Через лес и буерак,
С свистом, гарканьем, грозою
Мчится в поле? - Гайдамак!
Он как коршун налетает,
От него спасенья нет!
Черный вихорь заметает
Гайдамака страшный след
Кто один в селеньях бродит
И, как злобный волколак
Старым, малым страх наводит?
Кто сей знахарь? - Гайдамак!
Тронет он - замки валятся,
Отмыкаясь без ключей,
И червонцы шевелятся
В сундуках у богачей
Кто так зорко приглядает
За проказами гуляк,
В душу к ним змеей вползает?
Кто сей демон? - Гайдамак!
Враг он и душе и телу
Буйных, молодых повес
Научает злому делу
И с собой уводит в лес
Еще старый певец не кончил своей песни, как вдруг послышался
необыкновенный шум у дверей дома. Все гости вздрогнули; хозяин, по
невольному движению, бросился к дверям; слепец Нестеряк, оставя свою бандуру
на коленях, опустил руки и как будто бы силился взглянуть. Одна Прися,
подняв голову, весело обвела взглядом все собрание: было ли то предчувствие
нежданной радости, или беглая мысль, мигом отвлекшая ее от грустных дум, -
этого никто от нее не узнал, потому что никто не спрашивал. И до того ли
было гостям? Все они с каким-то робким ожиданием смотрели на двери и
оставались как прикованные на своих местах.
Глава II
Чи се ж тая криниченька що голуб купався?
Чи се ж тая дiвчинонька що я женихався?
Малороссийская песня
Спустя минуту вошел человек средних лет, в богатом польском наряде. На
нем была бекешь из зеленой парчи, с большими золотыми цветами и бобровою
опушкою; она состегивалась накрест золотыми снурками, по краям коих висели
крупные золотые кисти, и сверх того стянута была персидским кушаком. С одной
стороны к кушаку прикреплена была золотою цепочкою кривая турецкая сабля в
дорогой оправе; а с другой - заткнут был турецкий же кинжал с серебряною
рукояткою и ножнами, на которых сверкали драгоценные каменья. Незнакомец,
войдя в комнату, вежливо поклонился всему собранию; с меткостию человека,
живущего в лучших обществах, отыскал он хозяина дома, сказал ему на польском
языке приветствие и просил ночлега и гостеприимства, объясняя, что сбился с
большой дороги и в такую пору не мог ехать далее. Пан Гриценко, разумев
немного по-польски, отвечал ему как умел приглашением остаться в его доме до
будущего утра, и если не соскучится, то пробыть у него и весь следующий
день, чтоб отдохнуть и оправиться от такой трудной дороги.
Тут только гости, опомнившиеся от первого впечатления, заметили, что
вслед за поляком вошел в комнату молодой гусарский офицер. Прися прежде всех
его увидела: она вздрогнула, ахнула... Это был Демьян Кветчинский. Поляк,
оборотившись, взял его за руку и представил хозяину дома как своего
спутника. По пословице: хоть не рад, да готов, пан Гриценко повторил свое
приглашение и Кветчинскому, боясь отказом нарушить обязанность
гостеприимства, весьма свято в Малороссии уважавшегося, и подать о себе на
первых порах дурное мнение польскому пану.
Когда все уселись, слуги польского пана, или, как он говорил, его
шляхтичи, начали вносить дорожные его вещи. Первый из них поставил на стол
перед своим господином его шкатулку, без которой знатный и богатый поляк
никогда почти не делает шага из дому. Второй внес походное его ружье и
пистолеты в бархатных футлярах. "Это, - молвил незнакомый гость, - я взял с
собою для того, что здесь, сказывают, дороги не совсем спокойны. Я слышал,
что в вашем краю разгуливают шайки бродяг и очень немилостиво обходятся с
проезжими, а особливо с моими земляками, зная, что с нами всегда бывает
порядочный запас дукатов. Для того же я взял сверх обыкновенных моих
проводников несколько человек лишних. По незнакомым дорогам не худо ездить с
хорошею охраною". И в самом деле, любопытные гости пана Гриценка насчитали
всей прислуги поляка человек до двенадцати, входивших то с разными его
вещами, то для получения его приказаний. Все они одеты были в одинакое,
весьма щеголеватое платье, с золотыми позументами, у каждого была за поясом
сабля и пара пистолетов; большая часть из них, как видно было, составляла
конную стражу своего господина.
Не прошло полчаса, как уже все гости были, так сказать, околдованы
обходительностию и ловкостию польского пана, занимательностию его разговоров
и приятностью поступков. С мужчинами был он вежлив и говорлив, с женщинами
услужлив и вкрадчив. Знав, что не многие из собеседников его разумели
по-польски, старался он говорить по-малороссийски, ломал довольно забавным
образом наречие туземцев, и сам первый тому смеялся. Ничем столь легко не
приобретешь доброго расположения малороссиян, как непринужденною веселостью
и шутливостью; казалось, польский пан обладал в высшей степени сими
качествами приятного собеседника. Около него составился кружок; всякий с
удовольствием его слушал, расспрашивал и смеялся от души остроумным его
замечаниям насчет жизни знатных богачей в Польше и в Москве, откуда, по
словам польского пана, он теперь ехал, быв посылай с какими-то важными
поручениями.
Между тем как хозяин и все гости были заняты слу-шаньем рассказов
поляка, Кветчинский нашел удобный случай сесть подле Приси, повторить ей
свои уверения в вечной любви и выслушать такие же от нее. После сей взаимной
передачи нежных чувствований Прися с веселым видом спросила у Демьяна: где
отыскал он этого чудака-незнакомца, который, явясь впервые в их обществе,
как будто бы сто лет был знаком со всеми?
- Я нашел его, - отвечал Кветчинский, - назад тому часа два, в
постоялом доме, что стоит там, под леском, в четырех верстах от здешнего
селения. Он остановился было там ночевать, когда я заехал в ту же корчму,
чтоб обогреваться и дать отдых лошадям, которых измучил по худой дороге,
спеша к отцу... Признаюсь тебе, милая, хоть я и решился было никогда сюда не
возвращаться: но один взгляд на тебя, один слух о тебе вызвали бы меня...
- С того света,- перервала Прися с лукавою улыбкою.- Не о том теперь
речь: ты хотел мне рассказать, как познакомился с польским паном. Продолжай
же.
- Изволь, милая, если тебе приятнее слышать о проказах польского
чудака, нежели о муках моего сердца, - отвечал Демьян отчасти укорительным
голосом. - Вошедши в корчму, я увидел толпу прислужников польского пана,
которые суетились около него. Сам он лежал в переднем углу на лавке, ва
которой разостлан был персидский ковер с сафьянными йодушками; перед ним, на
столе, поставлены были неразлучная его шкатулка, сабля, кинжал, пистолеты и
бутылка какого-то заморского вина. Когда я вступил в комнату, он торопливо
вскочил с своего места, быстро посмотрел мне в глаза, потом поклонился и
спросил по-польски: конечно, Iя проезжий? Я отвечал, что он не ошибся. Тут
он просил меня сесть подле него, потчевал своим вином, расспрашивал, куда и
зачем еду... Смейся или нет, моя милая, только я от полноты души рассказал
ему все: и нашу любовь, и наши горести; не утаил даже и того, что нынче день
твоих именин. Вообрази мое удивление, когда чудак, вскрикнув: "Я вам помогу,
и помогу сей же час", - велел своим людям в минуту собраться в дорогу,
надеть лучшую их однорядку и, одевшись сам, посадил меня с собою в бричку,
чтобы, как он шутя говорил, показывать дорогу... И вот мы здесь! Не знаю,
что из этого будет, не смею еще надеяться ничего хорошего; но сердце мое
замирает в каком-то тягостном ожидании.
Прися вздохнула. В эту минуту раздался громкий, единодушный хохот всего
собрания. Отчасти из любопытства, отчасти из опасения, чтоб не заметили
долгого их разговора глаз на глаз, вдали от прочего общества, - Прися встала
и подошла к гостям. Демьян пошел вслед за нею <...>
Таким образом, в веселых рассказах и шутках, неприметно пролетел вечер.
Кукушка в стенных часах прокричала одиннадцать часов; гости вдруг
опомнились, стали собираться к отъезду, но хозяин снова начал унимать их
закусить, что бог послал. Они снова начали отговариваться пвзднею порою,
волками и гайдамаками. Тут к хозяину пристал и поляк, упрашивал их подарить
его остатком вечера и отведать за ужином его венгерского вина; к тому
прибавил он, что всем им даст своих шляхтичей проводниками. На замечание
подкомория, что шляхтичи и без того устали и намучились по такой дурной
дороге, отвечал он, что эти молодцы привыкли к поездкам и что они готовы
ехать во всякую пору по приказу своего пана, не зная ни сна, ни усталости,
как черкесы.
За ужином польский пан велел подать свой запас венгерского и серебряные
чарки. Сам он подносил вино своим собеседникам, чокался с каждым из них и
пил за их здоровье. Наконец, когда все уже были очень навеселе, вдруг, по
его знаку, подали две серебряные стопы одинакой меры, с чернью и позолотою;
поляк подошел к пану Гриценку, сказал ему, что хочет пить с ним по-польски,
на братство; стал на колени и пригласил хозяина сделать то же. Тут он громко
сказал: "Пан Гриценко! здоровье твое, мое, любезной именинницы, твоей
дочери, и молодого гусара, моего товарища. Видишь ли, я пью от души на
братство: не забываю и тех, которые милы тебе и мне. Выпьем же, как у нас в
Польше: все до дна, не переводя духа". Пан Гриценко, у которого прежняя
попойка уже затмила рассудок, принялся пить без всякого возражения; однако
же не мог выпить всего за одним духом: останавливался, пыхтел, но не хотел
отстать от своего товарища. У польского пана вино свободно лилось в горло;
он выпил несколькими минутами прежде хозяина, стукнул стопою о серебряный
поднос и закричал: "Виват!" Слепец Нестеряк, забытый с самого появления
поляка, отозвался в эту минуту, громко ударя тушь по всем струнам своей
бандуры. Польский пан подошел к нему, налил венгерского и, бросив в чарку
червонец, подал ему и сказал: "На, пей, старик!" Слепой бандурист выпил
вино, достал со дна чарки червонец, ощупал его и молчаливо поклонился
щедрому дарителю. Вслед за тем он встал, оперся на плечо своей внучки и
пошел домой, покачивая седою своею головою.
Головы гостей сильно кружились, когда они встали из-за стола. Прися
просила Кветчинского, который один из всей мужской компании уцелел от хмеля,
позаботиться об отъезде гостей. Польский пан, вслушавшись в ее речь, созвал
своих служителей, велел осьмерым из них быть в минуту готовыми и провожать
гостей, настрого подтвердив, что они будут ему отвечать за целость и
безопасность как самих господ, так и всего, что при них находилось. На него,
как видно было, вино не сильно действовало, по привычке ли к таким попойкам,
или потому, что он был крепок от природы. Он распоряжал всем и отдавал
приказания, как человек с совершенно свежею головою. Зато хозяин дома совсем
обомлел от последнего потчеванья: язык у него почти не ворочался, ноги
подкашивались. По отъезде гостей он уже насилу стоял на ногах. Прися кликала
Стецька, чтоб он отвел своего господина в его комнату; но Стецько не
откликался. Один из людей польского пана сказал ей, что камердинер отца ее
спал в людской избе, "от того, - прибавил он, - что, потчуя прислугу его
ясновельможности, не забывал и себя". Кое-как, с помощью Демьяна, Прися
отвела своего отца в его комнату, где Кветчинский и денщик его раздели пана
Гриценка и уложили его в постелю. Прися пожелала спокойной ночи польскому
гостю, то же желание, сопровожденное едва заметным вздохом, сказала она
Демьяну и ушла в свою комнату. Поляк и Кветчинский остались вдвоем и скоро
легли спать. Так ли они крепко уснули, как пан Гриценко, или вовсе не спали,
как молодая Прися в эту ночь, - не станем исследовать; а посмотрим, что
сталось с Стецьком.
Он крепко держал в уме и на душе, чтобы пересказать панянке, которую
любил за ее доброту и ласковость, встречу свою с незнакомцем у оврага; но
при гостях не имел свободной для того минуты. Приезд польского пана развлек
его внимание; к тому ж он уверился, что при таком большом числе вооруженных
людей гайдамаки не посмеют напасть на дом пана Гриценка. На беду еще, его
заставили потчевать служителей поляка, которые все были большие весельчаки и
беззаботные головы пили сами за его здоровье и его заставляли пить за свое,
поодиночке.
- Вы славные молодцы, - сказал Стецько, когда у него порядочно зашумело
в голове, - и перед вами нечего таиться; да вы же в этом деле можете нам и
сослужить службу.
- А что такое? - спросили почти в один голос все поляки.
- Да вот что. К нам назывался в нынешнюю ночь еще один гость: бог
весть, кто он таков, а кажется, гайдамак...
- Что же ты нам присоветуешь делать, когда он явится?-был новый вопрос.
- Ни больше, ни меньше, как заступиться за нас, т. е. за меня, пана и
панянку: стрелять из ваших пистолетов, колоть, рубить, крошить в мелкие
куски злодеев. Я не хочу, чтоб они над нами насмеялись.
- Дельно! небось, не выдадим,- сказал хвастливо один из поляков.-
Посмотрел бы я, как-то ваши малороссийские гайдамаки посмели бы насунуться
на мою польскую саблю? подавай их сюда!.. Выпьем же на отвагу.
И чарка снова пошла кругом, и голова Стецькова еще более отуманела.
- Да как ты сведал, что гайдамаки хотят напасть на здешний дом? -
спросил у Стецька один поляк.
- Я встретил одного из них нынешним вечером, и он сам меня подговаривал
отпереть им двери, - отвечал Стецько.
- А ты и не согласился?
- Я было сказал надвое; да после одумался. Пуще всего мне стало жаль
панянки.
- Разве она так добра?
- Ох! добра, как мать родная! от нее-то и ласковое слово услышишь, от
нее-то и лишнюю чарку, и лишний кусок получишь. Когда пан наш на кого
разгневается, она упрашивает да умоляет его до тех пор, пока он
умилосердится. И бедным всем она помогает, своим и чужим. Пошли ей, боже,
здоровье и счастье, да хорошего жениха!
- Выпьем же за ее здоровье! - вскликнули поляки и снова принялись пить
и поить Стецька.
Чарка за чаркой - под конец он упал без чувства на лавку и таким
образом проспал до утра, забыв и гайдамаков и добрую свою панянку.
Глава III
Топчи вороги
Пiд ноги;
Щоб нашi пiдкiвки
Бряжчали,
Щоб нашi вороги
Мовчали!
Малороссийская свадебная песня
На другой день пан Гриценко проснулся гораздо позже обыкновенного и с
тяжелою головою. Польский пан и Кветчинский давно уже были на ногах, а
Прися, как ранняя птичка, порхала то туда, то сюда, хлопотала по домашнему
хозяйству и заботилась об завтраке. В ней заметна была необыкновенная
живость, пробужденная близостью любимого человека и надеждою на старания
нового его знакомца.
Стецько также проспал долее, чем в другие дни, и проснулся не без
страха. Приятели его, поляки, или шляхтичи, как он их величал, рассеяли его
опасения, сказав, что паи его еще сам в постеле, и советовали ему
опохмелиться. За чаркою вина они снова завели с ним разговор о гайдамаке, но
уже в другом виде: они смеялись боязливым грезам бедного Стецька, шутили над
его трусостью и заверяли его, что кто-нибудь из знакомых, подслушав его
разговор с самим собою, нарочно впотьмах напугал его. Стецько и сам наконец
остановился на этой мысли, стыдился напрасного своего страха, сердился, что
не проучил порядком ночного насмешника, и твердо решился не сказывать о том
никому в доме, чтоб не узнали об его трусости и не вздумали часто его так
дурачить.
Когда пан Гриценко пришел к гостям своим, то после обыкновенных
приветствий и расспросов о здоровье польский пан сказал ему, что хочет
говорить с ним наедине. Кветчинский под предлогом, чтобы похлопотать об
отъезде, пошел отыскивать Присю, которая еще не кончила домашних своих забот
или, может быть, по чувству приличия не хотела так рано казаться гостям.
- Пан Гриценко! - сказал поляк, когда они остались вдвоем. - Я приехал
к тебе сватом. Знаю, что ты дивишься этому и считаешь меня за такого чудака,
который любит мешаться в чужие дела; но выслушай. Я богат и бездетен,
ближних родственников у меня нет, а дальние должны быть довольны и тем, что
я им оставлю. Я полюбил будущего твоего зятя: он лучше, умнее и благонравнее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг