и поднялся. По полу гулял сквозняк. Хозяева всегда советовали Бракину ходить
дома в валенках, а Бракин считал, что валенки - это старческий маразм, что
главное - заниматься спортом. Но в этот раз пол показался ему особенно
ледяным. Бракин поежился и пошлепал босыми ногами к ведру с водой, стоявшему
на табуретке у двери. Он знал, что от двери, хотя и закрытой старым одеялом,
особенно сильно дует, и заранее покрылся мурашками. Он пил маленькими
глотками - вода была ледяной, - пил и думал. То, что ему только что
почудилось во сне, он уже не мог вспомнить. Помнил лишь ощущение тяжкого
ужаса, от которого он то ли прятался, то ли убегал. Глянул в окно. И что-то
вспомнил. Уронил алюминиевую кружку, чуть не бегом вернулся к кровати и
нырнул под одеяло с головой.
И лишь под утро забылся полусном-полубредом, и поднялся рано, разбитый
и хмурый.
Хотелось в сортир, но вылезать из теплой постели, ступать ногами на
ледяной пол... Б-р-р!..
В окне розовело утро. Внизу - было слышно - встала уже Ежиха, гремела
посудой. Натужно кашлял дед.
И все-таки надо было идти. Бракин оделся, спустился в сени, открыл
дверь. И как-то полегчало, отлегло: утро занималось розовое, как картины
Ренуара, и пахло таким вкусным свежим снегом...
Бракин замер, не дойдя до сортира. Хотя ночью снова выпал легкий
снежок, следы были видны вполне отчетливо. На стороне соседа - маленькие,
собачьи, а по эту сторону штакетника - два здоровенных глубоких следа,
которые мог оставить только человек.
"Сессия на носу", - почему-то подумал Бракин. И сейчас же понял,
почему: следом за сессией каникулы, и можно будет уехать, улететь, убежать,
скрыться, спрятаться... И забыть обо всем.
* * *
Спасо-Ярское сельцо, XVIII век
В лето 7227, на Ефросинью, случился в деревне пожар.
Сгорело немного: поленица да крыша сарая, остальное успели потушить,
залить водой сбежавшиеся односельчане.
Злющая Ольга Буратаева, полуостячка, налетела в темноте на
хозяина-погорельца, залепила по морде, да еще хотела оттаскать за чуб.
Спасибо, не дали - вмешались соседи, оттащили Ольгу. А погорелец, Николай
Сеченов, только глазами хлопал да разводил руками, черными от сажи.
До петухов судачили, порешили, что Николай не виноват, а виновата его
сожительница, солдатка Матрена: напилась, что ли, браги, шаталась по двору с
огнем - ключи потеряла. Да и упала. Огонь нашел прошлогодние, хорошо
просушенные дрова - и взвился, стреляя, будто из ружей.
Матрену Николай увел (лицо черное от сажи, в слезах - вопила, баба
глупая, пока водой не окатили) воспитывать. Другие еще постояли на дыму,
стлавшемуся над погашенными и разбросанными дровами (под дымом гнус не ел),
да и тоже разошлись.
Наутро происшествие снова обсуждалось. Протрезвевшая, опухшая то ли от
слез, то ли от мужниных побоев Матрена клялась и божилась, что огня не
роняла, ключей не искала. Бес поджег. Либо молния. Посмеялись, да и махнули
рукой.
А через несколько дней другое случилось. Проснулся Николай ночью, хотел
выйти по малой нужде, глянул в оконце (ночь темной была, а с вечера дождь
шел) - и обмер. Кто-то черный, полусогнутый, бесшумно скакал по огороду.
Только пофыркивал.
Николай перекрестился, давай Матрену трясти за плечо. Пока добудился,
выглянули - зверь-то неведомый уже и сгинул.
Матрена поворчала: должно, собака приблудная, а то теленок чей. Завтра
посмотрим. И снова легла.
Утром Николай по всему огороду прошел, - а огород был немалый да
ухоженный - никаких следов. Только ботва кое-где примята. И совсем уж, было,
успокоился Николай, но на самом краю грядок, где огород к полю выходил и
оградка была, вдруг увидел свежий след. И не человечий, и не медвежий.
Непонятный. На собачий похож.
- Так то ж кобель Семенов! - засмеялась Матрена. - У него кажный год по
собаке пропадает. Сбегают, да в лесу живут. Кто кур ворует? Эти, кобели
лесные.
- Кур куница потрепала, - угрюмо ответил Николай. - Причем тут кобель?
У Семена-пьяницы действительно собаки почему-то не держались. То ли
кормил их плохо, то ли обижал как - а только сбегали они от него. Веревки
перегрызали, скобы выворачивали - с цепью убегали. Про Семена даже говорили,
что он собак в тайности убивает и проезжим цыганам продает. А те пироги
пекут и на ярмарках торгуют. Да что они, дураки, цыгане-то? Надо - так у них
самих собак полно.
* * *
Лето выдалось жарким, сухим. Спали - двери настежь, перед сном в избах
огонь разводили - дымом гнуса выгоняли. Так и спали. Но Николай стал вдруг
на ночь двери запирать. Матрена смеялась, да жаловалась, что от духоты всю
ночь мокрая, чесотка под мышками завелась. Николай угрюмо советовал почаще
ходить в баню.
Да не до бань было - самая страда, сенокос, огороды. Днем вымирало
село - все в поле, только дряхлые старики да старухи оставались, да дети
совсем малые.
И в самый этот зной появился в деревне незнакомец. И никто его,
кажется, не видел, кроме глухого старца Яшки да его правнучка Ванюшки.
- Обличьем городской. Должно, царский посланник, - глубокомысленно
рассказывал Яшка, по обыкновению, крича, будто с колокольни. - Проведали в
Питербурхе про наши беды, вот и прислали!
Яшку накормили, да и рукой махнули. Яшка съел большущую миску гороху,
вылизал ее и уснул прямо на лавке, за столом.
Ванюшка - тот посмышленей оказался.
- На ём кафтан был длинный-длинный. А из кафтана - шерсть клочьями.
- Из кафтана росла? - спрашивали.
- Может, и росла. А голова здоровенная, как чугунок. И черная.
- А рогов, рогов не было? - крестилась бабка Пелагея.
- Не заметил. Может, и были. Я спать хотел. Выглянул с овину, а жарко
же, все плывет. Я гляжу - он и чешет по улице. Прямо к тракту. За гору
перевалил, и всё. Я думал - приблазнилось. И снова спать лег.
Потом Ванюшка подумал и еще вспомнил:
- Ножищи у него в обутках каких-то странных. Вроде шкуры намотаны
бараньи. И пыли не было. Как будто плыл, а не шел.
Больше от него ничего не добились.
* * *
Незаметно осень пришла, в делах да заботах лето угасло. Дожди начались,
дороги размыло. Даже в гости перестали ходить, и кумушки попритихли, и
Николай успокоился.
Он теперь о мальчонке мечтал от Матрены. И Матрена была согласна, да
вот что-то никак у них не выходило.
Николай брагу истребил, пить Матрёне настрого воспретил. Побил даже.
Они и к бабке ходили, за реку, в Верхне-Боровку. Бабка велела свечек
наставить Богородице, почесала Матрене голову, побормотала что-то, взяла
десяток яиц в оплату и велела идти.
Но и это не помогло. Матрена говорила - подождать надо. Она чувствует,
мол.
* * *
Зима пришла, ударили морозы, - да такие, каких давно не бывало. Сорок
дней и ночей кряду трещало в лесах и на озерах, и лопался лед, и гнулись
деревья, и не было снегу. По ночам туман застилал звезды и зловещие круги
сияли вокруг Луны - по три-четыре, ровных, будто обручи.
И из города вдруг пошли вести одна страшнее другой.
Будто бы разбойники завелись на дорогах, и дороги стали непроезжи. Не
стало в городе хлеба и мяса, и жители стали есть собак, а когда собаки
кончились - прочую мелкую живность. И крысы - слышь! - побежали из города,
хоронясь по обочинам, питаясь сородичами.
А потом и вовсе: объявились-де в городе собаки-людоеды. Сначала шалили
по ночам: поутру во дворах и на улицах находили замерзшие трупы с
объеденными лицами, руками и животами. А потом страх потеряли - большущими
дикими стаями налетать стали средь бела дня на прохожих, так что люди
перестали по улицам ходить. И на возы налетали, лошадей жрали, людей резали,
волки - волками.
Начался в городе страшный мор, вымирали целыми дворами, а по ночам в
тех дворах сатанинский вой: собаки-людоеды пировали.
В деревнях жить еще можно было. Но в город старались не ездить, и на
пришлых людей смотрели искоса: кто их знает, какую заразу несут? Не
взбесятся ли и мирные деревенские Каквасы и Запираи?..
* * *
...В глухую ночь появился в деревне человек. На нем были шкуры то ли
собачьи, то ли какие иные звериные, и шел он по-звериному, припадая на руки.
Ночь была светлой, сквозь морозную дымку сияла луна. Проходил
незнакомец по безлюдной горбатой улице, вдоль изб и оград, и ни одна собака
не тявкнула, не проснулась.
У последней избы остановился. Шумно потянул воздух носом. И исчез.
Николай вышел до ветру. Ночь была хорошая, и жена только-только
отпустила его из горячих своих объятий, и было на душе Николая светло, как в
небе. Тяжелую дверь прикрыл за собой осторожно, чтоб не обеспокоить
притомившуюся от ласк Матрену.
...Скрипнула-таки дверь, как ни старался войти бесшумно.
- Чо так долго-то? - спросила Матрена - теплая, нежная, белая,
раскинувшаяся на широкой самодельной кровати.
Вошедший молча скользнул ей под бок. Горячая рука погладила Матрену по
щеке.
- Ладно, вставать рано, - зевнула она и отвернулась к стене.
Мохнатая рука спряталась в складках скомканной холстины. А другая -
теплая, человечья, - погладила Матрену по круглому горячему заду.
- Опять? - Матрена повернулась. - Ох и ненасытный ты стал, Николаюшка!
Снова были жаркие ласки, и в синее заиндевевшее окошко молча
заглядывала луна, но и она не могла помешать двоим, сопевшим и стонавшим в
избе.
А потом Матрена уснула. И мохнатая рука появилась снова и гладила ее по
голому животу, по бёдрам, и ласкалась, ласкалась. Матрена спала, причмокивая
во сне, в котором ее Николай был царским сыном, заместо юродивого Алексашки,
и ласково смотрел на нее и повторял не своим - чужим, толстым голосом:
"Матренушка, сыночка мне роди... Матренушка, выкорми... Вырастет сыночек,
выйдет в поле, обернется зверем вольным лесным и пойдет в поля, в лес, и все
зверьё лесное поклонится ему. А кликнешь - вернется. Человечий бо сыночек
будет. И лесу родным, и человеку..."
* * *
В глухую ночь подняли собаки неистовый лай. Такого еще не было - словно
взбесились. Иные хозяева выходили, пинками загоняли собак в конуры. Собаки,
исходившие лаем, огрызались.
И вдруг стихло.
Николай, сидевший на крыльце - упарился, охаживая палкой кобеля, -
замер. Черная фигура показалась в конце улицы. Быстро-быстро, будто не шла,
а летела, скользила от двора ко двору. Возле иных дворов замирала. В иные и
входила (собаки молчали), и даже заглядывала в окна.
Так прошла всю деревню. Задержалась у избы Николая. Николай, открыв
рот, глядел на незнакомца. Был он согбен, седая борода словно светилась в
лунном свете. Николай даже разглядел глаза - не ласковые, но и не
враждебные. Глянул на Николая, помолчал, вздохнул, - и вдруг исчез.
В избу Николай вполз задом, на четвереньках. Опрокинул жбан с квасом.
Ругнулся.
Матрёна спала.
Не помня себя, забрался Николай в постель, прижался к теплому боку
Матрёны. Зажмурился.
Так и уснул. И знал: в окошко глядеть нельзя, не надо. Там он стоит,
незнакомый. Ждет чего-то. Смотрит...
* * *
Черемошники. Декабрь 1994 года
Однажды возле ворот остановился грузовик. Веселые мужики вошли в избу,
сели за стол. Один выпил с хозяином самогона - хозяин гнал сам, не доверяя
магазинной водке, поэтому все внешние грозы - эпохи трезвости и эпохи моря
разливанного - его в этом смысле не касались. Шофер не пил - не положено;
вышел во двор, подошел к будке Тарзана. Собака лежала, не шевелясь, на своей
подстилке. Только шевельнула сухим носом, приоткрыла и тут же зажмурила
слезящиеся глаза.
Шофер присел на корточки.
- Ну что, белоглазый? Устал, поди, на цепи?.. На волю-то хочешь, а?..
Тарзан насторожился. Он почувствовал в ласковом голосе запах грядущей
непоправимой беды.
И когда шофер протянул руку - погладить - на загривке Тарзана
приподнялась шерсть. При этом сам Тарзан оставался недвижим и спокоен.
- Э-э, да ты с характером!.. - Шофер убрал руку. - Не зря хозяин от
тебя избавиться хочет...
Потом во двор вышли все четверо - Хозяин, Хозяйка и двое приехавших
мужиков.
- Ишь, смотрит-то как... - не выдержала Хозяйка.
Хозяин молча снял с крюка поводок и Тарзан напрягся, даже коротко
тявкнул: этим поводком его, бывало, охаживал хозяин. Но Хозяин не собирался
бить. Он даже как-то непривычно ласково потрепал ему ухо. Отстегнул карабин
цепи от ошейника. Пристегнул поводок.
- Ну, пойдем.
Хозяйка вздохнула и даже приготовилась вытереть глаз краем передника.
- Ну! - прикрикнул на нее Хозяин. - Сама же просила! Обосрал все
вокруг...
И Тарзана увели. Один из приехавших мужиков влез в кузов, стал тянуть
за собой Тарзана. Тарзан поупирался было, безнадежно кося глазом в сторону,
но, получив пинок от Хозяина, неловко запрыгнул в кузов.
Когда грузовик тронулся, он вдруг понял, что его навсегда увозят от
Молодой Хозяйки. Он рванулся, натянул привязанный к переднему борту поводок.
Захрипел.
Грузовик прыгал по кочкам, выезжая с улицы - дорога здесь не
асфальтировалась и была разбита большегрузными машинами. Выехал на асфальт и
понёсся.
Тарзан все стоял, выкатив набок глаза и высунув язык от усилия порвать
поводок. Он глядел на шиферные и жестяные крашеные крыши, заборы, поленицы,
одинокие тополя - глядел неотрывно, будто стараясь отыскать дом, в котором
прожил всю свою не очень долгую жизнь.
Грузовик проскочил железнодорожный переезд - успел до того, как
загудел, опускаясь, шлагбаум, - и понёсся все быстрее к выезду из города.
Тарзан успокоился и лег. Лежать было неудобно - тряско. Но он лежал,
угрюмо клацая зубами, когда грузовик встряхивало; он не глядел по сторонам.
Два белых пятна над глазами были обращены к пасмурному небу.
* * *
- Баба, а где Тарзан? - спросила Аленка, вернувшись из садика и
обнаружив пустую конуру.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг