боялся, уверенный в божественной силе, охранявшей меня для великих
свершений.
Тень придвинулась, ловкие руки отобрали автомат и фонарь. В лицо,
ослепив, ударил электрический свет.
- Снять противогаз!
Я опустил маску с очками на подбородок.
- Я пришел спасти вас, дети мои, - торжественно сказал я. - Соберитесь
все, сколько вас здесь осталось, и я скажу слово, дарованное мне свыше!..
- На кой они нам, твои слова? - хрипло сказал заморыш, светя мне в
лицо. - Все слова давным-давно сказаны, и больше нет таких, которые стоило
бы послушать...
- Раб, - перебил я нетерпеливо, - ты не осознал безнадежности своего
положения и ропщешь!.. Я скажу слова, какие вы никогда не слыхали и какие
дадут вам силы жить новой жизнью...
- Игнасио, - крикнул человек в темноту, - подойди сюда! Мне попался
проповедник или идиот! Короче, не по моей части!
Почти тотчас появилось еще одно существо, которое тоже не упало передо
мной на колени.
- Лицо человека мне знакомо, - услыхал я голос. - Вы Фромм, не так ли?
И тогда я узнал голос - без удивления.
- Ты Игнасио Диас?
- Память - не рыба, она не дохнет, даже когда нас выволакивают из
родной стихии.
- Все дохнет, - возразил я, потерявшись в темноте, потому что Игнасио
выключил фонарь. - У меня нет прежнего имени. Все опозорило себя. И теперь
преступление - хранить что-либо из того, что было...
Я говорил машинально, а во мне все клокотало от ярости. Между этими
невеждами существовали прежние связи - вот что бесило. Я, пророк, призван
был вывести людей из мрака забвения, призван был поднять их, упавших на
самое дно жестокости и безверья, полностью озверевших и потому только
преодолевших невыносимые лишения. А эти непочтительные типы жили какой-то
своей надеждой. Не той, какую я нес им, а своей. О, я тотчас почувствовал
все это!
- Бог оставил человека между инстинктом и разумом, - сказал я, ожидая
ропота и решив подавить его любой ценой. - Можно было идти к богу,
пользуясь разумом, но мы поставили на инстинкты, и теперь надо до конца
превратиться в зверя. Надо сжечь и уничтожить все, что было создано! Прежде
всего книги. Надо убить всех, кто полагается на разум!..
Это было не вполне то, что я хотел доверить моему стаду. Но я
проверял, насколько они способны к самоотречению и послушанию. Я, пастырь,
провоцировал их, чтобы поразить молнией, в случае если они были заражены
порчей...
- Фромм, вы ли это? - услышал я в ответ еще один голос. Я тотчас узнал
и его. Узнал с раздражением, потому что он вызывал из небытия то, что
подлежало небытию. Это был голос брата Луийи...
- Вы неисправимы, Фромм! Резонерствуете по всякому поводу, как и
прежде. Неужели вы так и не поняли, что мусор слов, завалив нам простор для
действия, приблизил катастрофу? Все было страшным. Но это было самым
страшным порождением империализма - потоки демагогии и пропаганды, топившие
правду... Но - к делу! Вы, конечно, вышли из убежища разнюхать
обстановку?..
"Да кто ты такой, Око-Омо, чтобы спрашивать меня о чем-либо? У меня
огромные запасы продовольствия и воды, у меня запасы оружия, у меня
неприступные крепости, - кто смеет тягаться со мною? Кто вправе диктовать
мне свою волю?.. И потом - мир жаждет новой философии..."
- Не спрашивать, но слушать отныне должен ты, Око-Омо, - строго сказал
я. - Разве ты знаешь, как теперь сберечь человека?
Я предпочитаю разговаривать, глядя собеседнику в глаза. Я не видел
Око-Омо, и это раздражало меня.
- "Теперь", - повторил Око-Омо. - Прежняя пацифистская болтовня -
прежняя буржуазная подлость. И тогда, и теперь мир требовал классовой
борьбы, непримиримости к тем, кто противится равенству!
- Все истины разрушены катастрофой!
- Ни одна из истин не разрушена, - возразил незримый Око-Омо. - Правды
не существует без людей, это верно. Но мы живы. Значит, жива правда. И
правда эта - все та же правда, которой так и не получили люди... Теперь мы
живем иначе, - мы действуем и от всех друзей требуем действий. Мы не
допустим более болтовни. И средство - равенство. Его у нас не было...
Я готов был броситься на Око-Омо и его прихвостней и разорвать их в
клочья. Катастрофа переменила облик мира, а они тянули старую волынку. Они
мне путали карты, лишали смысла мою пророческую миссию. Я знал, что Око-Омо
никогда не согласится со мной. Мои идеи были близки к его идеям, но в то же
время и противоположны. Око-Омо украл мои идеи, но, как всякий раб, не
понял их...
- Что ты лично от меня хочешь? - спросил я.
- Лично - ничего, - помолчав, сказал Око-Омо. - Коммуна, интересы
которой я выражаю этот месяц, нуждается в продовольствии, воде и оружии...
Я знаю, в убежище этого добра в избытке. Вы должны помочь нам...
"Что он, с ума спятил? С какой стати я должен делиться бесценными,
невосполнимыми благами? Кто они мне? И даже если бы были братьями, я бы еще
крепко подумал... Разевать рот на чужое - разве это не империализм, о
котором трещал Око-Омо?.."
- В убежище тоже коллектив. Я не имею права распоряжаться припасами...
Или вы замыслили захватить убежище? Применить насилие, отнять воду и
продовольствие, а людей убить?.. Но как это называется?..
Я говорил зло, захлебываясь в своей неприязни, и этого, конечно,
нельзя было не заметить. Я понимал, что навлекаю на себя опасность, но я не
боялся этих голодранцев. Входной ключ был спрятан мною - по инструкции - в
отвинчивающийся каблук ботинка. Но не каждый, далеко не каждый сумел бы
отвинтить этот каблук. Тут были свои секреты, придуманные досужими
мастерами еще до катастрофы.
- Не все погибло от прежнего, - прокашлявшись, сказал Око-Омо, - не
все. Но прежнее право, построенное на признании преимущества одних за счет
других, его больше нет. Нет и морали, освещенной этим правом... Мы просим
вас о посильной помощи, потому что она нам жизненно необходима. Мы умираем
от голода и жажды, а у вас излишек, созданный отнюдь не собственными
трудами...
- Но почему ты считаешь, что у вас больше прав на выживание, чем у
других? - меня колотило от бешенства. - Речь идет о спасении человека как
такового. Стало быть, надо обеспечить выживание тех, кто имеет шансы!..
- Вопросы можно продолжать до бесконечности, потому что они основаны
на неверном понимании ситуации. И прежде человечество могло спастись только
как целое. Только как целое оно может спастись и теперь. Сколько бы нас ни
было, мы не смеем обрекать на смерть одних ради выживания других. Отныне
все равны, и наш первейший долг - защитить равенство. Мы не хотим
повторения прежней подлости, когда преимущества кучки заговорщиков привели
к гибели всех... Мы признаем право на выживание лишь за теми, которые
признают это право за другими. Эпоха эгоизма и неравенства исторически
завершена. За нее уплачено слишком дорого... Если вы там, в убежище, не
захотите по-братски разделить доставшиеся вам блага, мы разделим их сами,
потому что у вас нет на них никаких особых прав. Эти блага захвачены в
условиях дискриминации слабых. Эпоха односторонних преимуществ завершена...
Я понял его. Я понял, что Око-Омо и его люди - смертельные мне враги,
что я уже вступил в борьбу с ними и в этой борьбе оправданы любые средства.
- Мистер Фромм, - сказал молчавший доселе Игнасио, - у вас есть ключ
от убежища?
- Ключа нет, - схитрил я. - Мы уговорились, что мне откроют. Впустят
меня...
- Хорошо, мы пойдем вместе, - сказал Игнасио.
- Это опасно. Нужен противогаз.
- У нас четыре противогаза.
Меня загоняли в тупик. Но я не собирался уступать! Нет, не собирался!
- Имейте, однако, в виду, что из убежища можно наблюдать всех, кто
приближается к люку. Если они увидят, что я не один, они не откроют. Так мы
условились...
- Кто в убежище?
Они ловили меня, располагая какой-то информацией, я чуял это нутром.
Лучше всего в целях лжи было использовать искаженную правду.
- В убежище Гортензия и Луийя... И еще мужчина из бывшего окружения
Такибае.
- Тогда все в порядке, - сказал Око-Омо. Но как-то неопределенно
сказал, со скрытою мыслью.
- Не думаю, - возразил я. - Даже Гортензия и Луийя - уже не те люди,
что были прежде. Совсем не те.
- Все мы не те, - сказал Игнасио, - все мы наново родились.
- Не будем терять времени, - сказал Око-Омо. - Игнасио, прекращайте
подземные работы. Пусть все соберутся здесь. Возьмешь троих, наиболее
крепких, и пойдете к убежищу. Сейчас нужно экономить силы.
Игнасио и тот, что задержал меня, - оба они ушли.
Они доверяли мне, так что положение мое не было безнадежным. Отдав
автомат, я не остался безоружным. В кармане под мышкой был спрятан
браунинг. Кроме того, я мог выдвинуть из ботинка нож с отравленным лезвием.
Часы на руке можно было использовать как гранату. А дозиметр на груди
служил одновременно газовым пистолетом и запасным фонарем.
О, люди, жившие накануне катастрофы, предвидели, что выживание
потребует отчаянной борьбы!
Итак, я был и оставался властелином мира. От меня зависело, казнить
самонадеянных голодранцев или даровать им жизнь. Всевышние силы искушали
меня, экзаменуя на жизненность, и я знал, что одержу победу, даже не
прибегая к их заступничеству.
Прежде всего нужно было проверить, действительно ли Око-Омо остался
один.
- Снова вера в мечту, - словно подводя итог разговору, сказал я. -
Сама мечта - подтверждение лживого и жалкого положения человека... А ты,
что же, не пойдешь вместе с нами?
Вместо ответа я услыхал сдавленный стон.
- Теперь, Фромм, вы должны знать правду, - с паузами проговорил
Око-Омо. - В коммуне пока всего девять человек. Но это драгоценная ячейка
нового мира, и она неизбежна... Я же лично обречен и доживаю последние
часы...
Последние часы, разумеется, доживал всякий, кто замахивался на
порядок, который призван был установить я: безусловное поклонение всех
одному, величие власти, обходящейся без промежуточной опоры в виде
бюрократического класса. Меня не интересовала реальность моей доктрины,
меня заботило только то, что она, наконец-то, была моей и на тысячелетия
устанавливала незыблемое правило: все - рабы одного, избранного богом.
Разумеется, этот один должен был быть мудрым и исключить прихоть, столь
характерную прежде для олигархов и диктаторов.
Сочувствия к Око-Омо я, разумеется, не испытывал, но выразил
притворное огорчение.
- Если я еще жив, так это чудо, и творец чуда Игнасио, - объяснил
Око-Омо. - Я подвергся облучению, потому что был ранен... Вскоре после
вашего отъезда с острова Вококо группа партизан перебралась на Атенаиту и
укрылась на плато Татуа. Мы задумали дерзкую операцию, но события опередили
нас... При ядерном взрыве мне перебило позвоночник. Я парализован...
- Удивляюсь силе твоего духа, - сказал я, доставая браунинг. - Я хотел
бы взглянуть на тебя... Чтобы рассказать Луийе, если выйдет заминка...
Темно, плохо вижу. Есть ли здесь кто-нибудь, кто мог бы посветить?
- Никого. Ваш фонарь Игнасио взял с собой. Коммунары долбят стену,
чтобы проникнуть в подвалы бывшей резиденции Такибае...
Теперь я мог уйти. Я мог уйти, не убивая Око-Омо и ничего не объясняя
ему. Я бы добрался до убежища и там в полном спокойствии переждал бы
несколько месяцев, которые унесли бы в небытие и этих, и других моих
недругов, если они еще остались. Но я не мог уйти. Мне хотелось поговорить
с Око-Омо, может быть, кое-что выяснить, кое-что рассказать ему о Луийе. В
конце концов, я нисколько не был повинен в ее смерти. Собственно, и
Гортензия фактически спровоцировала самоубийство...
Человек врет, если боится, что его не поймут. Мы всегда врали от
страха. Врали другим и себе тоже. Теперь мне хотелось сказать Око-Омо, что
я выше лжи. Что достоинство всякого человека определяется не тем, убил или
не убил он другого человека, а исключительно тем, сознает он себя убийцей
или не сознает. Мне хотелось сказать, что море пустых словес - болезнь
человека, который обречен на слабость и зависимость. Это болезнь его
рассудка, который не может нащупывать истину вне ошибок и страданий...
- У меня, кажется, есть фонарик, - сказал я. - Разреши подойти к тебе?
Я спросил для проформы, предвкушая, как насладит меня немощность моего
дерзкого раба. Он должен знать, что я его властелин. Меня распирало от
желания поскорее сказать ему об этом. Может, еще и о другом, - о Луийе,
например...
Узкий луч света зашарил среди камней. Я нашел проход и поднялся к
Око-Омо, лежавшему на куче тряпья.
Вид его поразил меня. От прежнего Око-Омо ничего не осталось. Передо
мною лежала мумия. Большая голова. Тонкая шея. Глаза были открыты и
неподвижны.
- Я чувствую ваш взгляд, - с передыхами сказал Охо-Омо. - Глаза мои
ослепли, но все равно я чувствую ваш взгляд, мистер Фромм. Вы не
сочувствуете мне.
- А разве ты нуждаешься в сочувствии? - усмехнулся я, не желая
замечать его неуместной вежливости.
- Не нуждался, - облизнув сухие губы, проговорил Око-Омо. - Я прожил
достойную жизнь. Я думал не о себе, - о народе, и в нем находил себя...
После катастрофы я понял, что и этого мало, и это ограниченность. Я полон
дум о грядущем, и это искупает мои муки... Что ж, не я один погибаю. Но я
погибаю достойно: никто не вправе осудить меня за прожитые мною дни...
Нельзя выжить, если не бороться за правду...
Это был мой давний соперник. Теперь я это понял, но я больше не
завидовал ему. Я был могущественнее и хотел, чтобы он это почувствовал.
- У меня есть вода, - сказал я. - Могу предложить тебе стакан воды.
- Воды? - переспросил Око-Омо. - Целый стакан воды?.. Конечно, если
можно... Это радость - вода... Но не стакан, нет, часть отлейте в сосуд! Он
тут рядом, подле меня... Для моих товарищей, они скоро вернутся...
Я достал плоскую флягу и нацедил в чашку воды.
Око-Омо благодарно напился из моих рук. Он торопился и пролил
несколько глотков себе на грудь.
- Беда в том, что мы хотим научить людей жить, сами жить не умея, - с
упреком сказал я. Мне было мало физического превосходства над ним, я хотел
раздавить его нравственно.
- Уча других, хотим научиться сами, - откликнулся Око-Омо. - Счастлив,
кто способен представить себе будущую жизнь во всех реальных деталях. Этот
человек способен научить и других.
- Ты представляешь себе будущую жизнь? Но ведь еще не известно,
возродится ли жизнь вообще?
- Чтобы возродилась, нельзя повторять прежних ошибок... Исключить
террор над трудовой массой. Растить гордость и сознание равенства... Не
допускать насилия. Использовать отчаянное положение для борьбы с узурпацией
власти и влияния во всех областях. Ячейка будущего - община, где все
стороны социальной жизни и все рычаги влияния сбалансированы и распределены
между членами. Только это обеспечит действительную свободу... И прежде мы
догадывались, но не знали твердо, что это - единственный путь спасения.
Никто не представлял себе, что только немедленный поворот к равенству
оставлял какие-то шансы...
Я слушал Око-Омо и сладко чувствовал, что я способен на любую
жестокость, - во имя правды, возвестить которую я был призван свыше...
Я поднял браунинг на уровень лица Око-Омо и - поймал себя на желании
все-таки услышать из его уст о будущем, которым он грезил. Я не сомневался,
что одичавшие после катастрофы двуногие с энтузиазмом последуют за
лозунгами Око-Омо. Да, именно теперь могла утвердиться идея всеобщего
равенства. Я бы тоже согласился на равенство, если бы не знал свыше, что
человек скорее погибнет, чем согласится на подлинное равенство. Разве не
это привело к катастрофе? Разве наши лидеры не вдолбили нам, что "есть вещи
поважнее, чем мир"?.. Конечно, мы не знали, кому служили. Честнее,
подозревали, что служим совсем не тому богу, которому строим храмы. Мы и о
равенстве говорили. Но мы боялись его, потому что в условиях равенства не
могли рассчитывать на то, чем владели в условиях неравенства. Равенство
требовало непосильных для нас жертв...
Голова кружилась, мысли мешались и путались. От слабости вспотели
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг