привольно разрастались корни, впитывая соки жизни. Старожилы не помнили,
когда еще так богато, так пышно цвела сирень, белая, бледно-лиловая, точно
промокашка из детской тетрадки, густо-фиолетовая, как пролитые чернила,
красноватая, винная. На иных кустах совеем не было видно листьев. Когда шел
дождь, в мутных городских потоках плыли отломанные большие ветки сирени,
звездочки опавших цветов пятнали черные мокрые блестящие тротуары,
скользкие булыжники мостовой. Когда низкое серое небо прояснялось, погода
разгуливалась, купы кустов, кипы цветущей сирени вываливались наружу из
всех дворов, садов, прорывались, продирались сквозь прутья, лохматились в
лицо прохожим. Город кронах сиренью, этот запах глушил даже дух бензина и
прогретого асфальта.
У Человека все эти дни было грустное настроение. В этом буйстве
природы, в этом торжестве цветения ему чудилось что-то победоносное,
ликующее и даже жестокое. Мертвые пусть спят, узники пусть томятся в
каменных слепых одиночках - все равно все свершается в свой черед. Приходит
весна. Дышит распаренная черная земля. Беспощадно, безжалостно цветет
сирень.
В то утро Русалка пришла на работу в белом платье, с открытыми, чуть
тронутыми розовым загаром тонкими руками и шеей.
"Быстро зарастают у них душевные раны", - с горечью подумал Человек,
который как раз садился в машину, чтобы уезжать.
И конечно, был не прав.
Просто жизнь продолжалась. Просто Русалке было двадцать три года.
Просто белому платью надоело висеть на плечиках в шкафу, необходимо было
поразмяться.
А шрамы от глубоких душевных ранений не зарастают очень долго, часто
остаются навсегда. Но они не видны, даже если надеть платье без рукавов и с
большим вырезом.
Русалка смотрела вслед уехавшей машине, заслонив глаза ладонью.
Конечно, ей не могло прийти в голову, что она видит Человека последний раз
в жизни. Если бы кто-нибудь ей такое сказал, она бы, наверное, рассмеялась.
- Куда это он так рано?
- В академию. На заседание.
Шофер, с веточкой сирени за кокардой фуражки, добродушно-глупый,
услужливый, был в то утро доволен собой и погодой, весел, ему хотелось
поговорить на какие-нибудь интересные темы.
- Газетку вчерашнюю читали? Женщина родила младенца с двумя головами.
Куда же его теперь, в науку? Или населению будут показывать? И как
считаете, он один, младенец, или их, с позволения сказать, двое? И опять
насчет имени - одно давать? Или, скажем, два - через тире? И как насчет
метрики...
Материал о двухголовом ребенке был напечатан на первой странице
пухлого многокрасочного воскресного выпуска - крупно, жирно, с
фотографиями. А где-то на восемнадцатой - последние сообщения из южных
районов страны. На юге карательные отряды сжигали целые деревни. Всех
подряд: женщин, детей, стариков. Распарывали активистам животы, засыпали
туда горстями землю - ты хотел чужой земли, так на, получай, жри...
Избрание нового академика всегда происходило в Актовом зале - так было
заведено с первого дня существования академии Наук и Искусств.
Здесь, в академии, царила Госпожа Традиция. Здесь были все те же
неизменные стулья с тонкими гнутыми золочеными ножками, и обивка на них
всегда была истершаяся, полинялая - ее старались менять возможно реже.
Здесь были темные гобелены с неразборчивыми пасторальными сюжетами, темные,
почти черные портреты в рост основателей академии - "первых шестнадцати",
темные, пятнистые, как будто шелушащиеся после тяжелой болезни старинные
зеркала, в которые нельзя было смотреться, канделябры со свечами, которых
не зажигали уже сто лет, но подле которых неизменно, незыблемо лежали щипцы
для снятия нагара.
Академики медленно, неохотно съезжались на торжественное собрание.
Согласно традиции на этот раз они были не в парадных академических
сюртуках, а в том виде, в каком посещали ассамблеи академии ее основатели,
"шестнадцать великих" - длинный, темный, низко свисающий на плечи парик с
крупными буклями тщательно завитых кудрей, латы, черные, вороненой стали,
отливающие синевой, и кружевное жабо у шеи.
Лица, почти у всех собравшихся будничные, озабоченноделовые, странно
контрастировали с кружевом и сталью, с условными кинжалами в ножнах и
выложенными в строгом беспорядке театральными букаями. Некоторые были
положительно смешны - особенно толстые старые люди, в которых не было
ничего героического, романтического.
В таком виде, как тени прошлого, как пржвидения из старого
добропорядочного романа, ходили по огромному фойе лучшие ученые страны,
тихо переговариваясь, немного стесняясь звона своих лат. Внизу одна за
другой, фырча, отъезжали ультрасовременные автомашины последних марок.
Человек чуть не опоздал - он искал этот чертов парик, а его,
оказывается, Ученик отнес к своей матери, потому что в локонах завелась
моль. Насилу нашлись перчатки и жезл, который каждый из них обязан был
держать в руках.
На широком разливе входной лестницы его догнал астроном, спросил:
- Значит, будем выбирать его академиком? - и беспомощно развел руками.
Астроном был стар, очень стар, почти как звезды, которые он любил, его
опушенная белым редким облачком волос голова тряслась на тонкой худой
шее. - Что ж... Политика - это всегда грязь, от Цезаря и до наших дней. Так
было, так будет. Скажу свое "да", сплюну, если во рту будет слишком горько,
и вернусь обратно к звездам. - И стал с увлечением рассказывать о
неприличных повадках одной маленькой звездочки из созвездия Волосы
Вероники, о ее капризах, об отклонениях от положенного. Он говорил добро,
мудро и снисходительно, как говорит о простительных заблуждениях
молоденькой балеринки много повидавший на своем веку директор труппы.
Человек вошел в фойе и стал к стенке, хмурясь, дергая плечом. Его
раздражала эта нелепая палка в руке, раздражали длинные крылья парика,
мотающиеся, как уши у собаки. Он не любил бессмысленного, бесполезного.
Рядом остановился Философ, великолепный, презрительный, с ироническим
прищуром глаз. Он смолоду играл в либерализм, даже написал левую книгу "Его
величество народ"; теперь называл себя независимым и выпустил книгу: "А я -
ни с кем".
- Какие у него уже есть звания? Глава Государства. Командующий всеми
сухопутными и морскими силами Республики. Отец церкви. Будет еще и членом
академии.
- Да? - как-то уж очень нейтрально переспросил Человек.
- Мы-то с вами, конечно, знаем всему этому цену. Маскарад величия,
горностай и пурпур. - Он высокомерно скривил губы. - Помню, когда я
путешествовал по Египту, меня насмешила одна мастаба: гробница вельможи -
этот вельможа умер от счастья, потому что фараон удостоил поставить ему
ногу на голову. А имя этого фараона нигде больше не сохранилось, это
единственное упоминание. Ученые даже не знают, как его правильно
произнести. Забавно, да?
Человек упорно молчал. Он имел основания не доверять Философу.
- Но сильная фигура, этого у него не отнимешь. А сила всегда
притягивает, покоряет. Что ни говори, с сильного другой спрос, ему многое
прощаешь.
Последние аресты в университете среди студентов и преподавателей молва
связывала с именем Философа.
Мимо прошел Физик, наклонив красивую львиную голову, не поднимая глаз.
Ему было стыдно.
Он как-то давно еще, сразу после прошлогоднего июльского уличного
разгрома, говорил Человеку: "Кажется, если бы не мальчики, не выдержал бы
этой мерзости, встал и..." У Физика были четыре сына, погодки, очень умные,
талантливые, блестящие, многообещающие. Они много значили в его жизни.
На мраморных столах были разложены труды того, кого предстояло сегодня
выбирать - оттиски его богословских статей, изящно переплетенные в черный
сафьян. Сунув жезл под мышку, Человек взял одну такую тоненькую книжицу,
больше похожую на тетрадку, раскрыл ее. "Наука не зачеркивает библию, как
это думают некоторые. Просто теперь, когда человечество стало старше, оно
должно читать библейские тексты по-иному, понимать их не так буквально и
наивно, как люди времен крестовых походов, но истолковывать аллегорически,
иносказательно. Если в Библии сказано, что бог сотворил вселенную в шесть
дней, то, собственно говоря, что нам мешает эти дни понимать, как шесть
исторических эпох, каждая из которых могла длиться миллиарды лет? Легенда о
сотворении Адама и Евы также требует символического переосмысления. До
Адама и Евы на земле, возможно, существовали не одушевленные богом
человекообезьяны, и сотворение богом первых людей заключалось только в том,
что он вызвал в одной паре человекообезьян мутацию, мгновенную перестройку,
в результате которой они были одухотворены, очеловечены и превратились в
Адама и Еву".
Человек читал, а кругом переговаривались:
- А где наш дорогой президент?
- Не приедет. Тяжелый приступ подагры. И как всегда, совершенно
неожиданно, - ответил Геолог с тонкой улыбкой.
- Кого же нам выдадут по такому случаю в председатели?
- Вице-президента. Вон он идет.
Человеку хотелось избежать встречи с вице-президентом, но не
получилось. Тот остановился, поздоровался с ним за РУКУ.
- Рад вас видеть. Очень рад. - Маленький хилый человечек в очках, с
тихим ласковым голосом, он походил на провинциального священника или
учителя чистописания. - Как состояние здоровья?
Вокруг вице-президента шныряли какие-то просительные фигуры, стремясь
привлечь его внимание. Но он решительно повернулся ко всем спиной, взял
Человека под руку - железо звякнуло о железо.
Человек и человечек отошли в сторону.
- Как последние испытания? Глава Государства очень интересуется. Я все
собираюсь к вам заехать посмотреть. - Вице-президент тоже был
конструктором, работал в смежной области. - Эпоха нас торопит. Могут
появиться в других странах подземные самодвижущиеся системы разных типов, и
никто не в силах этому воспрепятствовать. До чего додумался один Homo
Sapiens, додумается и другой. Ну сначала, естественно, это будут безобидные
научные эксперименты. Но когда-нибудь... со временем... Вы, очевидно,
понимаете не хуже меня...
"Я создал его не для войны, - думал Человек, разглядывая
восьмигранники старинного дубового паркета у своих ног. - Я создал его
безоружным, беззащитным. Я создал его для науки, для познания, для
расширения сферы познания".
Вице-президент продолжал четко и бесстрастно развивать свою мысль:
- Для меня абсолютно ясно, что будет дальше. На смену опытным
экземплярам, зверюшкам-игрушкам, - он позволил себе улыбнуться, - придут
крупногабаритные мощные Звери периода массового выпуска, с дальним радиусом
действия, большой грузоподъемностью...
"Я создал его безоружным, беззащитным. Я создал его другом людей. Но в
глубине души я знал - да, я всегда знал...
Неужели начинается? Неужели уже начинается? Я считал, что имею в
запасе еще добрый десяток лет для нормальной спокойной работы. Я не хотел
об этом думать раньше времени. Мне казалось - успеется. Я все откладывал
самую мысль об этом... Да и обстановка в стране никогда не была..." - Все
верхние пути они, естественно, заминируют.
- Они?
- Ну, они, мы, - сказал человечек тихим пасторским голосом, поправляя
очки. - Каждая страна создаст линии минных заграждений, подземные кордоны,
которые будут повторять линии ее наземных границ. Это же так понятно.
- Да, понятно, - повторил Человек без всякого выражения.
- Практически верхние горизонты очень скоро станут непроходимыми.
Пойдет борьба за глубину. И Глава Государства надеется...
Зазвучал колокол, призывающий в Актовый зал.
- Хотелось бы в самое ближайшее время показать вашего Зверя армии.
Возможно, где-нибудь на юге. - Это было сказано осторожно, между прочим. -
Маневры... Разумеется, это не может иметь серьезного практического
значения. Но психологический эффект... "Пора творить легенду", - как
выразился Глава Государства. - Он почтительно склонил голову, совсем
по-пасторски соединил ладони. - Словом, на этих днях вам будут даны
большие, очень большие полномочия и ассигнования. Форсируйте работы. -
Человечек улыбнулся Человеку ласковой замороженной улыбкой. - Да
благословит вас бог.
И ушел, а искательно согнутые, неотступные фигуры последовали за ним
на некотором расстоянии, как следуют рыбешки-лоцманы за акулой или другим
хищником: а вдруг что-то перепадет.
Поток людей втягивался в зал. Самый молодой академик, загорелый
белозубый Океанограф, весело приветствовал Человека, пробираясь к нему в
толпе.
- Как дела? А я еду на военном корабле в кругосветное путешествие. На
два года! - Человек повернулся к нему, взглянул в лицо, и Океанограф
погасил улыбку, как гасят папиросу, стал сумрачно-серьезным. - Да, гнусно,
я с вами согласен. А что сделаешь? Я хотел сегодня не прийти, как позволяет
себе наш президент. Но что можно Юпитеру, то нельзя быку. Полетела бы к
чертям моя поездка. А я так долго за это бился, меня с таким трудом
утвердили - вы ведь знаете, мой отец сотрудничал в свое время в
социалистических газетах, был близок к рабочей партии до ее запрещения.
Этих вещей у нас не забывают. Подумать только! - Опять блеснула его славная
мужественная улыбка. - Такое путешествие, это же моя старая мечта, мой
мальчишеский сон. И потом от этого зависит моя работа. У меня ведь
работа...
"У всех работа", - хотел сказать Человек, но промолчал и отстал от
Океанографа, потерял его из виду. Позднее вспоминали, что в то утро он был
очень молчалив - еще молчаливее обычного. Мало кто в то утро слышал его
голос.
Тяжелая рука хлопнула Человека по плечу - так, что зазвенели латы. Это
был Писатель с его лохматыми бровями и толстым носом, с неизменной
сигаретой в зубах.
- Нечего толкаться. Постоим, сосед.
Жабо сидело на нем косо, кое-как, локоны парика спутались.
- Хоть докурить... - Он жадно, часто затягивался. - Вот вы стоите,
прямой, как солдат, в панцире... с бородкой... Был такой великий
однорукий - Мигуэль Сервантес де Сааведра. Однорукий солдат. Вы на него
похожи.
Человек, смущаясь, неловко пожал плечами.
Писатель неожиданно рассердился.
- Прямой. Это только кажется. Вы прямой. Я прямой. Иллюзия! Так или
иначе все мы изгибаемся, склоняемся, применяясь к изгибу подлости века. -
Он сыпал пепел на обивку золоченого диванчика, на паркет. - Нельзя
оставаться прямым. Тебе кажется, что ты прямой. Но позвоночник уже изогнут,
необратимо изогнут...
- Сколиоз, - обронил на ходу Медик с понимающей усмешкой.
Писатель сплющил сигарету о каблук и сунул ее в вазу.
- А изгиб подлости века очень крут - и становится все круче. Надо уже
выламываться вот так. - Он весь перекосился с шутовской гримасой боли. -
Выламываться, ломаться.
- Что тут у вас? - тихим ласковым голосом спросил вице-президент,
проходя в зал.
- Рассказывают похабный анекдот, - грубо ответил Писатель. - Как одна
публичная девка...
Зал был полон. Человек и Писатель сели на свои места - кресло номер
202 и кресло номер 203. За красным бархатным барьером правительственной
ложи, ближайшей к сцене, появился Глава Государства. В темнокудрявом парике
и вороненых парадных латах, с белым отложным широким воротником вместо
кружева, уперши в бок руку с жезлом, он выглядел отлично, как будто только
что сошел со старинной батальной картины. Его тонкие жестокие губы, впалые
щеки и пустые глаза удивительно подходили к этому костюму Черного Воина,
Воина Зла, превращали маскарад во что-то гораздо более серьезное.
На сцену вышел вице-президент и сел в резное потемневшее кресло, на
котором согласно традиции лежал толстенный том в переплете из ослиной кежи
(туда испокон веку заносились имена всех избранных академиками). Переплет
должен был напоминать о том, что один из основателей академии прославился
памфлетом: "О пользе ослов".
Длинный лысый человек начал монотонно читать протокол последнего
заседания. Его предстояло утвердить. В зале не слушали, переговаривались.
- Идиотизмы, ослизмы, - сказал Писатель сердито. - А закурить нельзя.
Выпить тоже. Кланяйтесь, изгибайтесь, де Сааведра. Ослиному заду, сидящему
на ослином томе, кланяется - кто? Человек. Достойно кисти Гойи!
- А если Человек не хочет кланяться?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг