выбраться из убежища...
В коридоре все было тихо - что-то происходило в кухне. Я осторожно
отодвинул дверь, - Гортензия вскинулась со своей постели. "Зачем, зачем мы
поссорились? Зачем довели до полного отчуждения?.." Я хотел броситься к
Гортензии, проливая слезы раскаяния. Мне было жаль и ее, и себя, и обоих
нас, не сумевших поладить. Горе должно было сблизить нас, должно было все
искупить - разве не ясно?..
Увы, мои добрые намерения были грубо отвергнуты. Едва я ступил на
порог кухни, Гортензия схватила коробку с роботом и с неожиданной силой
швырнула в меня. Если бы я не увернулся, тяжелый удар пришелся бы мне в
грудь. И все же, потеряв равновесие, я упал, призывая взбесившуюся женщину
опамятоваться. Хорошо, что я был осторожен: внезапно ее нога описала дугу у
моего подбородка - это напомнило мне, что Гортензия владеет приемами
каратэ.
Нужно было немедленно действовать. "Решительно и дерзко" - как
советовала инструкция. Изловчившись, я схватил Гортензию за волосы и
пригнул ее к столу. Свое преимущество я старался использовать для того,
чтобы образумить Гортензию.
- Что с тобой? Опомнись! Ты не в своем уме! Скажи, чего ты хочешь?..
Вместо ответа я получил сильный удар коленом в челюсть и вновь упал на
пол, больно ударившись спиною о ножки кресла. Когда я опомнился, Гортензия
уже стояла подле меня, нацелившись газовым пистолетом.
"Вот кто похитил его!.."
- Ты с ума сошла! Опусти пистолет!..
- Ничтожество, - перебила она меня с презрением, - ты знаешь, что
отныне между нами не может быть мира! Или ты, или я!..
Я метнулся ей под ноги - инстинкт вновь уберег меня. Желтое пламя
разорвалось сбоку. Не будь этот патрон последним, моя песенка была бы
спета. Но судьба распорядилась иначе, и никто из нас тут не волен.
Я выхватил браунинг. Видимо, я не вполне избежал ядовитого облака, -
все плыло у меня перед глазами, я терял сознание.
Гортензия размахнулась, чтобы размозжить мне голову газовым
пистолетом.
И тогда я выстрелил...
Одна - в разрушенном мире, в душной мышеловке убежища. Рядом, в
коробке, - механизмы и электроника "собеседника", не знающего ни тоски, ни
вдохновения. Ничего оскорбительнее не могла придумать "тонкая" душа
Фромма...
Ощущение беспредельной, стало быть, бессмысленной свободы невыносимей,
чем ощущение рабства. Жизнь все равно - путь к смерти. И то, что на этом
пути все оправдано, - мерзко. Воля должна быть, но - всякая бесконечность
страшна и безжизненна.
Есть ли смысл, если все завершается смертью? Смерть и создает смысл. А
вне смерти его нет и быть не может: у бесконечности нет смысла. Пусть
смерть, но чтобы смерть каждый раз открывала новую жизнь. А иначе - абсурд,
как теперь...
А если все - призрак? Если все - иное, чем кажется? Разум искажает
действительность, учил Гурахан, как искажают ее обоняние, осязание, зрение.
Есть некое новое чувство, которое поставило бы все на свои места, но это
чувство не развито в нынешнем человеке. Глухой среди глухих не знает о
жизни звуков. И чего-то, может быть, самого важного, все мы еще лишены...
Однажды в присутствии Такибае и Сэлмона я сказала, повторяя Гурахана,
что среди землян действуют пришельцы других миров, они даже командуют нами
под видом людей, составив тайную партию. Заговорщики охотно погубили бы
людей, и у них есть для этого все средства, но что-то препятствует им.
Такибае кивнул.
- Да, эти дьявольские силы существуют. И я знаю, почему они боятся
противопоставить себя людям в открытой борьбе. Во-первых, их устраивает
рабская покорность людей, не ведающих, кому они служат. Во-вторых, начав
открытую борьбу, они рискуют столкнуться друг с другом, потому что никто из
них не хочет трудиться, а только наслаждаться и повелевать. Есть еще третья
причина: у этих негодяев вовсе нет души. Они оживают и наслаждаются, когда
им удается внедриться в чужую душу. Наподобие вируса. Он ведь ничто без
живой клетки.
Сэлмон высокомерно хмыкнул.
- Откуда вы взяли эту чушь?
- Это не чушь, - возразил Такибае. - В древнем меланезийском мифе
рассказывается, как из неведомой страны на остров, где жило племя
ваку-ваку, прилетели рукокрылые существа, похожие на людей. Они тотчас
увидели, что жизнь состоит из труда и наслаждений. Первое им не
понравилось, а второе пришлось по вкусу. Чтобы бездельничать, они пускались
на разные хитрости. Люди, однако, не позволяли себя дурачить и всякий раз
раскрывали уловки рукокрылых, потому что у тех не было души. И тогда
рукокрылые стали похищать души мертвых. Теперь пришельцы рассеялись по
разным племенам и замаскировались. Их трудно найти. Но все же возможно,
потому что душа у них неживая...
Помню, я поразилась: откуда древним меланезийцам было знать то, что
открылось Гурахану? Или наоборот: откуда Гурахан мог знать о меланезийском
мифе?
Но самое любопытное в другом: слова Такибае привели Сэлмона в странное
волнение, он покраснел и начал заикаться. Я ненароком тогда подумала, что
вот и Сэлмон вполне мог быть рукокрылым, присвоившим чужую душу.
- Если не хватает ума объяснить то или это, обычно придумывают
что-либо иррациональное, - язвительно сказал Сэлмон. - Легко и удобно
объяснять пороки человечества вмешательством третьей силы, а не подлостью
человеческой натуры!.. Это все слабости нашего сознания, друзья. Мы готовы
поверить в химеры, лишь бы ни за что не отвечать. Готовы принять любую
чушь, лишь бы она закрыла брешь нашего невежества... Разум - ничтожен, ему
не на что опереться...
Гурахан черпал мысли в астральном общении. Порой мне кажется, что я
понимаю эти мысли, сама их высказала. Но чаще всего их смысл недоступен -
звезды в далеком небе... "Человек повсюду ищет счастья, не зная, что оно в
нем самом, - учил Гурахан. - Люди, алчущие отдохновения, исключительности,
благополучия, связываемого с собственностью и властью, ничего не поймут в
себе. Им хотеть вечно. Выделяющийся да растворится! Растворенный да
выделится! Человек живет жизнью каждого из живущих на земле. И только это -
его собственная жизнь, и только это - счастливая жизнь. Человек вовсе не
скроен по образу божию, он бог и есть, только еще не осознавший себя.
Наступает самый драматический этап истории, человечество стоит на пороге
революции в нравственности; одна из лестниц с этого порога ведет в
небытие..."
Вероятно, Гурахан имел в виду термоядерный конфликт. Выходит, он прав.
Он, конечно, прав и в своем учении о трех ступенях высшего наслаждения, -
рождение совершенной мысли, понимание совершенной мысли и претворение
совершенной мысли. Мысль совершенна, если зажигает или усиливает свет добра
и правды в душе, способной охватить мысль. Предельная стадия наслаждения -
совершенное претворение совершенной мысли. Это акт высочайшей любви. Но
люди еще далеки от того, чтобы познать такую любовь. Они довольствуются
другой, гораздо более примитивной любовью, не ведая, что и эта их любовь -
совершенная мысль, и ничего более. Все или ни один - вот закон мудрости.
Мудрость одного - это глупость всех. Наслаждающийся в одиночку -
преступник... И еще говорил Гурахан: "Пока моральный суд не станет строже
суда уголовного, пока заведомому подлецу будут угодливо улыбаться,
человечество будет катиться в пропасть..."
Неодолима инерция! Зачем о том, чего уже нет? Зачем вообще обо всем
этом? Плохо или хорошо поступаешь, честно или бесчестно, - теперь-то кому
какое дело? Мертвецам - все равно, а тех, кто еще жив, не спасет ни один
добрый поступок. У добра нет таких сил, чтобы разом покончить со злом -
потому что добро оно...
Я сознавала, что мне выгодна хотя бы видимость примирения с Фроммом.
Но впервые - несмотря на тоску глодавшую - не хотела примирения. Оно
претило чему-то, что возникло во мне за эти дни. Я не понимала ясно, что
это, но противиться себе не хотела...
Страх подсказал выход: не можешь примириться, отделайся от Фромма
вовсе, потому что в противном случае он отделается от тебя. Он - механизм,
и не люди ему нужны, и не жизнь как таковая, ему нужна среда для
самосозерцания и самолюбования, иначе говоря, вещь - зеркало или раб...
Но нет, убивать Фромма я тоже не хотела, хотя мерзавец не был,
конечно, достоин жизни. Я допускала, что он может попытаться убить меня, но
впервые мне было все равно. "Какая разница, кто кого? Тому, кто останется,
придется гораздо хуже..."
Я решила лечь спать, распустила волосы и уже разделась, когда в моей
двери щелкнул замок.
Вошел Фромм. Наши глаза столкнулись. Мне показалось, Фромм хочет
извиниться.
- Я не могу без тебя, Гортензия, - жалкая улыбка застряла на его
исказившемся лице. - Мы слишком далеко зашли... Нас ничему не научила
катастрофа. Мы, люди, по-прежнему далеки друг от друга, по-прежнему
нетерпимы...
- Да, людей по-прежнему разделяет бесконечность. Только теперь уже
совсем неодолимая. Неодолимая, потому что нет и не может быть теперь бога.
- Давай простим друг другу.
- Не в этом дело, ты знаешь. И просишь из-за упрямства только. Подумай
о себе!
- Ты жестока. И слишком спокойна...
"Все теперь - ложь, - подумала я. - Теперь вообще невозможна правда.
Что она без людей? Правда - то, что спасает, а если не спасает, все -
ложь... Ложь - мое спокойствие. Ложь - моя твердость. И то, что я говорю
сейчас, - ложь от растерянности и от подавляемого, но не подавленного
страха..."
Я хотела силы, которая дала бы мне силу. Я не знаю, чего я хотела. Но
я знала, чего не хочу...
Фромм упал на колени, и рот у него открылся, а звуков долго не было.
- О Гортензия!
- Боже мой, как все пошло!
- Ты никогда не говорила о пошлости!..
Поднявшись с колен, он попытался обнять меня, но я высвободилась, не
оскорбляя его, зная, как щепетильны подонки в такие минуты.
И тем не менее Фромм пришел в ярость.
- Дрянь, дрянь, ты мне заплатишь! С сегодняшнего дня ты не получишь
больше ни куска хлеба!
- Этого ты только и хотел! - спокойно, будто прозрев наконец, сказала
я. - Что ж, тебе достанется больше. А теперь - уходи!
Но Фромму не хотелось уйти побежденным. Он не придумал, однако, ничего
умного, потому что настоящий ум не может способствовать безумию. Он
подхватил лежавшую на полу коробку с деталями составного робота и выскочил
вон. На пороге обернулся и с показным презрением швырнул коробку назад.
Я подхватила ее и по гладкому полу вытолкнула в коридор. Фромм с
перекошенным от злости лицом бросился на меня...
Сцена была дикой, одинаково унизительной для обоих. Впрочем, может,
она и не была столь дикой для людей, утративших связь с другими людьми и
потому потерявших свои качества. Фромм был для меня всего лишь подлой
особью мужского пола, завладевший ключом от убежища. Вероятно, и я
представлялась ему просто живым вместилищем похоти...
Сцена была безобразной. Я кричала как оглашенная, хотя, собственно,
кричать не имело смысла. Фромм схватил меня за волосы. Я вырывалась, я все
еще медлила ответить силой на силу, чтобы не разрушить самого последнего
моста. Но действия Фромма, жаждавшего унизить меня, вынудили защищаться.
Когда-то я посещала школу каратэ и считалась неплохой ученицей. Ударом ноги
я повалила Фромма, требуя, чтобы он немедленно убрался прочь.
Фромм выхватил револьвер.
- Дрянь, - визгливо выкрикнул он. - Я долго терпел! О, я долго терпел!
Теперь я убью тебя, убийцу Луийи! Отвернись! Отвернись, говорю!..
Если бы даже он разрывал меня на части, я бы не уступила. Я поняла
вдруг, и не мыслью, не мыслью, а чутьем поняла, что все мерзкое в жизни
происходило и происходит только оттого, что люди лишились гордости. Да и не
люди они - те, кто лишился гордости. Ведь гордость - начало и конец
человека...
- Стреляй, ничтожество, - сказала я, дрожа от напряжения, но все же
голосом твердым. - Стреляй в лицо, потому что я не отвернусь ни за что на
свете!.. Ты толкнул меня на убийство Луийи, чтобы со спокойной совестью
расправиться со мной...
- Ты лжешь, Гортензия, ты лжешь!
- Трус! Или ты выстрелишь, или я заставлю тебя целовать мои следы! Ты
раб, и я даю тебе кличку - Вонючка!
- Почему "Вонючка"? - истерично закричал Фромм. - Почему "Вонючка"?
- Потому что ты сильнее и все же боишься...
Пламя полыхнуло в мое лицо...
Я похоронил Гортензию, не зная, ранена она или убита. Какая разница?
Если даже ранена, она задохнулась в морге, не приходя в сознание.
Я похоронил Гортензию, сознавая, что мне пришлось бы умереть, если бы
она осталась жива. Я не выдержал бы своего преступления - застрелился или
повесился, это уже точно...
Жить не хотелось - на полу лужа крови светилась, темнея. В какую-то
минуту я обнаружил, что вылизываю языком кровь. Лакаю, как собака, убиваясь
от отчаяния и тишины...
Ядерный взрыв довершал свое дело...
Целый день я пролежал в прострации, ничего не помня, ни о чем не
думая. Я температурил... Потом умеренно поел и выпил бутылку испанского
вина, а потом несколько часов кряду крутил ручку радиоприемника.
Видимо, я отходил. Тишина уже не так угнетала меня. Истина все
отчетливее обрисовывала передо мною свой жестокий лик: один из нас должен
был покинуть убежище, и поскольку ни Гортензия, ни я не пожелали бы выйти
через люк, кто-то должен был попасть в морг...
Я осмотрел запасы продуктов и остался доволен. Среди игрушек я нашел
большую, в человеческий рост, резиновую куклу и обрядил ее в лучшее платье
Гортензии...
Я поминутно засыпал или забывался. Уставал примерно так же, как в
первые дни катастрофы, когда малейшее физическое усилие вызывало слабость и
лихорадочное сердцебиение.
Несколько раз я подходил к телевизору, чтобы просмотреть ролики,
отобранные Гортензией, и - не мог преодолеть страха...
Отсутствие забот не тяготило меня. Порою я представлял себя животным
или обреченным на вечную тюрьму древним героем. Я не считал дней, не брился
и не пользовался ванной. Зато регулярно занимался утренней гимнастикой -
под музыку. Под музыку завтракал, обедал и ужинал...
Никакого прошлого уже не было...
Я не жаловался на судьбу и часто по ночам разговаривал со своей
куклой, которую, судя по этикетке, звали Люси. Ее нейлоновые локоны
издавали волнующий, загадочный запах. Стоило нажать кнопку на мертвой
головке Люси, и она пела забавные песенки про ягненка...
Вскоре я выучил их наизусть, и, случалось, мы распевали вместе - я и
Люси...
Питался я после похорон Гортензии в гимнастическом зале, пользуясь в
кухне только индукционной плитой. Я испытывал брезгливость ко всем вещам,
служившим покойной. Только на платье я посягнул в состоянии сильнейшего
опьянения...
Однажды мне показалось, что Гортензия жива. Я подкрался к кухне и
прислушался. Да, она была там, за узкой дверью. Я отлично слышал, как она
ходит, дышит, вздыхает. Приоткрыв дверь, я увидел и саму Гортензию. Она
сидела за столом и читала книгу. Увидев меня, она засмеялась. Рот ее с
оскаленными зубами внезапно приблизился ко мне, и смех стал
громоподобным...
Очнулся я возле дверей в кухню и долго соображал, что могло произойти,
если я похоронил Гортензию собственными руками. Мне пришло в голову
осмотреть ее труп, запаянный в прозрачный пластиковый мешок. И если я
отказался от этого намерения, то лишь опасаясь, что не увижу трупа...
Если приходил дух Гортензии, решил я, лучше всего умилостивить его
дарами, - так поступали предки.
В "командирском сейфе" я нашел несколько слитков золота, серебра и
платины и все это положил на подушке перед дверью в кухню. День или два дух
не появлялся, а потом вновь стал преследовать меня, проницая через стальные
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг