- В доме у пана Просечинского такая каторга, что и боже храни! Работою
люди завалены так, что и за ухом некогда почесать, а чуть что не по нем -
заспался ли, загулялся ли кто из дворовых - так и дерут бедняка на конюшне.
Там у пана пристроена особая каморка, а в той каморке припасены такие
диковины, что и подумать страшно: и цепи, и кандалы, и дыбы, и разные плети;
утро и вечер идет там расправа; мимо идешь, так дыбом волос становится.
- Избави бог от такого варвара! Да чего же смотрит гайдамак?..
Сказывают, что он проучивает злых панов, чуть только про которого прослышит
худое.
- Видно, про этого он еще не слыхал... Бог даст! - прибавил Грицко,
заметив впервые нищего, который давно уже стоял перед ними и, казалось,
ожидал только конца их разговора, чтобы попросить милостыни.
- Вот тебе, человек божий, - сказал товарищ Грицка, вынув из мешка
большой кусок хлеба и подавая нищему, - вот все, чем могу с тобой
поделиться. Видел ли ты: сейчас проехал по дороге богатый пан; он, верно,
здесь недалеко остановится, вон там, под дубровой: паны всегда любят негу и
для того в жаркое время прячутся под тенью. Авось-либо он тебя наделит
побольше.
- Да, попытайся! - примолвил Грицко насмешливо.- Если не уськнет тебя
собаками, так уж верно понесешь его милостыню на спине, а не за спиною.
- Нам бог велел терпеть все и с потом, горем и слезами добывать себе
хлеб, - отвечал нищий, поклонился, прошептал молитву и побрел по дороге в ту
сторону, куда уехала коляска. Крестьяне долго глядели вслед ему с каким-то
полусонным любопытством. Вид этого нищего и в самом деле был замечателен:
это был человек среднего роста, плотный телом, с рыжими, всклоченными
волосами на голове и в бороде. Лицом он был довольно полон и с первого
взгляда не казался ни больным, ни слабым; но желтые пятна на щеках, синета
под глазами, правая нога, которою он хромал, левая рука, как будто бы
вышибенная из плеча, и чахлый голос являли в нем полного калеку, каких
весьма часто встречаешь по большим дорогам, в городах и местечках
Малороссии. Потолковав еще несколько минут, Грицко и товарищ его снова
поворотили на дорогу и погнали по ней лошадей своих, разлегшись на телегах с
малороссийскою ленью.
Между тем коляска остановилась подле леса, в урочище, называемом Образ.
Проезжие находят ныне на сем месте большую каменную часовню, в виде
разрезанного конуса, довольно красивой архитектуры; но в тогдашнее время
стояла здесь часовня деревянная, которой стены валились от ветхости. Часовня
сия возвышается над лесистым оврагом, в углублении коего находится колодец
чистой, холодной ключевой воды, с бревенчатым срубом. Теперь по другую
сторону от дороги здесь есть шинок, или постоялый дом для проезжающих; но
тогда не было еще здесь никакого жилого строения. Пустынное сие место
привлекает взоры путешественников своею дикою красотою, и редкий из них не
останавливается здесь хотя на короткое время.
Прежде всего выгружена была одна из дорожных фур. Хлопцы и ездовые
пана достали из нее палатку, или огромный шатер, натянули на древки и
положили в нем целую кипу пуховиков и подушек, одни на других, так, что это
составило нечто похожее на турецкий диван; все это прикрыли они большими
шелковыми покрывалами, или попонами. Тогда полы коляски отдернулись на
медных кольцах по железному пруту, и прежде всего выскочили из нее два
молодые человека, или, как в Малороссии называют, панычи, несовершеннолетние
сыновья пана, два плотные юноши, от осьмнадцати до двадцати лет; за ними
вышла сестра их, девица лет шестнадцати, не красавица, но имевшая с
неправильными чертами очень милое лицо малороссийской панночки. Далее вышел
мужчина лет тридцати, приятной наружности, стройный и крепко сложенный;
наконец показался из коляски огромный человек, высокого роста и
необыкновенной толстоты: это был сам пан Просечинский. Псари подставили
ему крепкую скамейку с подушкой, а четверо слуг подавали ему руки; он ступил
тяжелою ногою на землю, крякнул и, поддерживаемый хлопцами, потянулся к
палатке; там разлегся он на пуховиках, покоя спину свою и голову на
подостланных подушках. Прочие члены его семейства поместились около него, а
у ног его стал полосатый человек, сидевший дорогою подле кучера.
- Рябко! - сказал толстый пан протяжно-томным голосом, как будто бы это
был голос больного. - Нравится ли тебе это место?
- Как не нравиться! - отвечал полосатый шут.- Если б этот овраг был
мой, то я отдал бы его на аренду гайдамакам и собирал бы с него славный
доход.
- Безбожник! разве ты захотел бы погубить свою душу, связавшись с
душегубцами?
- И, дядько! не я был бы первый, не я последний. Да и за что про одних
только бедных гайдамаков идет такая дурная слава? А наши судовые, чернильные
пиявки, разве не душегубцы, когда у них виноватый прав, а правый виноват?
- Правда, правда твоя, Рябко! ты дурак, а судишь иногда, как путный
человек.
- И твоя правда, дядько, да не совсем: у путного человека язык спутан,
а у дурака развязан. Ты мне помешал говорить о гайдамаках и душегубцах.
Слушай же и учись: а наши паны, которые сдирают по три шкуры с мужиков
своих, то частыми поборами, то ременными нагайками, не...
- Подавись этим словом, собака! - взревел толстый пан, совершенно
переменив тон и голос. - Тебе ли судить о панах, негодный червяк?
- Вот ты и рассердился, дядько, - сказал шут весьма спокойно, как будто
бы не боясь гнева своего пана, - и опять ты не дал мне договорить: речь не о
тебе шла, а о других панах, которых я видал по белому свету.
- Ну, то-то же, - промолвил пан Просечинский, успокоясь, - иначе ты
отведал бы, каковы арапники у моих псарей.
- У тех панков, что пануют над собаками? я и без того знаю: у них
арапники панские; где надо брать добром, там они отнимают побоями... Да
собакам собачья и честь! Иное дело, когда людей честят по-собачьи...
В это время вошел кашевар, или походный повар пана Просечинского, и
спросил, что прикажет готовить к обеду.
- Почти что ничего! - промолвил толстый пан прежним своим
протяжно-томным голосом, который старинные малороссийские паны полагали в
числе приличии хорошего тона, особливо, когда говорили с своими подчиненными
или с мелкопоместною шляхтой. - Я человек больной, - продолжал он после
некоторой расстановки.- Много есть не могу; притом же нынче постный день...
Что у нас есть в запасе?
- Есть десятков пять крупных окуней да три сотни раков. Я закупил это
для панского стола в последней деревне, которою мы проезжали, и сложил в
мешки с свежею травою.
- Три сотни! много, очень много: я человек больной и много есть не
могу... Сварить половину; остальные к ужину; а из рыбы изготовить уху; рыбы
не к чему оставлять, еще найдем где купить... Ну!
- Есть свежепросольная осетрина, пуда два.
- Пуда два! много, очень много: я человек больной, и день нынче
постный... сварить фунтов двадцать и подать с хреном. Ну!
- Есть сушеные караси.
- Сварить из них кулеш:это самое здоровое кушанье для больного. Дальше!
- Есть свежая белужина, фунтов тридцать.
- Фунтов тридцать! много, очень много... Да время теперь жаркое, свежая
рыба может испортиться. Разрезать пополам; из одного куска сварить похлебку,
прибавить в нее раковых шеек, а из другого, пополам с осетриной, солянку на
сковороде. Ну!
- Есть у нас десятка два больших карпов...
- Изжарить их. Ну!
- Есть планчита и целый короб сладких пирожков.
- Подать планчиту и положить на блюдо пирожков... так, не больше
двадцати; прибавить к этому гренков с поливкой из вишен, сваренных на
меду... Ну!
- Есть балык, семга, сельди, кавьяр...
- Довольно, довольно! Подать всего этого к водке, перед обедом, по
одной тарелке; слышишь ли? не больше! - Повар ушел.
- Дорога меня измучила, - продолжал пан Просечинский, - видите ли,
дети, как я слаб, болен, как похудел? Вот мой шелковый халат теперь мне
широк, сидит мешком... Не правда ли?
- Правда, правда, дядько! - подхватил шут.- И то правда, что ты велел
его сшить взапас, думая, что тебе за пост и молитву прибавит бог дородства.
Толстый пан сердито посмотрел на шута, и тот пустился бегом из палатки.
Скоро, однако ж, возвратился он, неся в руках свою бандуру и наигрывая на
ней казачка.
- Не хочешь ли, дядько, промяться со мной перед обедом? это здорово:
больше съешь и крепче уснешь.
- Пляши сам, вражий сын! - отвечал Просечинский.
- Изволь, я не прочь; только ты мне подари новые чоботы, когда я эти
истопчу для твоей потехи. - И шут заиграл громче и пустился плясать с
смешными телодвижениями и кривляньями, припевая:
По дорозi жук, жук, по дорозi чорний!
Подивися, дiвчина, який я моторний,
Подивися, вглянься, який же я вдався:
Хiба даси копу грошей, щоб поженихався.
Окончив свою пляску, шут сел на голой земле, поджав ноги по-турецки, и
пропел под игру на бандуре еще несколько малороссийских песен, любимых его
паном. Голос шута был чист и приятен, и в пении заметно было некоторое
искусство. Пан Просечинский, нежась на пуховиках, свел глаза и как будто
дремал; сыновья его выбежали из палатки и отправились смотреть своих собак и
болтать с псарями и хлопцами; а дочь, сидя подле молодого мужчины, о котором
выше было упомянуто, шепотом с ним разговаривала.
Между тем челядь толстого пана, отпрягши и расседлав лошадей, стреножив
их и пустив на траву, собралась около кашевара, который, разведя большой
огонь под открытым небом, готовил обед. Несколько медных котлов привешено
было над огнем на железных присошках; большие кастрюли и сковороды шипели на
угольях, и голодная челядь, облизываясь, жадно на них смотрела.
В это время подошел туда нищий, который, прихрамывая, брел по дороге.
Он остановился перед кружком, собравшимся около огня, или, справедливее,
около кушанья, и жалобным голосом проговорил нараспев: "Православные
христиане! сотворите милостинку, Христа ради!"
- Какой тебе милостинки от нас! - молвил один из хлопцев. - Мы сами
смотрим на чужой обед, а глотаем только дым.
- Много вас, попрошаек, по большим дорогам, - прибавил другой. - Об
вас-то и думать, когда самим есть нечего.
- Пан наш так добр, что, верно, не откажет тебе в рублевике,- подхватил
третий с лукавым видом.- А у него их очень много: видишь ли этот окованный
сундук, позади рыдвана? Там есть чем наделить всех нищих в свете. В рыдване
и того больше: там четыре шкатулки с червонцами, с дорогими перстнями и
самоцветными каменьями. Да в той фуре, что стоит с краю от рыдвана, найдется
другого-прочего тысяч на несколько. Попытайся: может быть, он тебе и уделит
часточку.
Нищий, казалось, ловил на лету слова болтливого слуги. Может быть, он
сравнивал бедную свою участь с богатым состоянием толстого пана; только
заметно было, что он как будто бы что-то соображал или рассчитывал.
В эту минуту подбежали туда молодые панычи. "Зачем здесь этот бродяга?"
- закричал старший.
- Оставь его, брат,- сказал младший,- он нас позабавит. Эй, ты, калека!
умеешь ли играть на волынке?
- Не умею, добродию,- отвечал нищий.
- Ну так пой и пляши!-подхватил младший паныч.
- Я стар и слаб, петь мне не по силам, а плясать могу ли я с хромою
моею ногою и увечным телом?
- О, так ты еще и упрямишься! - завопил старший брат.- Только со мною
даром не разделаешься: ты у меня запляшешь и через палку... Брат! возьми у
псарей арапник и подгоняй этого урода, а я буду держать палку: пусть-ка
через нее поскачет!
При сих словах он вырвал клюку из рук нищего, и сей, от нечаянное
потрясения, упал на землю и закричал громким болезненным голосом. Оба
молодые шалуна стояли над ним и хохотали во все горло; малодушная челядь, из
угождения ли своим панычам или по врожденной жестокости, тоже смеялась над
бедняком.
Пронзительный крик нищего перервал дремоту толстого пана; он зевнул,
потянулся, спросил, что там делалось, велел позвать к себе сыновей и
подавать обед.
Глава XX
А в сього пана скам'я заслана,
Та на тiй скам'i три кубки стоять:
В першому кубцi - медок солодок,
У другiм кубцi - крiпкее пиво,
У третiм кубцi - зелене вино.
Колядка
Четверо хлопцев внесли в палатку складной стол, накрыли его шленскою
скатертью, и дворецкий толстого пана, отомкнув погребец, достал из него
четыре полуштофика с разными водками и несколько серебряных чарочек без
поддонников, установил все это на тяжелом серебряном подносе узорочной
обронной работы и поставил на стол перед своим паном. Хлопцы принесли потом
на четырех или пяти тарелках сытную закуску, которая и теперь еще часто в
малороссийских домах подается перед обедом и может заменить целый, весьма
нескудный обед для желудков, не столько привычных к беспрерывной работе.
- Жарко! - промолвил пан Просечинский прежним своим протяжно-томным
голосом.- Выпью мятной водки: это меня освежит. Пей, Леонтий Михайлович! -
продолжал он, обратись к будущему своему зятю, молодому Торицкому, налив
водки и подавая ему чарочку. - Это водка здоровая, прохладительная. - Потом
выпил сам, вздохнул, как бы от полноты удовольствия, и закусил. Все
семейство толстого пана собралось вокруг стола и дружно принялось
закусывать.
- Мне все что-то нездоровится, - сказал Просечинский, склонив голову на
сторону с видом человека расслабленного, - не подкрепит ли меня эта
запеканка? - Тут он налил настойки из другого полуштофа, выпил и продолжал
работать вилкой и зубами.
- Не отведать ли нам этой любистовки, Леонтий Михайлович? это нам
придаст аппетиту; я же почти ничего не могу есть: кусок нейдет в горло.
Торицкий отказался, а толстый пан, выпив чарку, принялся есть с новою
охотой, как будто бы в доказательство, что любистовка пробудила его аппетит.
- Выпить было кардамонной: авось-либо она согреет мне желудок. Это
необходимо на рыбную и соленую пищу.
Вслед за этими словами пан Просечинский выпил четвертую чарку водки и
принялся доканчивать закуску, которой и так уже немного оставалось,
благодаря ревностным стараниям толстого пана и обоих сыновей его.
Между тем шут, стоявший поодаль в ожидании подачки, первый заметил
нищего, который, остановясь у входа палатки, безмолвно кланялся и, казалось,
следил глазами каждый кусок. Это был тот самый нищий, на которого перед сим
нападали шаловливые панычи.
- Разве ты не видишь,- сказал ему шут с таким видом, с каким жирный
мопс косится на тощую дворовую собаку, умильно поглядывающую на кости, кои
не для нее назначены,- разве ты не видишь, что панская прислуга еще не
кушала? Убирайся за добра-ума: я так голоден и зубы мои так разлакомились,
что могу и тебя схрустать вместо рыбьего позвонка.
Нищий, не отвечая на слова шута, запел Стих о убогом Лазаре звонким,
резким голосом и произнося слова немного в нос.
- Прочь, прочь! - завопил пан Просечинский. - Я терпеть не могу этой
сволочи, этих бесстыдных попрошаек, которые не хотят работать и выдумали
ремесло - обманывать честных людей да жить мирским подаянием.
- Видишь ли, старец, - промолвил шут, - ведь я тебе советовал убираться
за добра-ума; я голоден, а пан мой не совсем еще сыт, и оттого мы оба
сердиты. Моли бога, что во мне еще больше жалости, нежели в богатых панах! -
прибавил шут скоро и тихим голосом, подойдя к нищему и сунув ему в руку две
копейки.
Но нищий, казалось, упорно хотел что-нибудь выманить у толстого пана:
стоя на прежнем месте, он кланялся и твердил жалобным напевом: "Милосердые
паны! сотворите божью милостинку старцу-калеке, бездомному и безродному".
- А, так ты еще и упрямишься! - закричал толстый пан. - Погоди, вот я
велю спустить собак; тогда завопишь у меня другим голосом.
Молодая, мягкосердечная Олеся, дочь Просечинского, робко и умильно
взглянула на своего отца. Торицкий, показывавший уже и прежде в выражении
лица и телодвижениях худо скрываемое негодование на бездушие своего
нареченного тестя, понял мысль своей невесты, подошел к нищему и, подав ему
серебряную монету, проговорил "На, старец, молись за нее..." - Тут, указав
быстрым взглядом на Олесю, отошел он и сел опять подле нее.
Нищий посмотрел на монету, взглядом и движением губ поблагодарил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг