восьмидесяти, за июльское избиение - ну et caetera. А в конце - последний
перл: просят баллотироваться в академики.
- А труды?
- Нашли, разыскали. Две статьи пятилетней давности в "Католическом
вестнике". Называются: "Наука и современное истолкование символов Библии".
Все-таки есть слово "наука", и то хорошо. Надо подписывать письмо, а у
меня, увы... Доктор запретил всякое волнение, общение с людьми. Полнейшая
изоляция. - Он хитро сощурил глаза. - Вице-президент любит быть первым -
вот он первым и поставит свою подпись. Дорогу храбрым! Тебе налить
"Сент-Эмильон"? Или белое сотернское? - Он подставил ему папиросный ящик с
многочисленными отделениями и отделеньицами. - Да, ты ведь не куришь.
- Я по делу, - сказал Человек.
- Слушаю тебя.
- По тому, помнишь. Я уже говорил с тобой.
Президент поморщился.
- Брось ты это. Его не вытащишь, а сам... Имеешь все шансы на
мученический венец. А мне почему-то несимпатичен этот головной убор. Не
идет шатенам, а?
В числе восьмидесяти сидел в крепости брат Ученика, семнадцатилетний
подручный крановщика. При аресте он оказал вооруженное сопротивление. Ему
грозила смертная казнь через повешение.
Человек хотел через президента добиться приема у Главы Государства.
Объяснить, что это еще мальчик, что он ни в чем таком особенном не
замешан...
- Ты как ребенок, ей-богу, - замотал головой президент. - Ему твои
жалостные слова, как мулу колокольчики. Не следовало бы мне ввязываться в
это дело. Но раз ты просишь... Напиши письмо, изложи толково все
обстоятельства дела. Если мы не сумеем добиться для тебя приема, я хотя бы
передам письмо. Или нет - лучше наш Математик передаст. - Президент умел
элегантно, непринужденно избавиться от трудного или опасного дела,
перевалить его на другого. - Математику девяносто, он глух и слеп,
существует уже только для показа. На него шеф не рассердится. Вообще
ситуация для просьб о помиловании не того... - Он поморщился. - Между нами
говоря, в южных районах неблагополучно. Крестьяне захватывают земли,
самовольно делят их. Взламывают амбары c зерном. - Президент понизил
голос. - В сферах поговаривают о крупной карательной экспедиции. Дураки
мужики, опомнились, когда он уже разделался с городскими... Ну ладно, ты
напиши, и поскорее.
- Спасибo, Я напишу.
- А знаешь, у шефа к тебе какая-то странная слабость. Он часто о тебе
спрашивает. И любит повторять эту фраау - человек номер один в технике,
человек номер один в политике. Он говорит, что ты принес ему счастье,
придал ему смелости, что он как раз в те дни решал, переходить ему рубикон
или... Как, ты уже уходишь? А я хотел тебе показать мою коллекцию турецких
кальянов.
Нет, Человеку было не до турецких кальянов. Умирающий президент бодро
вскочил, чтобы его проводить.
- Вот так и воюем в джунглях. Все хитростью, хитростью, ползком, на
брюхе под лианами. - Президент был очень доволен собой. - Протест шепотом.
Но Европа слышит, понимает. Ученые всего мира увидят - такой документ, и
нет моей подписи.
- А если не шепотом? Чуть погромче? - спросил Человек.
Президент указал на порт - они как раз шли застекленной галереей,
превращенной в зимний сад. Кричащие, разинутые рты орудий по-прежнему
отдавали приказы городу.
- Что ты! Погромче - это было бы очень вредно. Преступно. Его окружают
крайние правые...
- Еще более правые?
- О, да! Им не нравится, что дело обошлось малой кровью, они пугают
его оппозицией слева, толкают на репрессии. Так называемые превентивные
репрессии, когда изымают всех, кто мог бы со временем представлять
опасность. Одна какая-нибудь левая выходка - и полетят головы. Достойные
головы! Надо всячески осаживать молодежь, надеть на них намордники. Ради
них самих, ты же понимаешь. Иначе я ни за что не ручаюсь. Я просто не
берусь удерживать за медные рога бешеного Минотавра, если они его
раздразнят. Наши молодые друзья и ученики сейчас опаснее наших врагов. Это
главная опасность.
Они медленно двигались по анфиладе комнат - египетских, китайских,
скифских, еще каких-то, заставленных вычурной мебелью, загроможденных
антикварными безделушками.
- Вот живу здесь, как заложник в стане врагов. - Президент сделал
удрученное лицо. - О, им очень хотелось бы меня свалить. Но я не покидаю
поста. Нет, я не подам им повода со мной разделаться! Все-таки это очень
важно, что в президентском кресле сидит человек широких взглядов, не из их
шайки. Они любой ценой хотят от меня избавиться, а я любой ценой буду
удерживаться - зубами, ногтями...
- Любой ценой?
- Ну да. Это тоже борьба за демократию. Маленькая победа демократии. И
потом, сидя в этом кресле, я могу делать добро. Или хотя бы не делать
зла, - поправился он. - Умру, посадят вам на голову зверя... - Человека
передернуло. - Ох, прости, пожалуйста. Посадят эту скотину вице-президента.
Можешь мне поверить, он наступит на детскую головку и даже не обернется
посмотреть, что это хрустнуло. Умоетесь кровью, вспомните тогда меня,
грешного. Постой. - Он тронул Человека за пустой рукав, остановил его на
верхней ступеньке круглящейся лестницы с мраморными перилами и бронзовыми
голыми мавританками, поддерживающими шары светильников. - А может быть,
все-таки выпьешь рислинг? У меня настоящий, рейнский...
И вот Человек уже шел обратно, подняв воротник пальто, зябко поводя
плечами, - мимо тех же праздничных витрин, по тем же улицам. Вечерело, но
фонари еще не зажигали. Изморозь, точно мелом, прочертила мельчайшие ветки
деревьев, параллельные линейки проводов, карнизы и подоконники -
бело-черный благородный рисунок на серой шероховатой бумаге.
В одной из витрин Дед Мороз протягивал Красной Шапоччке, отдаленно
похожей на Русалку, корзину с апельсинами.
Та улыбалась застывшей счастливой, сказочной улыбкой. Рождественская
сказка блистала новенькими яркими красками, как обложка журнала. Но если
приглядеться, оскал у Деда Мороза был неприятный - волчий, хищный. А
апельсины были из папье-маше, грубо раскрашенные. Везде обман, даже в
сказке.
- Привет Создателю Зверя!
Кто-то окликал его из дверей винного кабачка, откуда валил пар. Кто бы
это?
- Привет креслу номер 203!
Теперь он узнал говорившего - это был Писатель. В академии Наук и
Искусств они занимали соседние кресла - номер 202 и номер 203. Их принимали
в академию в один день.
Писатель, без шапки, присыпанный, точно нафталином, снежными
блестками, высовывался на улицу и махал рукой, подзывая к себе Человека.
Человек любил книги Писателя - первые, пронизанные радостью бытия,
любовью к детям, деревьям, животным, и более поздние, странные,
болезненные, где угадывалась тоска по гармонии, по цельному, неразорванному
существованию.
У Писателя были грубые, резкие черты лица, толстый нос, лохматые
брови. Когда он волновался, то лицо его подергивалось. Последнее время он
мало писал и, если верить слухам, много пил. А если писал, то больше
исторические исследования, биографии выдающихся людей прошлого,
реформаторов и правдоискателей.
- Идите сюда. Истина в вине! Вы должны со мной посидеть.
- Да нет, я...
- Куда-нибудь торопитесь? Имеете шансы лучше провести субботний вечер?
Человек пожал плечами и вошел в кабачок. Люди сидели за столиками, не
раздеваясь, под низкими сводами плавал табачный дым. Остатки пива и вина
выплескивали прямо на земляной пол. Слепой старик играл на флейте -
жалобно, заунывно. По столам ходила черная кошка, выгнув спину, задрав
хвост трубой, и ела с тарелок остатки сосисок, передергиваясь от горчицы.
Никто ее не гнал.
- Зачем вы в таком...
- А где прикажете? В Европейской гостинице, где стриптиз, сувениры для
иностранцев и голубые фраки? Вы думаете, там мне было бы лучше?
- Нет, не думаю.
- Здесь хоть словцо услышишь хорошее, сочное. Пусть непечатное.
Он налил Человеку вина в не слишком чистый стакан.
Девушка с крупными, как монеты, рыжими веснушками небрежно протерла
стол и ушла, унося на своем плече черную кошку.
- Вот сижу, рассуждаю сам с собой. Интересует меня одна личность...
- Глава Государства?
- Браво! - сказал Писатель, мотая растрепанной головой. - С вами стоит
разговаривать. Так куда идет страна? Эпоха? По моему глубочайшему
убеждению, современник не имеет возможности отвечать на такой вопрос.
Слишком короток срок человеческой жизни. Все равно как если бы муха, ползя
по окружности Земли, пыталась определить, какая это линия, ровная или
закругленная, насколько закругленная и куда она ведет. Чтобы понять ход
истории, нужна дистанция. Свидетели событий всегда слепы.
- Печальное рассуждение.
- Веселенького хотите? Идите пить с президентом.
- Хочу ясности.
Писатель много и нервно курил, зажигая одну сигарету о ДРУГУю, осыпая
пеплом стол, тарелки и стаканы.
- Социальная жизнь неразборчива, как каракули ребенка, и не более
осмысленна, чем его лепет. Шарлатан тот, кто берется давать оценки,
выставлять баллы по поведению. - Сигарета жгла ему пальцы, но он,
забывшись, не бросал ее. - Если меня спросят: "Что такое Глава
Государства?", я скажу: "Зайдите так лет через сто. А лучше через двести".
Усилия людей в области политики редко приводят к тем целям, которые они
себе обозначили, - почти всегда к совсем иным, неожиданным и часто к
диаметрально противоположным...
Он ткнул окурок в цветочный горшок с чахлым растеньицем и жадно
затянулся новой сигаретой.
Человек потер лоб рукой, точно собираясь с мыслями.
- Если оценка невозможна - невозможно и действие. Значит, человек
обречен на бездействие. Так?
- Хм! У вас слишком точное мышление. История человеческая ближе к
полотнам импрессионистов, чем к геометрическим теоремам. Все смазано,
зыблется, как отражение на воде. Только пятна... блики...
Писатель был пьян. Другой бы давно свалился под стол.
А он хотя и запинался больше обычного, однако не терял нити разговора.
- Но существует же прогрессивное и...
Писатель фыркнул, насупил широкие брови.
- Ах, вам прогрессивное? Пожалуйста. Вот две фигуры - Талейран... и
Гракх Бабеф... Князь Талейран был первый подлец Франции, хотя там подлецов
в девятнадцатом веке хватало. Первейший. Вы со мной согласны? Человек без
совести, чести, вечный изменник, не продававший только свою родную мать -
очевидно, на нее не нашлось покупателей. - Лицо Писателя задергалось. -
Говорят, дьявол в аду встретил его словами: "Спасибо, дорогой Талейран, но,
на мой вкус, вы немного перестарались"... И что же? Он был прогрессивен,
потому что при всех своих изменах служил одному хозяину - Грядущему Буржуа.
Да, он был прогрессивен. Потому что реален. Потому что не навязывал свою
волю музе истории. А выполнял ее волю - по выражению наших возвышенных
одописцев, волю "прекрасной и жестокой Клио". В этом отношении марксисты
правы - история есть объективный, от нашей личной воли независимый процесс.
Как любая химическая реакция - или что там еще у вас есть в мире наук...
- А Бабеф? - Человека интересовал этот растрепанный и напряженный
разговор. - Гракх Бабеф?
- Праведник, подвижник. Мученик. Я хотел одно время писать его
биографию - в манере Цвейга. Может быть, лучший, самый человечный и
благородный человек, какого знало человечество. - Лицо писателя дергалось
так сильно, что неприятно было смотреть. - Но его красивые идеи
уравниловки, бесплатного хлеба, общей земли в условиях победного шествия
капитализма были... ну, просто нелепы, смехотворны. Нежизненны. И
следовательно, реакционны. Ведь прогрессивно не то, что нравится мне или
вам, что вам или мне кажется красивым, благородным. Прогрессивно то, что
грядет, чему должно быть! Вот вам парадокс: негодяй, который делает
историю, и святой, который ей мешает. - Его рука пошарила по столу. - У вас
нет случайно сигарет? Рыжик, кинь пачку "Дешевых"!
Девушка из дальнего угла кинула ему пачку, и он ее довольно ловко
поймал.
- Но будущее показало, что Бабеф... - начал Человек.
- А вот тут начинается то, в чем марксисты ошибаются. - Писатель
засмеялся хитрым пьяным смехом. - Они признают, что Адам на протяжении
веков был слеп и, как крот, не ведал, что творил. Чертил одно, а строил
совcем другое и еще сам себя обманывал, что верен чертежу. Признают! Но
добавляют: "А мы зрячие и построим то, что хотим построить". Наивность!
Хорошие ребята, мне их жаль... хорошие... Гракхи, братья Гракхи... А
братьев забили насмерть. Хочешь, я буду тебя звать - Гай Гракх?
Представляешь, мать этих Гракхов... святые матери. Я тоже хотел писать... о
чем только не хотел... Хорошие, и мне их жаль. Где гарантия, что они
построят царствие небесное на земле? Стараются, жертвуют... Первые
христиане алкали царства равенства, а выстроилось чудище средних веков,
капище, гноище. С химерами. У-у-у! С человеческими сожжениями... Те,
другие, хотели царства разума - стал золотой мешок. Сен-Жюсты. Можно, я
буду тебя звать - Сен-Жюст, а?
Он поставил локти в лужу вина, уронил голову прямо на грязную посуду,
и больше от него ничего нельзя было добиться. Завод кончился. Из-под локтя
торчал раздавленный коробок с надписью: "Дешев..." Человек вышел из подвала
наверх, на свежий воздух. Постоял, глядя на слабые, с трудом
проклевывающиеся звезды, как будто придушенные пуховиком низкого неба.
Зрелище разрушающейся человеческой личности не из приятных, оно всегда
наводит на грустные мысли, происходит ли этот распад в особняке с
готическими каминами или в затхлой пивнушке.
Что ж, надо идти...
Город уже зажег огни. Городу ни до чего не было дела.
Маленькие витрины с тряпьем были похожи на тесные пещеры, заваленные
награбленным, куда грабители позабыли дорогу. А может быть, грабители
просто не могли вспомнить заветные слова: "Сезам, отворись"? Массивные
слоновые колонны биржи твердили о том, что быть малыми жуликами, мелкой
мошкарой наживы невыгодно и опасно, но крупным хищникам: при любой погоде
живется хорошо.
На улице, что спускалась к порту, дул пронзительный свистящий ветер.
Здесь всегда было холоднее, чем в центре. Высокие узкие дома, поставленные
как-то вразнобой, светились редкими квадратиками окон. Ветер нес обрывки
газет, клочки хлопка, запахи порта.
Нищий на углу отделился от стены. Человек привычно опустил правую руку
в карман, но нищий неожиданно спросил обыкновенным, не нищенским, усталым
голосом: "Который час?" Видимо, хотел знать, не пора ли возвращаться домой.
После этого подать ему оказалось просто невозможно.
И оба смутились оттого, что сместилось привычное, установленное.
Дом-Игла, как всегда, дрожал от глухого гула станков.
У входа стоял часовой. С недавних пор по личному распоряжению Главы
Государства была введена военизированная охрана дома и ангара. Кроме того,
Глава Государства распорядился, чтобы чертежи Зверя существовали только в
одном экземпляре (на каждом листе была государственная печать и подпись
Главы Государства) и чтобы они постоянно находились в специальном сейфе в
наглухо закрытой комнате.
Прежде чем подняться к себе наверх, Человек решил заглянуть к Зверю.
Субботний вечер, канун праздника, надо посмотреть, как ведет себя дежурный,
все ли в порядке.
Он вошел в ангар. Зверь отдыхал, уложив на лапы топорную голову,
занавесив шторками глаза. А в стороне сидела Русалка, подперев кулаками
щеки, и сквозь свесившйеся волнистые пряди волос, как сквозь дождь,
смотрела на Зверя. Ее светлые колдовские глаза были задумчивы и печальны.
Человек спросил, что она здесь делает - ведь дежурить должен был
другой.
Да, другой, но он упросил ее отдежурить за него. Суббота, у него
вечеринка.
- А вы? Вам не жаль субботы?
- Нет. Мне все равно.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг