3. ПЕРВЫЙ МИНИСТР
Город встречал их цветами - Человека и Зверя. Зверь шел своим ходом от
заставы через деловой центр, неуклюжий, громоздкий, увешанный гирляндами
мелких северных роз, которые терялись в глубоких складках его медной, как
будто прокаленной кожи, бугристой, панцирной. Рабочие Завода Машин вышли с
транспарантом: "Завидуем тем, кто создал Зверя!", - а рабочие Завода
Металлов несли на плечаx огромные алюминиевые буквы, которые складывались в
гордую надпись: "И наш металл пошел на костяк Зверя". Человека везли в
открытой машине, с забинтованной головой; пустой левый рукав был засунут в
карман пиджака. С одной стороны сидел глава кабинета, первый министр, с
другой - строгая медицинская сестра в накрахмаленной косынке с красным
крестом. А розы - настоящие, живые, не бумажные - летели и летели в машину,
попадали в лицо, делали больно...
Через десять дней, дав Человеку отлежаться, первый министр приехал на
улицу, круто спускающуюся к порту. Приехал с официальным визитом.
Первый министр... Вы недовольны? Вы говорите: "Как же так? Полагается,
чтобы в сказке были король и королева".
Вы покачиваете головой? Но ведь это не просто сказка, а современная
сказка. Королевы не будет совсем, честно предупреждаю, мне просто не до
нее. А вместо короля будет первый министр, ничего не поделаешь. Ведь один
чудесный писатель уже доказал, что взамен королей отлично идет самая
обыкновенная капуста... или, нет, простите, обыкновенные президенты.
Итак, приехал первый министр. Навестил Зверя в его ангаре, осмотрел
поле с глубоким котлованом, похожим по форме на кратер вулкана (отсюда
уходил и сюда возвращался Зверь), посетил мастерские. Потом поднялся с
Человеком в его кабинет на тринадцатом этаже. Первый министр был шахматист,
философ и богослов, знаток древних языков, утонченно культурный человек с
впалыми щеками и высоким голым лбом, завершающимся глубокими залысинами, с
пальцами пианиста и острым, пронзительным, хотя немного утомленным взглядом
умных глаз. Его сопровождали секретари, какие-то полковники, разодетые
дамы.
- Великолепный механизм, - сказал он о Звере, опускаясь в кресло.-
Разрешите курить?
И легким движением кисти отослал сопровождающих.
Их оставили вдвоем.
Человек сел на свое обычное место - за письменный стол. Его широкое,
твердое, скуластое лицо казалось, пожалуй, простоватым, плебейским рядом с
тонко очерченным профилем первого министра.
- Видите ли, Зверя нельзя считать просто механизмом или, положим,
биомеханизмом. Конечно, теоретикам предстоит еще сформулировать...
осмыслить... - Он правой рукой теребил коротко подстриженную бородку, в
которой уже поблескивали первые редкие иголки седины. - Но ясно одно: Зверь
больше, чем механизм. Он ведь знает страдание и боль. А может быть, именно
способность страдать, испытывать боль и делает человека человеком, высшим
существом? Ведь только тот, кто знал боль, может понять боль другого. Ведь
только тому доступен подвиг, кому есть чего страшиться. Кто уязвим...
Дымки усталости уже не было в глазах первого министра.
Он слушал с интересом, закинув ногу на ногу, переплетя на колене свои
длинные гибкие пальцы. В них курилась забытая папироса.
- Если я вас правильно понял, - сказал он, не меняя позы, - вы
считаете, что способность к самопожертвованию является одним из признаков
высшего существа. Определяющим признаком, - уточнил он. - Так ли это? А
разве не потребность властвовать, подчинять себе жизнь, ход событий, - он
поднял на Человека умные холодные глаза, - разве не способность жертвовать
другими во имя поставленной цели...
В дверь постучали.
- Потом, - сказал первый министр, не повышая голоса.
Стук прекратился.
- Нужно быть честным в духовных вопросах до конца. Нужно научиться
дышать разреженным горным воздухом интеллектуальных высот, видеть где-то
внизу под собой жалкую суету политиков и наивное себялюбие народов. - Он
увлекся, голос его, от природы глухой и тусклый, звучал теперь раскованно,
на впалых щеках загорелись пятна румянца. - Мир - арена избранных. Что
хорошо? Все, что усиливает чувство власти, волю к власти в человеке с
большой буквы, свободном от ребяческих оков так называемой морали. Что
дурно? Все, что от слабости. Что опаснее любого разврата, любой скверны?
Сострадание ко всем неудачникам, слабым, сбитым с ног жизнью, сострадание к
толпе. Вялое, раннехристианское (смотри случай смерти Назареянина). -
Тонкие губы премьера тронула презрительная усмешка. - Или сострадание
действенное, активное, опирающееся на порочную теорию равенства, - голос
его стал настороженным, - как у коммунистов. Коммунизм практически отрицает
отбор, он поддерживает то, что созрело для гибели, для гниения, защищает
приговоренных...
Человек, заправив пустой левый рукав в карман пиджака, вышел из-за
стола и встал возле окна. Моросил дождь, внизу, как всегда, сплошным
потоком двигались мокрые спины зонтиков - знакомая картина, которую он
любил, которая стала такой привычной за эти годы.
Первый министр тоже поднялся и встал рядом с ним.
- Мы с вами над. толпой. Вы - князь техники. И я... - В дверь опять
постучали, на этот раз более настойчиво. - Да, войдите.
Вошел секретарь и почтительно изогнулся, не решаясь заговорить.
Первый министр продолжал, обращаясь к Человеку, но уже совсем другим
голосом, официально и немного утомленно:
- Вы много сделали для родины, для народа. Народ вас благодарит. Вам
будет присвоено звание Создателя Зверя и вручен высший орден Пылающего
Сердца Христова. Таково решение Государственного Совета, которое я два часа
назад с большим удовлетворением скрепил своей подписью. - Он едва заметно
наклонил лысеющую голову. - Поздравляю!
И легким движением кисти разрешил секретарю говорить.
- Вы просили напомнить... обед у президента академии Наук и
Искусств, - зашелестел секретарь. - В честь Создателя Зверя...
Человек стоял у окна. Расчистилась полоса неба ровного бледно-голубого
тона, робкие лучи неяркого осеннего солнца легли пучком вкось, улица вся
высветилась, зазолотела. Крыши и зонтики, мокро отсвечивая, казались только
что окрашенными, свежо и сильно выделялись на белесоватом туманном фоне. А
на душе у Человека было сумрачно, как будто он заглянул в глубокий темный
колодец, где неподвижно стоял круг замшелой зеленой воды, не отражая звезд.
4. УЧЕНИК
Лет восемь назад, когда Зверь только был собран и шла отладка, в
мастерских появился ученик слесаря, узкоплечий, вертлявый, гибкий, как
канатная плясунья, голодный и неунывающий. Он смотрел на мир невинным,
безмятежным взглядом - особенно если перед этим стянул у торговки пару
пирожков или у мастера гаечный ключ, который, как известно, тоже можно
выменять на что-нибудь съестное. У матери, вдовы грузчика, их было пятеро,
он - старший. На улице он заговаривал со всеми встречными, дружески задирал
шоферов, любой хорошенькой женщине - будь она цветочница или герцогиня -
отпускал скорострельную очередь отборных комплиментов; а если полицейский
делал ему замечание, то скалил зубы, точно волчонок, огрызался, как и
положено сыну докера и внуку докера, с молоком матери всосавшего ненависть
ко всем шпикам, штрейкбрехерам и полицаям.
Мальчишка оказался на редкость способным к технике.
Вещи его слушались, он, как говорили старики рабочие, знал петушиное
слово. Но проказил так отчаянно, что несколько раз его выгоняли - и тут же
брали обратно. Приходила мать, грубоватая крепкая женщина, больше привыкшая
ругаться, чем плакать, ожидала Человека при выходе на улице, клялась и
божилась, что она проучила этого стервеца, содрала ему всю кожу с задницы,
что он будет теперь шелковый, ну, просто ангел, а не мальчик. И Человек,
чуть улыбаясь, махал рукой: "Ну, если ангел..." Когда Зверя отладили и
поселили честь по чести в ангар, к нему приставили для ухода и обслуживания
двух докторов наук, пятерых кандидатов, не считая энного числа аспирантов,
дипломантов и прочего ученого народа. А им в помощь дали ученика слесаря -
для черной работы.
Ученые люди мерили Зверю температуру, давление, брали срезы кожи и
посылали на анализ, лезли в нутро, что-то там тоже соскребали и измеряли -
словом, трудолюбиво л упорно собирали материал для своих научных
диссертаций.
Доктора, естественно, хотели стать академиками, кандидаты - докторами,
аспиранты и дипломанты - кандидатами. Тем временем мальчишка, на свой лад
привязавшись к Зверю, старался, как мог, украсить и облегчить его жизнь.
Выбирал куски мяса невкуснее, рубил их помельче, именно так, как Зверю
нравилось. Особой мягкой шваброй с длинной ручкой ежедневно чистил его
кожу, все глубокие складки. Рассказывал Зверю последние городские новости,
уличные происшествия, пел очередную новую песенку, под которую в тот вечер
танцевали на площадях и бульварах:
Ты без супа? Ну и что ж?
Хлеба в доме не найдешь?
Не такой уж это редкий случай.
Мир но болыю-то хорош.
Он на ежика похож,
И достался ежик нам колючий...
И как-то так само собой получилось, что ученик слесаря стал чем-то
вроде старшего среди всей этой ученой братии.
Он - и только он - снаряжал Зверя в путь, готовил все необходимое,
провожал его от ангара до стартовой воронки.
Он - и только он - первым встречал Человека и Зверя по возвращении. И
сразу кидался осматривать лапы Зверя - не повреждены ли фрезерные
барабаны, - вычищать землю, которая иногда забивалась Зверю под веки и
причиняла много неудобств. Даже сам Человек пасовал перед авторитетом этого
мальчишки, тонкого и гибкого, как хлыст, кусачего, как комар, когда тот
врывался к нему в кабинет и орал звонким голосом уличного газетчика, что
нарушен рацион Зверя или температура в ангаре упала на один градус ниже
нормы.
Все это не мешало ученику слесаря оставаться ленивым, вороватым,
нахальным, не мешало ругаться самыми отчаянными портовыми словечками,
подстраивать всякие каверзы мастерам, врать напропалую. Он врал Человеку,
который, видя его исключительные способности, сам начал заниматься с ним
алгеброй и тригонометрией. Врал, прятался под перевернутыми ящиками,
пролезал на животе в щель под воротами. Он врал даже Зверю - кто еще,
скажите на милость, решился бы врать Зверю? И Зверь, наклонив громоздкую
голову, как наклоняет ее слон к жужжащему комару, собрав складки кожи на
лбу, говорил с присущей ему тяжеловатой серьезностью: "Раз твоя мать
больна, значит надо уйти раньше. Иди!" После чего ученик слесаря бодро
отправлялся играть на асфальте в монетку, или воровать яблоки из сада
президента академии, или просто спать где-нибудь в порту на бухте каната.
Сказать по совести, не следовало бы его впускать в сказку, этого
вредного мальчишку. Совершенно не за что! Можно было бы найти сколько
угодно мальчишек с гораздо лучшими отметками по поведению. Но он не
стучался в двери сказки, не просился - он просто вошел. Ну, что тут будешь
делать?
Прошло восемь лет. Теперь его тоже звали Учеником - он был любимым
учеником Человека, многообещающим питомцем его научной школы. Уличный
заморыш вымахал в долговязого молодого человека, узкого, как жердь, с
небрежнорасхлябанными и вместе с тем подчеркнуто независимыми манерами, с
отменно острым языком и колкой иронической улыбочкой, которая так часто
поднимала кверху углы его большого подвижного рта. Он не признавал
пиджаков, ходил в свободно висящем длинном джемпере с подкаченными
рукавами, из которых высовывались его длинные, по-прежнему ловкие руки, с
распахнутым воротом рубашки и, конечно, без галстука. Если Ученик стоял, то
непременно подпирая стену, развалясь; если сидел - то на столе, поджав под
себя одно колено, а на другое положив острый подбородок - и именно в такой
позе проводил со студентами практикум на тему "Основные расчеты при
конструировании теплокровных подземных движущихся систем" в аудитории на
восьмом этаже Дома-Иглы. Долговязый молодой руководитель смотрел на
студентов удивительно наивными, ясными глазами - особенно после того, как
вывел очередную сверхкрамольную формулу или сбросил с пьедестала очередного
сверхувесистого кумира, который, будучи глиняным, тут же рассыпался в прах.
Ученик по-прежнему состоял при Звере. И по-прежнему Зверь говорил
своим твердым металлическим голосом, чисто и правильно, как иностранец:
"Поскольку дядя заболел, надо тебе уйти сегодня раньше". Ученик имел
удивительное, просто катастрофическое количество родственников разных
степеней, и все были склонны к внезапным опасным для жизни заболеваниям.
"Да, иди", - говорил Зверь и вздыхал. Может быть, потому, что скучал, когда
оставался один. А может быть, просто по техническим причинам. И Ученик
уходил, насвистывая, сунув руки в карманы брюк и бренча мелочью.
Теперь он уже не воровал яблок из чужих садов. Но некоторым отцам (а
также, по слухам, и мужьям) не мешало шепнуть, чтобы они накрепко запирали
все двери и окна.
А то как бы птичка не улетела из клетки, когда послышится знакомый
свист из глухих садовых зарослей, из густой, сырой, слепившейся листвы...
Впрочем, полно, можно ли наглухо, накрепко запереть молодую девушку?
Кажется, это даже в сказке невозможно.
Человек любил Ученика. Человек знал цену Ученику. Это была
ослепительно яркая, дерзкая звездочка, которой предстояло разгореться и
стать звездой цервой величины. Но Ученику не хватало усидчивости,
серьезности, основательности. Ах, какие у него были шатучие ноги, у этого
длинного парня, какие жадные завидущие глаза по части всяких удовольствий и
развлечений, какие загребущие руки и какая луженая глотка!
Человек ругал Ученика, как умел, - коротко, скупыми словами, хмурясь,
огорченно пожимая плечами. А когда тот уходил, Человек чуть улыбался.
Молодость, что поделаешь.
Годы, когда хочется бродить до рассвета по ночным улицам родного
города. Когда запахи порта манят и волнуют, а рассыпчатый женский смех
где-то за углом дома отдается во всем теле... Правда, развлечения Ученика,
вероятно, носили более осязаемый и конкретный характер, но Человек мерил по
себе, исходил из опыта собственной юности.
Когда случилось несчастье, Ученик был первым, кто спустился на
парашюте в горный район и среди острых базальтовых пиков и длинных языков
каменных осыпей разыскал обессилевшего Зверя. Он бинтовал голову Человека,
уложив ее к себе на колени, бережно и ловко кладя витки, и ругался
последними словами, бессвязно, но крайне энергично:
- К чертям... сто раз говорил... аварийный запас. Нет, нельзя
перегружать! Идиотство. Чистой воды кретинизм! Стариковские капризы! Под
землю должен ходить я. Почему вы не пускаете меня под землю? Вам же сто лет
в обед, у вас миозит... сосуды...
Обычной иронической улыбки не было на его губах, губы кривились,
дрожали, и слезы, самые настоящие слезы одна за другой ползли по щекам,
скатывались на острый подбородок.
В день триумфа Ученик сам вел Зверя по городу, очень беспокоясь, как
он это перенесет (Зверь не был приспособлен для длительных наземных
переходов). А через десять дней вместе с учителем и его ближайшими
сотрудниками присутствовал на шикарном обеде, который давал в своем
особняке президент академии Наук и Искусств, большой любитель хорошей кухни
и коллекционных заграничных вин.
На обед приехал первый министр - правда, с опозданием.
Строго и элегантно одетый, он сидел недалеко от Человека и, наклонив
удлиненную лысеющую голову, говорил со своей соседкой, красивой, сильно
оголенной актрисой, о "Весне священной", о жестких политональных гармониях
и изысканной оркестровке раннего Стравинского. Она явно ничего не понимала
и улыбалась заученной улыбкой, выставляя очень белые плечи и очень белую
грудь, чуть прикрытую клочком черного бархата.
После устриц первый министр встал и провозгласил тост.
- Пью за избранных, за соль земли, за аристократию духа. Пью за людей
первого ранга - они первенствуют не потому, что хотят этого, а потому, что
существуют. Быть вторыми они не вольны.
Президент академии, сохраняя любезную улыбку на лице, поднял брови.
Ого! Никогда еще премьер не высказывался с такой откровенностью - пусть
даже на закрытом банкете.
Надо так понимать, что он переходит в наступленье?
- Глубокая трагедия нашего века, - продолжал первый министр, не
повышая голоса, оглядывая сидящих умными, холодными глазами, - социальная
его трагедия не в том, что существуют неравные права людей. Нет, она в том,
что существуют притязания на равные права. Нельзя назначить моего шофера
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг