- Ну, помогай, святители! - крикнул хриплый старческий голос.
И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики
под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью,
взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.
Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели
с десяток мужиков, готовые сменить уставших.
- Навались шибче! - крикнул все тот же голос.
Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по
прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял все это дело с живым огнем.
Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич
увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары.
Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в
землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её
была закутана в черную тряпку а на тряпке известью намалеван человеческий
череп. Это и была "коровья смерть", которую после добычи "живого огня"
надлежало сжечь.
Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки
притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени
сдавленно выкрикивали ругательства.
Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные
стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за
ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву.
Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до
ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то - в
кровь разбит нос. Мужики матерились.
Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на
расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота
её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были
ободраны в кровь, а на бедрах, с внутренней стороны, вздувались громадные
кровоподтеки.
Кто-то догадался - прикрыл её дерюжкой.
Подошел, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Черное лицо с белой
копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики
глядели на него вопрошающе.
- Неладно что-то, - произнес угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа
рассекла ему щеку.
- Чего ж тут ладного? - подхватил, после короткого молчания другой
мужик. - Кто же в дождь живой огонь добывает?..
- Господнему огню дождь не помеха, - сурово сказал Суходрев, однако
была в его голосе какая-то неуверенность.
- А Господень ли еще огонь-то... - хмуро отозвался Пахом.
Мужики притихли, задумались.
- И не жаль вам девушку? - вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на
обеспамятевшую Феклушу.
Мужики не сразу поняли, о ком идет речь. Потом все тот же Пахом, будто
огрызаясь, ответил:
- Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как
кошка.
Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:
- Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на
селе. Да такая, чтоб еще мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.
Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно
высказал догадку:
- А может, она уже того, а?..
- Какое "того"? - тут же отозвался Фрол. - Не мы ж выбирали - бабы! Уж
они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!
- Много они понимают, твои бабы, - угрюмо сказал Пахом и повернулся к
Суходреву. - Что делать-то, дед?
- Трудиться надо, трудиться, - дрожащим голосом ответил старец. -
Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.
- Тьфу ты! - сказал Пахом. - Вот и молись, совиная голова!
Суходрев отошел, все так же опираясь на палку, пал на колени и начал
бормотать молитвы.
Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных
бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: "Приди, приди, Собачий
бог!"
Это уже не лезло ни в какие каноны.
Григорий Тимофеевич поднялся, подошел к Феклуше, заглянул в лицо.
Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась
синяя, чуть не черная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании,
и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до
самых глаз.
- Как дела, Феклуша? Больно? - участливо спросил Григорий Тимофеевич.
- Ничего, Григорий Тимофеевич, - с трудом выговорила Феклуша. - Я
потерплю. А до свадьбы, небось, заживет...
Григорий Тимофеевич покачал головой.
- Покалечишься - так и свадьбы не будет. Завтра доктор приедет из
Волжского. Непременно тебя ему покажу.
- Да не надо, Григорь Тимофеич, - отозвалась Феклуша, пряча лицо. - Ни
к чему ученых господ беспокоить.
- Ладно-ладно, - сказал Григорий Тимофеевич. - Уж об этом позволь мне
самому судить. На-ка вот, отпей...
Он вынул из охотничьего подсумка глиняную фляжку с притертой пробкой,
отодвинул дерюгу, чуть не силком разжал распухшие, разбитые губы Феклуши.
Феклуша глотнула и закашлялась. Из здорового глаза брызнули слезы.
- Это коньяк, французская водка такая. Поможет немного...
Григорий Тимофеевич поднялся с колен.
Пошел было к костру, но, услышав бормотанье Суходрева, остановился.
Старец бормотал, будто молитву, наизусть:
- "Того же лета Господня 6850-го бысть казнь от Бога, на люди мор и на
кони, а мыши поядоше жито. И стал хлеб дорог зело... Бяше мор зол на людех
во Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, и чернцы и черницы, мужи и
жены, и малыя детки. Не бе бо их где погребати, все могиле вскопано бяше по
всем церквам; а где место вскопают мужу или жене, и ту с ним положат малых
деток, семеро или осмеро голов во един гроб. И в Новагороде мор бысть мног в
людех и в конех, яко не льзя бяше дойти до торгу сквозе город, ни на поле
выйти, смрада ради мертвых; и скот рогатый помре".
От костра поднимались мужики.
- Ладно, ребята, наше дело скотское - знай, работай. Айда вожжи вязать;
дождь поутих вроде.
- Надо бы вам осину подсушить, - сказал Григорий Тимофеевич. -
Разложите костер под стволами.
Демьян Макарович, поднявшийся вместе со всеми, сказал, проходя мимо:
- Не мешай, барин; мы уж тут сами сообразим, как надо.
Григорий Тимофеевич пожал плечами.
- Соображайте. Только Феклушу я вам тронуть не дам.
- Это как? - насупился староста.
- Да вот так. Не дам - и все.
Староста нагнул голову, глядел, как давеча, исподлобья, зверем. Да и
другие мужики, столпившиеся за старостой, смотрели на барина неласково.
- Демьян Макарыч, - прямо обратился к нему Григорий Тимофеевич. - Еще
раз повторяю, - пожалейте Феклушу.
Феклуша, услыхав, стала возиться под дерюжкой, - пробовала встать.
Мужики обернулись на нее. И вдруг низенький Фрол выскочил вперед:
- А и правда, мужики! Замучаем девку до смерти, а огня так и не
добудем! Грех!
Взгляд Демьяна погас. Он посмотрел на Феклушу, на Фрола. Сдвинув шапку,
почесал затылок.
- Однако как же без девки... Сосну держать надо.
- А вот пусть дед и держит, - сказал Фрол и показал глазами на
мерцавшую в полутьме неподалеку белую рубаху Суходрева, бормотавшего уже
невесть что.
- Это дело, - вмешался Пахом. - Дед все это затеял, - пусть сам и
отдувается. Посидит на сосне, да позовет святителей.
- А ну оземь хлопнется? - сказал Демьян Макарыч.
- Не хлопнется, - мрачно сказал Пахом. - Он жилистый, и жить хочет. А
что такое грех - давно уже забыл, если и знал...
- Точно! - обрадовался Фрол. - Тащи колдуна на сосну!
Суходрев пробовал сопротивляться, но его подняли на руки, посадили
верхом на сосну и приказали молиться громче.
Остальные взялись за вожжи. Демьян сказал:
- Ну, дед, зови огня! Тащи, ребята!
Сосна взвизгнула, и быстро-быстро заходила по осине. Вожжи, натянутые,
как струны, запели.
- Наляжь, робя! - закричал Фрол.
Дед каким-то чудом держался на стволе, широко расставив ноги. Бороду
его сносило ветром то взад, то вперед.
- Ох! - охнул он и стал выкрикивать непонятное: - Вертодуб! Вертогон!
Трескун! Полоскун! Регла! Бодняк! Авсень! Таусень! Два супостата, смерть да
живот!..
Бревно ходило все быстрей и быстрей, Суходрев летал, как птица, и от
бесконечного этого полета ему стало чудиться, будто и впрямь над ним кружат
крылатые черные волки, а потом прямо перед ним оказалась громадная седая
волчица. Она сидела на бревне ровно, прямо, будто и не было бесконечного
качания, и не мигая, лучистыми глазами смотрела на Суходрева.
- Сгинь, пропади, собачья смерть! - завопил старик. - Приди, приди
собачий бог!
И тотчас же синий дым вдруг повалил из-под ног Суходрева. Сначала
тонкой струей, еле заметной в свете костров, потом - всё гуще, ядовитей...
Старик внезапно изловчился и спрыгнул с сосны:
- Чую, чую живой огонь!
И повалился в траву.
Мужики побросали вожжи; подростки, стоявшие наготове с кусками бересты,
пучками соломы, кинулись под бревно, стали дуть.
И внезапно взметнулось в низкое темное небо белое пламя.
К лугу из лесу бежали полуголые бабы, вопили что есть силы; Марфа
колотила ковшом о заслонку. Мужики громко кричали, и кто-то пробовал было
даже плясать.
Быстро похватали запасенные смолистые ветки, посовали в живой огонь. С
факелами кинулись к соломенной маре. Солома подмокла, не загоралась.
Казалось, мара фыркала белым дымом.
Потом разворошили солому, подожгли.
Огонь взметнулся и стал реветь. Народ отскочил, Марфа, доведенная до
исступления, чуть не кинулась в огонь, - бабы её удержали, но растрепанные
космы она себе все же подпалила. Её оттащили подальше, кинули рядом с
Феклушей.
Григорий Тимофеевич с любопытством наблюдал происходящее, слегка
отстранясь от костра, чтобы свет не мешал смотреть.
Вот полетели наземь коровьи черепа. Вот огонь уже лизнул черную голову
мары.
Григорий Тимофеевич отвернулся и вдруг заметил возле горевшей сосны
странную тень. Кто-то высокий, черный на фоне огня, наклонялся над лежавшим
Суходревом.
Григорий Тимофеевич, повинуясь внезапному порыву, чуть не бегом кинулся
к старцу.
Подбежал, присел, поднял голову Суходрева. На него глянули
остекленевшие глаза, а лицо старика было белее снега.
Григорий Тимофеевич в ужасе оглянулся: громадное мохнатое существо,
стоявшее в двух шагах от него, вскинуло руки, закрывая лицо.
И внезапно присело, опустило голову, встало на четвереньки, мгновенно
став похожим на гигантского кудлатого пса.
Пес повернулся и побежал к черневшей неподалёку кромке леса.
Григорий Тимофеевич, открыв рот, глядел ему вслед, пока пес не скрылся
под елями. И только спустя минуту, опомнившись, закричал:
- Ребята! Суходрев помер!..
И тут же заметил по ту сторону горевших бревен большую серебристую
волчицу. Она улыбнулась, прищурив желтые глаза и слегка оскалившись. И
внезапно прыгнула вверх. Григорий Тимофеевич не успел толком её рассмотреть;
ему показалось, что большая тень промелькнула над ним и растворилась в
надвигавшейся ночи.
И откуда-то из-под облаков сиротливо и надтреснуто пропел охотничий
рог. Темные тени пронеслись над лугом, уносясь к горизонту. И далекий голос
пролаял:
- Der stiller Abend! Meine shone Heimat! Nach Hause, mach rasch!..
* * *
Черемошники
На этот раз Бракин подготовился основательно. Он сидел в своей мансарде
за столом в темном пуховике, карманы которого оттопыривались. На столе перед
ним лежала бандитская трикотажная шапочка черного цвета.
Бракин ждал. И как только услышал топоток на лестнице, - встал. В
мансарду вкатилась запыхавшаяся Рыжая. Кратко сказала:
- Тяф!
Что означало: очкастого дома нет. На белой "Волге" только что увезли.
Очкастый был при параде: в темном, побитом молью костюме, лежалом
расстёгнутом пальто; под пальто на пиджаке бренькало несколько медалей.
- Молодец! - сказал Бракин.
Что означало: ты умница, все сделала правильно. Пойдешь со мной -
будешь на шухере стоять.
Рыжая с надеждой глянула в свою пустую чашку. Облизнулась и почти
по-человечески вздохнула. Поняла: угощение - потом, после дела.
Бракин не стал выключать свет: пусть Ежиха поворчит, и пусть думает,
будто студент с замашками нового русского не спит - умные книжки читает.
Сама-то Ежиха была свято уверена: от книжек весь вред. И это было не смешно:
Грибоедова она не читала, но свой вывод сделала из практического опыта
жизни. Кто много читает - к работе негоден. Да и вообще так себе
человечишко, никчемный, глупый, ничего не умеющий.
Было уже поздно, мороз усилился, и в переулках не было ни души. Тем не
менее Бракин старался быть как можно незаметнее. И когда Рыжая остановилась
у столба, а из-за забора подал голос местный пес, который, видимо, ревниво
относился к помеченному им самим столбу, а Рыжая попыталась ответить, -
Бракин молча наподдал ей ногой. Не больно, но обидно.
Бракин шел, стараясь держаться в тени, обходя исправные фонари
стороной. Рыжая семенила следом, чуть сбоку, поближе к заборам. Голоса не
подавала, у столбов не задерживалась.
Они подошли к дому, в котором жил очкастый старик. Туман сгустился,
переулок был пуст из конца в конец. Бракин перевел дыхание, внутренне
перекрестился, - и полез через забор. Снега в эту зиму выпало уже много, и
Бракин без труда перешагнул через покосившиеся доски, просто переступив с
одного сугроба на другой.
Во дворе, довольно обширном и пустом, было темно и тихо.
Рыжая присела в сугробе, выглядывая через забор в переулок. Бракин
подошел к входным дверям. Посветил фонариком: в двери был врезной замок. Это
было и не хорошо, и не плохо. Не хорошо, потому, что Бракин ни в каких
замках вообще не разбирался, ни в навесных, ни во врезных. Не плохо -
потому, что Бракин надеялся на местный менталитет. Хоть и в городе живем, но
почти по-деревенски: тут и коров держат, и свиней, и гусей, не говоря уж о
курах. У одного из соседей Ежовых были даже две козы.
Бракин стащил с правой руки теплую перчатку, под которой была надета
еще одна - хирургическая. И стал шарить рукой за косяком.
Однако ключа там не оказалось. Бракин посветил себе под ноги. На
крыльце лежал смерзшийся половичок, но и там ключа тоже не было. Бракин
обернулся: Рыжая, навострив уши, сидела неподвижно, отвернув мордочку в
переулок.
Слегка занервничав, Бракин принялся наугад ощупывать деревянную,
обшитую фанерой стену вокруг входных дверей. И когда уже считал, что ничего
не выйдет, придется лезть через окно, выставив стекла, - рука внезапно
нащупала еле приметный гвоздь и на нем - плоский ключик. Ключ висел довольно
высоко, под самым водосточным жестяным желобом, и разглядеть его даже при
свете, пожалуй, было бы трудно.
Бракин с облегчением снял ключ, на секунду зажег фонарь, вставил ключ в
скважину. Обернулся, шепнул Рыжей:
- Смотри в оба глаза! Человека или белую машину увидишь, - лай, что
есть мочи, и беги домой!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг