
даже своей супруге... Даже своей супруге! легко сказать. Это она чувствовала
и притом помнила, что большая часть имения принадлежит ей; что она вправе
располагать, по крайней мере, наличными суммами по своей воле; что время ее
Валеньки улетает; что ему пора узнать иностранные языки, пора учиться
словесности и всему прочему; чувствовала, помнила - и поставила на своем,
т.е. переупрямила своего сожителя. Терентий Иванович, скрепя сердце, должен
был выписать из Москвы гувернера-француза и дядьку-немца (сии тонкие
различия были предписаны Маргаритою Савишной), а сверх того ехать в
губернский город и приискать там учителя-семинариста, который бы обучил
Валеньку всем возможным наукам. В ожидании прибытия француза и немца,
которых уже одни путевые издержки пугали деньголю-бивое воображение Терентия
Ивановича, сей последний утешалея, по крайней мере, тем, что за самую
сходную цену нашел желанного семинариста и привез его с собою на облучке.
Семинарист, в долгополом китайчатом сюртуке, с бурым - некогда черным -
платком на шее, явился пред ясные очи Маргариты Савишны для предварительного
испытания в науках, которые он должен был преподавать Валеньке и в которых
Маргарита Савишна считалась и сама себя считала весьма сведущею.
- Ты учился, дружок? - был первый вопрос ее, после низкого поклона и
краткой приветственной речи вежливого семинариста.
- Учился, премногомилостивая государыня! - отвечал он с новым поклоном.
- Чему же учился ты?
- Всему, от Инфимы и Синтаксимы до Богословия.
- А! хорошо! знаю. Поэтому тебе должны быть известны: зоология,
филология, антропология, космология, хронология, этимология, орнитология,
патология, метеорология, идеология, минералогия и мифология?
Семинарист отвечал только поклоном.
- Также астрономия, биномия, агрономия, анатомия, метрономия и
политическая экономия? Ни слова, и поклон.
- А логика, физика, геральдика, грамматика, гидравлика, тактика,
пиитика, ботаника, материя-медика, риторика, этика и арифметика?
Молчание, и новый поклон.
- География, стенография, орфография, гидрография, каллиграфия и
хорография?
Тоже молчание, и еще поклон.
Маргарита Савишна приостановилась, между тем как Терентий Иванович
восхищался столь разнообразными знаниями своей супруги. Молчание - знак
согласия, слыхала она; следовательно, семинарист соглашался, что знал все
вычисленные ею науки (которых название - скажем в скобках - выписывала она в
свободные минуты на особых листках из лексикона и других книг и затверживала
наизусть для своего ученого обихода). Однако же сомнение - сей заклятый враг
великодушного убеждения, как говаривал новый наш знакомец, семинарист -
злобное сомнение колебало дух Маргариты Савишны.
- Так ты знаешь все эти науки, голубчик? - покусывая губы, спросила она
опять семинариста, который прямо смотрел ей в глаза.
- Знаю кое-что по силе возможности, многомилостивая государыня; но ваше
благоутробие изволили наименовать многие такие науки, которые не преподаются
в семинариях.
- Как не преподаются? куда же годятся ваши семинарии? Чему же вас там
учат? Поэтому ты очень мало знаешь?
Студент был, как говорится, малый не промах; его недаром товарищи
прозвали медным лбом. Он уставил большие свои глаза свинцового цвета на
Маргариту Савишну, поклонился ей пренизко и отвечал:
- Милостивая и премногомилостивая государыня! поелику мудрейший из
человеков, divinus ille Socratus, говаривал: "Я только то знаю, что ничего
не знаю", то мне ли, малейшему в братии моей и последнейшему в доме отца
моего, похваляться знаниями, которыми Бог сподобил просветить слабое мое
разумение? И пред кем? пред ученейшею и разумнейшею из жен благорожденных!
пред оною, что превосходит лепотою Юдифь и Вирсавию, целомудрием Сусанну и
дщерей Лотовых, мудростию же Эсфирь и царицу Савскую! Мне ли, смиренному,
возвысить глас мой там, где сама олицетворенная мудрость председает в лице
вашем? О! да мимо идет сей фиял гордыни и самонадеяния! Я же, уничиженно
припадая к стопам вашего благоутробия, взываю: пред вами я безгласен, аки
рыба, и глуп, аки пень древесный!
Сей поток красноречия, сия похвальная скромность, разведенная сахарною
сытою лести, весьма понравились Маргарите Савишне. Она улыбнулась весьма
благосклонно и, по-тупя взор свой с самодовольною ужимкой, сказала: "Знаю я
вас, господа ученые! Все вы говорите, будто запас сведений ваших скуден; а
дойдет до дела, так откуда что возьмется: и ученость, и отборные слова
польются рекою".
Студент поклонился с таким видом, который ясно говорил: ты не ошиблась;
и обе состязавшиеся стороны расстались гораздо довольнее друг другом, нежели
сначала были. Всех же довольнее был Терентий Иванович, который дешево
отделался в полном смысле сего выражения: и успел угодить своей супруге, и
не слишком истратился.
Круг познаний Валерия Терентьевича Вышеглядова на 14-м году его
возраста весьма распространился; ему преподавали: грамматику, арифметику,
пиитику Аполлоса, логику Баумейстера. Наконец приехали из Москвы француз,
молодой и развязный щеголь, бывший камердинером у камердинера какого-то
вельможи, и немец, отставленный по болезни в ногах и еще другой
непоименованной слабости берейтор и паяццо трупы скакунов на лошадях и
плясунов на канате. Первый выдал себя за воспитанника Парижской академии
наук и предъявил диплом, написанный на большом листе с чудно разрисованными
и раскрашенными каймами и диковинною печатью. Диплом сей, заключавший в себе
самые лестные засвидетельствования ума, учености и редких дарований,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг