Вернулся Око-Омо.
- Лучшее, чем владеет человечество, - смех. Хотя и его эксплуатируют,
превращая в объект вражды.
- Глупейший анекдот, а мы смеемся, - сказал художник, вытирая платком
глаза, а заодно и потную шею. - Но ведь и в самом деле, ребята! Смерти
всякого народа предшествует утрата им здорового смеха.
Макилви нахмурился.
- Тут что-то есть, в этих словах. Я бы начертал их на стенах всех
общественных зданий!
Око-Омо неожиданно возразил с упорством, которого я не ожидал в таком
мягком, предупредительном на вид человеке.
- Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный
идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращен. Вот отчего попечение о
чистоте идеала - первая заповедь подлинно национальной жизни...
- Ах, оставьте национальную жизнь в покое! - вскипел художник, ревниво
относившийся к суждениям, в которых подозревал национализм. - Может, у нас
с вами вообще нет идеала. Он фикция, фантазия, воображение!.. Добро, идея
добра - последнее, что еще сохраняется в нашем лживом обиходе!
- Даже самое маленькое доброе дело важнее самых мудрых слов о доброте,
- заметил я, желая примирить спорщиков.
- Это так, - согласился Око-Омо. - Но с некоторых пор меня
настораживает, когда настаивают на этом. Не все то боги, которых ищут на
небесах. Приглядеться, многие люди опасаются не болтовни, вводящей в
заблуждение, а именно того, что кто-то не сделает им добра, которого,
кстати, они не заслуживают... Да, любой, даже самый незначительный человек
велик, если творит добро. Добрые деяния удерживают мир на его оси. Точнее,
справедливые, какие могут и не совпадать с общепринятым понятием добра как
дара.
- Нетерпимость оглупляет! - настаивал художник. Лицо у него вспотело,
взгляд стал колючим, руки теребили камышовое кресло.
- Нетерпимость и есть страшная глупость самомнения, которое тем
опасней для других и губительней для нас, чем неколебимей уверено в
собственной правоте.
Никто не отвечал меланезийцу. Он едва приметно усмехнулся.
- Самомнение, скликающее свои жертвы на подвиг, - вот свидетельство
полнейшего идиотизма формально нормального существа.
Макилви, зевнув, вмешался:
- Я часто, господа, повторяю сам себе: поменьше самоуверенности,
побольше веры в правду создавшей нас природы. Иначе ведь и до коммунизма
докатиться можно. Как вы думаете, мистер Око-Омо?
- Самое страшное - докатиться до безмыслия... Ведь что мы с вами
знаем, к примеру, о коммунизме, кроме двух-трех лживых пропагандистских
фраз при внушенном нам лакейском чувстве превосходства? И вы, и я
собственники до мозга костей, хотя оба видим, что крупная собственность
пожирает мелкую и подчиняет ее. Сверхкрупная собственность тяготеет к
бесконтрольности и тайной диктатуре, она исключает равенство, а коммунизм
обещает его.
- Равенство нищеты? - художник, выпятив подбородок, пренебрежительно
сморщился. - Равенство изящества с грубостью?
- Полно вам приставать к господину... как его, - сказал Кордова. - В
коммунизме мы, действительно, ни хрена не смыслим. Мы просто отвергаем его.
Я панически боюсь так называемого равенства. Как вынести его при
неравенстве, которое сложилось и которого не отменишь?
- Все верно, - сказал Око-Омо. - С точки зрения нравственности,
собственность и есть страх перед равенством. Но без равенства люди не
найдут способ разумной и счастливой жизни...
Слуга явился с подносом, уставленным разными напитками. Все взялись за
свежие порции. Художник вспомнил о разговоре.
- А нужен ли человечеству счастливый человек? Нужна ли ради этого
жертва?
- Без жертвы все сидели бы еще в пещере без огня, - твердо сказал
Око-Омо.
- Так, может, это было бы и хорошо? Куда нас завело самопожертвование
кретинов, жаждущих признания? Куда завели заботы о развитии личности? Мы не
способны ныне обозревать накопленные богатства и обходимся дрянью,
поделками массовой культуры!.. Куда мы пришли? К нейтронной бомбе? К "лучам
смерти"? К торжеству философий, трактующих о людях как о разновидности
тараканов?..
Музыка умолкла, возвестили о приглашении к столу.
Было еще задолго до полудня, но уже жара нестерпимая, песок на берегу
раскалился - воздух над ним растекался расплавленным стеклом, искажая
пространство. Все подернулось дымкой и потеряло объемность: и пальмы на
мыске, и "Санта Барбара", и чуть синеющие горы Моту-Моту на соседнем
острове Вококо, и сверкающая белизна прибоя у рифов, и чайки, кружившие над
лагуной, - все это сделалось как бы деталями одной плоской картины...
Открытая веранда делилась на две части. Обе они, и та, что была
обращена в сторону океана, и та, что выходила на плато, соединялись под
надстройкой третьего этажа, занятого обзорной башней с библиотекой и
спальней и площадками для шаффет-бола и приема солнечных ванн.
Под колоннами, удерживающими третий этаж, был накрыт стол - черный
делфтский фаянс и серебро. Единственным украшением стола служила массивная
хрустальная глыба, внутри которой светился причудливый цветок. Хотя он
походил на живой, впаянный в хрусталь, он был создан хитроумным сверлением,
стало быть, одною только игрою света.
Все подходили полюбоваться и восторгались. Дамы спрашивали, как это
сделано, а Герасто, улыбаясь, пожимал плечами. Иллюзия, как всегда,
вызывала больший интерес, чем натура...
Под перемигивание Макилви с Дутеншизером подали отбивную из свинины с
жареными бананами, филе из черепахи и ананасы, запеченные в сыре.
Обсуждался план предстоящей вылазки за яйцами океанских чаек масиго.
Герасто пообещал, что его повар приготовит из яиц ни с чем не сравнимое
кушанье, но я заметил, что мужчин больше волновало не искусство повара, а
скука - с нею связывали возможную неудачу всей затеи. "Если мы вернемся с
хорошей добычей и вздумаем поплясать вокруг костра, нам придется перебить
половину мужчин, потому что на всех не хватит женщин", - сказал Макилви.
Слова вызвали гул одобрения.
В самом деле, я насчитал всего семь женщин на ораву мужчин, каждый из
которых, конечно, непрочь был подурачиться на отмели. Самой яркой из них,
бесспорно, была худощавая Гортензия. Крупные черты и широкая кость
нисколько не вредили ее стройности. Она была обаятельна в каждом движении,
в каждом взгляде темных глаз на продолговатом, еще молодом, но утомленном
уже лице.
Даже в душе плюгавца никогда не умирает любовник. Гортензия тонко
пользовалась этой слабостью сильного пола. В каждом, с кем она
заговаривала, пробуждалась надежда, что именно он выделен ею из сонмища
фавнов и шансы не такие уж незначительные, чтобы пренебречь ими. Короче,
мужчины наперебой обхаживали Гортензию, и что самое странное, у наиболее
робких, не допускавших даже мысли о соперничестве, чувства зарождались
более пылкие, чем у настырных, самоуверенных мужланов. Я говорю об этом,
потому что испытал чары Гортензии на себе и слышал от других, что они
испытывали в обществе этой истомляющей ведьмы.
Гортензия сидела справа от Кордовы - тот краснел и запинался, если ему
случалось говорить, а то и вовсе терял нить разговора. Позднее я узнал, что
под столом Гортензия вела с миллионером далеко не детскую игру в
"случайные" прикосновения.
Подушкой в кружевах торчала между своим мужем и епископом Ламбрини
пухловатая, рослая Шарлотта. Густо надушенная, она потела, утиралась
пестрым платком и без умолку восхищалась Гортензией.
На фоне шумной Шарлотты жена Ван Пин-Ченга, молчаливая, с застывшей на
розовом фаянсовом личике улыбкой, выглядела куклой. Она была миловидна, эта
малайка, но мужчины не интересовались ею: знали, что она шпионит для мужа.
Что касается двадцатилетней, беременной Оолеле, жены детектива, она
тотчас же объявила, что участия в общей вылазке не примет и к вечеру уедет
на катере, - так обещал ей дядя, председатель государственного совета
Атенаиты Оренго, "второй после Такибае человек".
Клонили к тому, чтобы послать катер Атанги "за женским обществом". Сам
полковник, которого развезло от вина, скалил белые зубы, икал и согласно
кивал головою. Наконец нашелся смельчак, готовый возглавить экспедицию, -
поляк Верлядски.
- Как кого, меня не оскорбляют дамы полусвета. В век великих
освободительных идей недостойно проявлять пренебрежение к тем, интересы
которых сужены обстоятельствами!
- Запретных тем среди истинно возлюбивших господа нет, - заметил на
это Ламбрини, о сане которого напоминал только небольшой крест поверх
сетчатой майки густого малинового цвета. - Это легко доказать...
Око-Омо при этих словах резко выпрямился, уронив вилку.
- Господа, - сказал Герасто, - на случай, если вам захочется поплясать
"банано", я договорился с деревенскими девушками, что работают у меня на
плантации. Они будут ждать нас сегодня и приготовят ужин по-меланезийски -
в земляных печах. Гигиена гарантирована...
Атанга и Верлядски зааплодировали.
- Если бы не женщины, - сказала Гортензия, - идеалы были бы уже давно
достигнуты: мужчинам не было бы причин поступаться своей совестью.
- Но кто захотел бы такой жизни - с идеалами, но без женщин? -
прохрипел полковник Атанга.
- Идеалы, в которых нет достойного места женщине, - опасный мираж, -
кивнул ему д-р Мэлс.
- А дело наверняка к ночи примет хорошенький оборот, - шепнул мне
капитан "Санта Барбары" Грей. Я не понял, одобрял он или осуждал такую
перспективу. - Эта публика не столь благочинна, как выглядит. Это все,
пожалуй, ссыльные джентльмены, разрази меня молния, - добавил он, смакуя
неразбавленный виски.
Взглянув на часы, Герасто, во всем соблюдавший строгий порядок,
объявил об отплытии. На сборы было отведено пять минут.
Катер покачивался недалеко от берега. С шутками и смехом компания
погрузилась в шлюпку. Макилви и Дутеншизер пожелали добраться до катера
вплавь - там их приняли расторопные матросы-меланезийцы, несмотря на жару
облаченные в куртки и белые береты с эмблемой республики.
Обнаружилось, что нет Герасто, Кордовы и Гортензии. Послали за ними,
но прошло полчаса, прежде чем они показались на тропинке, ведущей от виллы
к океану.
У Дутеншизера сразу испортилось настроение. "Неужели ревнует? Пора
было бы развестись или привыкнуть". В том, что Гортензия и в грош не ставит
художника, теперь я уже не сомневался...
Катер описал дугу, обходя песчаную банку, и ловко проскользнул в узкий
проход между рифами. Недалеко от яхты развернулся на север и пошел довольно
ходко, легко перебираясь с волны на волну.
Облачность смирила жару, но даже брызги из-под форштевня не освежали.
Берег медленно уползал назад, светлая песчаная кромка то появлялась, то
пропадала, зелень слилась в сплошной ковер, мягко поднимавшийся на холмы,
которые где-то там, в дымке, переходили в неприступные горы. Все казалось
диким и безлюдным.
Дутеншизер и Гортензия сели на скамью, где пристроился и я, так что -
невольно - я стал свидетелем размолвки. Боковым зрением, которое у меня
развито почти как у лошади, я заметил, что Гортензия гневно сбросила со
своих колен руку супруга. Вероятно, Дутеншизер обнаружил какую-то
погрешность в туалете жены, потому что разъяренным гусем зашипел
оскорбительные слова...
Я отвернулся в другую сторону... Макилви, обняв шефа полиции,
поглаживал его по голове, Ван Пин-ченг вместе с епископом пробовал на ходу
ловить летучую рыбу.
Уютнее всех чувствовал себя, по-видимому, капитан Грей. Его храп
временами заглушал шум гребных винтов. Все отпускали шуточки по этому
поводу, но вот что я заприметил: стоило Кордове подняться на узкую верхнюю
палубу к рубке, как там же оказался Грей с запасным пробковым жилетом в
руке.
Катер закрепили в лагуне на два якоря, ожидая то ли прилива, то ли
отлива. На шлюпке перебрались на берег, где почти у воды светлели стволы
пальм, перистые зонтики которых поднимались высоко в небо.
В этом месте горы вплотную подступали к океану. Нас встретил сплошной
жалобный гул. Над отвесными скалами кружили птицы - величиной с альбатроса.
Это и были чайки масиго, которых мы собирались ограбить.
- Кто не собирал яиц на скалах, не почувствует их вкуса, - предупредил
Герасто. - Главная задача - отличить свежее яйцо от насиженного. Обычный
способ сбора: люди идут по четыре в ряд и топчут кладки, скажем, на площади
в четверть акра. Затем спускаются вниз, отдыхают и развлекаются, через два
часа поднимаются на свой участок и собирают абсолютно свежее яйцо - тысячи
штук...
- Тысячи раздавленных птенцов и еще тысячи, какие никогда не родятся,
- покачал головой Верлядски. - Не кажется ли вам, что мы чуточку не
джентльмены?
- О нет, - Герасто едва коснулся взглядом поляка, явившегося на
пикник, как я узнал, вовсе без приглашения. - Мы более защищаем природу,
чем губим ее. Знаете ли вы, сколько рыбы пожирает эта зловредная птица? При
больших отливах она склевывает в лагунах все живое...
Первая партия мужчин быстро взобралась на скалы и сбросила веревку,
пользуясь которой наверх поднялись остальные. У подножия остался один
Верлядски, сокрушенно повторяя: "Нет-нет, друзья, это зрелище не для
меня..."
Скалы покрывал толстый слой помета. Пахло удушливо, хотя ветер тотчас
срывал испарения. Кругом белели крупные чаечные яйца. Иные лежали
разрозненно, другие в аккуратных кладках. В воздухе, как снежинки в
февральскую пургу, носились обезумевшие птицы. Я увидел раздавленных,
немощных еще птенцов. Оперившиеся пытались спастись бегством. Те из них,
которые со страху прыгали со скал, разбивались о камни или тотчас погибали
в волнах прибоя.
Несмотря на суматоху и крайнее возбуждение люди Герасто не теряли
времени. Свежие яйца они раскалывали и выплескивали в бидон, а насиженные
отшвыривали в сторону. Остальные пикникеры наполняли яйцами плетеные
корзинки и подносили их для контроля главным сборщикам, которые работали
ловко и споро, как автоматы.
Кордова, капитан Грей и Макилви, азартно крича и размахивая руками,
устрашали чаек. В какой-то момент Грей выхватил пистолет. С каждым
выстрелом на скалы падал окровавленный комок из перьев. Затем стрелял
Макилви, состязаясь в меткости с капитаном, и тоже не промахнулся ни разу.
В сборе яиц участвовал и шеф полиции Атанга, предусмотрительно
захвативший с собой в помощники двух матросов-меланезийцев. Эти матросы
тащили пластиковые мешки, которые пригоршнями наполнял Атанга. Лицо его
раздулось, глаза сияли, он пел песню, слов которой я не разбирал.
Из кучки праздных зрителей выделялся Око-Омо. Беспрестанно кивая
головой, он энергично жевал резинку, руки его бесились, и он спрятал их в
карманы. Наконец он повернулся и, скользя по слою гуано и разбитых яиц,
побрел к спуску.
У меня на душе тоже было нехорошо. Меня мутило, я чувствовал себя
соучастником преступления.
Наконец все спустились со скал. Герасто был неузнаваем: на бледном
лице торжествовала улыбка героя.
- Тут, на скалах, - выкрикнул он с дрожью в голосе, - сразу видно, что
ты за человек!..
Он неожиданно расхохотался и велел тащить доверху нагруженные
алюминиевые бидоны к шлюпке.
- Капитан Грей и Макилви отличные стрелки! Когда-то и я, клянусь всеми
чертями преисподней, мог бы поспорить с ними!.. Мистер Фромм, солдат,
впервые в упор убивающий врага, скверно спит свою ночь. Его тошнит, как и
вас. Вам не знакомо чувство охоты!
Я подтвердил, что ни разу в жизни не подстрелил никакой дичи. Герасто
потер руки.
- Оно и видно! А между тем каждый мужчина - прирожденный охотник! И
чем легче дается дичь, тем сладостнее ее преследование!
Я не оскорбился, но что-то в моей душе восстало. "Бог с ним, -
сдержался я, не желая спора. - Человеку в такой глуши нужен громоотвод,
иначе всей накопленной энергией отрицания он ударит в собственное сердце".
Компания налегке шагала по песчаному берегу. Солнце ушло за остров или
за тучи по ту сторону острова. В этот вечерний час все вокруг поражало
спокойным величием - природа как бы прощала своих детей за безумный день.
Будто она и вовсе не имела права сердиться на них: или не она произвела их
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг