душу с прежним...
Вчера днем в люк стучались "потусторонние" люди. Куском металла они
выстукивали сигнал бедствия. Гортензия и Фромм с перекошенными лицами
затаились у люка, готовые стрелять, - они опасались, что люди полезут
внутрь...
Я не исключаю, что это "бандиты". Но прежде всего это - люди, и они
терпят немыслимые муки. Не могу, не могу согласиться с тем, что мы должны
"вовсе не отвечать" на их мольбы...
Не я командую, не я вольна решать, особенно теперь, когда я прикована
к постели и целиком завишу от посторонней помощи. Будь моя воля, я бы
вступила в переговоры с теми, кто уцелел. Я бы приютила всех, поддерживая
строгий порядок. Оружие у нас есть, и нам не стоило бы большого труда
покарать мародеров и грабителей...
Неужели мы совсем неспособны на новые отношения? Неужели мы должны
вымереть?..
Люди за стенами убежища - живые люди! Если еще остался шанс из тысячи,
нужно тотчас - вопреки всему! - создавать новое общество, где и власть, и
собственность будут принадлежать всем людям фактически и где высшим законом
будет материальное, юридическое, культурное и политическое равенство при
полной свободе духа и ответственности каждого за всех. Как жаль, что я
калека! В самый ответственный, в самый решающий момент лишена сил...
Но я поправлюсь. Непременно поправлюсь. Я хочу жить. Я буду жить. Я
буду бороться за новую цивилизацию - она не допустит прежнего позора...
А если это Око-Омо с товарищами? Ведь может же быть такое чудо, ведь
может! Чудо - не сказка, чудо - то, что происходит в реальной жизни...
Неизвестные стучали по корпусу убежища часа три с перерывами, а потом
стуки прекратились. Фромм и Гортензия вернулись в спальню в небывалом
возбуждении.
- Ничего-ничего, - повторяла Гортензия с угрозой. - Весь этот сброд
передохнет... Чем дольше мы просидим тут, в укрылище, тем вероятнее, что
они передохнут...
Фромм подошел ко мне и столь пристально и долго смотрел мне в лицо,
что пришлось открыть глаза.
- Луийя, - спросил он с беспокойством, - ты могла бы передвигаться на
костылях? Сейчас, сегодня?
Мне показалось, что у него появился какой-то план восстановления связи
с несчастными, погибавшими от голода, ран и болезней. Нельзя, ни в коем
случае нельзя было подвести его своей слабостью.
- Если нужно, я встану и пойду.
- Вот видишь, - сказала Гортензия Фромму.
Фромм некрасиво поморщился:
- Отныне я запрещаю кому бы то ни было выходить из спальни без моего
разрешения. А на ночь буду закрывать дверь своим ключом...
Они ушли обедать, а я терялась в догадках: что имел в виду Фромм?
Слова были сказаны, конечно, с умыслом. Неужели меня подозревали во
враждебных намерениях?..
Я перебирала слово за словом и, кажется, догадывалась о зловещей роли
Гортензии: не она ли науськала на меня Фромма? Зачем? С какой целью?..
Оправдываться было унизительно. Объясняться не имело смысла. Да и
таких сил не было еще во мне, - я еле-еле преодолела кризис.
Нервы не выдержали: поднялась температура. Я теряла сознание и
бредила. Придя в себя, увидела, что Фромм и Гортензия, совсем не таясь,
занимаются любовью. Горел свет, и я удивилась: откуда такое бесстыдство?
Прежде они не позволяли себе этого, а теперь позволяют, будто меня уже и в
живых нет...
Люди пытались бежать по асфальту, но дорога вдруг вспухла и поползла
или потекла, накренясь, и люди погибли, увязнув в ней...
Разве избавишься от кошмаров того, первого Судного дня? Как ни
отвлекайся, какой глупостью ни дурачь себя, кошмары не отпускают память ни
днем, ни ночью...
Все, что видели мои глаза, все это постепенно вспомнилось потом, когда
я, расплющенная немощью и темнотой, сходила с ума. Я сходила с ума, но
сердце мое временами затекалось от странной, незнакомой радости: я впервые
ощущала беспредельность свободы. Как я жалела, что у меня не было оружия, -
хотелось убивать, убивать всех подряд, убивать человеческий сброд,
торжествовать над ним - мстить, мстить, мстить!..
Мне и сейчас приятно это щекочущее в мозгах чувство полной
раскованности. Если я захочу, я убью Фромма и Луийю. Они не знают, что
подлинный биг мэн в убежище, - это я, Гортензия. Я могу просить, могу
плакать, но все это - осознавая свое полное превосходство.
Никому и ни в чем не отдавать отчета - мой принцип. Чего я хочу - мое
дело, мне не нужны советчики и свидетели. Все они наследят и нагадят, и
никто не устранит одиночества. Гурахан сказал, что одиночество - основной
признак жизни и всякое стремление преодолеть одиночество неизбежно ведет к
страданиям и смерти. Все страдания на земле - от попыток преодолеть
одиночество. Эту тайну Гурахан постиг, блуждая в Галактическом Поле
Памяти...
Когда взорвалась бомба и все мы вслед за Куиной устремились в
открывшийся тоннель, надежда, что я уцелею, сменилась уверенностью. Страха
не было. Я была свободна как никогда. Упали человеческие лохмотья, я вновь
стала зверем, как и остальные, кто был со мной, - оборвались нити,
соединявшие людей со зловещей машиной социальной жизни. Упразднились
запреты на желания - никаких запретов. О, какое это было блаженство -
отказаться от высокопарного языка, напрочь забыть его!.. Они все трусили, и
если бы не я, не решились бы убить Сэлмона. Я подала идею и потребовала ее
исполнения. Мне хотелось самой прикончить эту сытую скотину, продолжавшую
командовать в крысиной норе. На каком основании? "Сэлмон, - сказала я, -
если ты, дерьмо и подонок, посмеешь еще раз в моем присутствии повысить
голос, я размозжу твой череп куском цемента!" Он велел связать меня, и
тогда вступился Макилви, и его тотчас поддержал Куина. Сэлмона резали, как
свинью, - растянув за руки и ноги, и я давала советы, где искать ключ от
убежища, который был у него...
Он перепачкался от страха, этот Сэлмон. Привыкший двигать пешками, он
не допускал, что его прикончат. Он унижался и визжал, когда понял, что
кончилось время его власти. Это было противно и только распаляло злобу.
Макилви сказал: "Как же мы позволяли командовать таким гнидам?.."
Я ничего не боюсь. Как сказал Гурахан, все в жизни развивается по
непреложным законам, и если кто-либо способен изменить события в рамках
своей системы, то повлиять на большую систему, включающую эту малую, он все
равно не в силах. Мировой Закон все равно неколебим...
Фромм все больше раздражает меня. Он трус, а человек должен быть готов
в любое время умереть достойно. Благородство - в готовности к смерти.
Великие умирают за свою совесть, прочий сброд обязан подыхать за свою
бессовестность...
Когда бандиты стучали ломом в люк, подавая сигналы бедствия, он,
одуревший от страха, дрожащим голосом спросил меня, не стоит ли провести
переговоры. "Зачем? - сказала я. - Если они узнают, что здесь живые люди,
они исхитрятся на любую пакость. В принципе, они могут сварить нас, как
яйцо в кастрюле..."
И он заткнулся...
Наблюдая за ним, я решила, что пора ударить козырем.
- Ответь, ты веришь каждому из нас?
- Разумеется.
- Можешь ли ты сказать что-либо определенное о взглядах Луийи?..
Припомни, чем занимался ее брат Око-Омо, и скажи как на духу, считает ли
она твои и мои взгляды своими?
- Разумеется, нет, - Фромм пожал плечами, делая вид, что не
догадывается, куда я кручу штурвал. - У нее свои, оригинальные взгляды.
Порою весьма радикальные...
- Видишь, весьма радикальные, - перебила я. - Для нее ты или я если и
не "империалисты", то "пособники империализма"... Что, если она ночью
откроет люк и впустит банду?.. Наверняка они подавали условные сигналы. Кто
знает, что это за типы и кому адресованы сигналы?.. Я могу ошибаться, но
осторожность никогда и никому не вредила...
Фромм в замешательстве теребил ухо.
- Не вводи меня в грех, Гортензия. Луийя не способна на подлость...
- Ты знаешь, сколь велика в ней сила фанатизма. Ни ты, ни я не
способны отпилить себе ногу... Страшен восставший раб, терпевший долго... И
потом, в нашем нынешнем положении нельзя говорить о морали в том смысле, в
котором мы говорили прежде. Это твои слова...
В душе Фромма что-то дрогнуло или даже надломилось: растерянность
пробежала по лицу. Теперь следовало расширить и закрепить плацдарм.
- Или ты думаешь, что лучшие из нас все еще привержены нормам той
высшей морали, когда мы не прятались по убежищам?
Фромм пожал плечами.
- Не исключено, что уже в корне переменились многие знания о
человеке... Но если никому не верить, жить практически невозможно...
Господи, как он лгал! Он хотел такого отступления, которое бы не
замарало его чести. Нахал, нахал! Все могут быть скотами и мерзавцами, все
- кроме него. Так нет же, м-р Фромм, я замараю вашу честь, я покажу вам,
что вы такой же пачкун, как и остальные!
- Не допускаешь же ты мысли, что я подкрадусь к тебе ночью и чикну
тебя по горлу бритвой?.. Той, которой ты бреешься?..
Он передернулся. Даже голос пропал, и он прокашлялся.
- Разумеется, нет, дорогая. Мы связаны с тобой навеки.
- Если так, подавно недопустимо, чтобы наша связь зависела от чьей-то
коварной воли...
Перед обедом Фромм спросил у Луийи, может ли она встать и дойти
самостоятельно до кухни. Та ответила, что при необходимости сможет. Тогда
негодяй, поглядев на меня, сказал, что будет закрывать на ночь спальню на
свой ключ.
Такой тонкий, такой благовоспитанный человек!
Я ликовала. Фромм понял промашку, но было уже поздно: он сам отрезал
все пути к отступлению.
С какою жалкою миной он топтался у постели Луийи, когда она забредила.
Ей было плохо, очень плохо. Все мы переоценивали ее здоровье, и слова
Фромма доконали ее. Она точно угадала их подоплеку. Но он - вот потеха! - и
не собирался признавать свою вину.
- А может, она слишком близко к сердцу приняла твою предупредительную
меру? - спросила я с невинным видом. - При ее тяжелом положении психическое
состояние тоже кое-что значит...
Фромм нервничал. Он был близок к истерике. Он смотрел на меня почти с
ненавистью. Но я нисколько не обижалась, я знала, отчего он беснуется, и
знала, что он быстро смирится и будет еще у меня прощения просить.
- Положение ее безнадежно, - печально сказала я.
- Да как ты смеешь! - закричал Фромм. И осекся, и присмирел.
- Я читала об этом в пособии по оказанию помощи... Напрасно
расстраиваешься: мы можем разрушать природные связи, но не в силах
восстанавливать их...
Я нарочно ушла - пусть Фромм помучается наедине. У него такой склад
ума: он неоднократно возвращается к своим словам и словам собеседника.
Неужели же он не набредет на мысль, что смерть Луийи сразу снимет с него
все обременительные обязательства? Он не будет уже ни в чем виноват, -
против природы не попрешь, - и возвратится благодушие, и червь опять в
полном спокойствии будет точить свое яблоко, пока не проточит его
насквозь...
Я готова была поспорить, что в глубинах души Фромм более желал смерти
Луийи, чем ее выздоровления. Он, конечно, стыдился этого своего желания и
ни за что не обнародовал бы его, но такое желание должно было быть. Его не
могло не быть...
Ночью скончалась Луийя. Я потрясен. Погас свет, и разом исчез какой-то
второй и главный, хотя и не называемый смысл событий.
Пропал интерес ко всему, даже к Гортензии, - она торопила меня отнести
мертвое тело в морг...
Теперь, когда труп запаян в пластиковую оболочку и предан разложению и
мраку, я могу твердо сказать, что во всей этой жизни любил одну Луийю.
Любовь была настолько огромной, а я настолько сознавал и сознаю свое
ничтожество, что я боялся признаться себе, что люблю. О, я тогда не
договаривал! Мое чувство было не слепым, но одухотворенным, вечным! Оно
было последним счастьем посреди растерзанного мира, но я почему-то
испугался. Я всю жизнь боялся себя и не верил себе. Я боялся такой правды в
себе, которая поставила бы меня в невыгодное положение по отношению к
другим...
Я виноват, непередаваемо виноват!.. Но виновата и она - зачем было
торопиться? Зачем было резать ногу? Зачем вообще была нужна операция? Ведь
могло же обойтись. Могло же случиться, в конце концов, чудо. Стечение
обстоятельств, которые бы сложились не во вред, а на пользу...
Подлинная любовь требует самоотречения. А если мы ожидаем выгоды,
зачем любить? Разве любовь не главный плод всей жизни?..
Человек так устроен, что тотчас перекладывает часть своего
психического груза, едва только находит "верного друга". Да он и ищет его
для этого. Человек не может вовсе оставаться наедине с собой. Только с
Луийей я мог полностью освобождаться от своих тягот. Эта необыкновенная
женщина все понимала и, понимая, не питала ко мне враждебных чувств. Она
прощала мне ошибки - вот что! И те, что я совершил, и те, что мог
совершить. Великодушие ее было почти беспредельным...
После смерти Луийи Гортензия сразу изменилась. О, я чувствую, что она
тайно ненавидит меня! Она говорит и действует так, будто я повинен в смерти
Луийи. Плутовка! Интриганка! Сколько раз она пыталась восстановить меня
против Луийи!
Я решил показать Гортензии, что я не тряпка и не потерплю своеволия.
Теперь, когда мы остались вдвоем, должна быть полная ясность, кто здесь
командует.
Сразу же после похорон я спрятал под замок все оружие, оставив себе на
всякий случай браунинг. Провел ревизию наличных продуктов. При нормальном
расходе, - не роскошествуя, - их хватит на девяносто три дня. Плюс
неприкосновенный запас...
Предупредил Гортензию, что отныне мы будем экономить воду и продукты.
- Когда нас было трое, мы не экономили, а теперь двое, и начинаем
экономить. Отличная логика!
Я не ответил. В последние дни она то и дело пыталась уязвить или
унизить меня. Хватит! Довольно! Пора положить этому конец.
Есть докучливые, невыносимые люди, которые словно и на свет вылупились
только для того, чтобы поучать, поправлять, назидать, уличать в ошибках.
Гортензия той же породы. Она ловко избегает суда над собой тем, что
постоянно судит других. И Луийю она точила, отыскивая моральные изъяны в ее
поступках. Вот уж поистине, чем более порочен человек, тем настойчивее
требует чистоты от других!..
Истина прекрасна, даже если она нам противна, даже если она для нас
губительна. Мировой Закон не преодолеть. Мы могли бы процветать, если бы
сознательно и во всем подчинялись этому закону. Служение ему должно было
стать критерием жизни, но - не стало. Нищие, воистину нищие, мы слишком
боялись труда, боялись смерти, сравнения и соперничества...
Истинных ценностей мы не знали - лживая культура твердила, что они
впереди, чтобы унизить нас, заставить каяться в смирении и покорности. А
идеалы-то ведь были постоянно рядом, и мы достигали их всякий раз, когда
поступали по совести, когда добро для всех ставили выше собственных
интересов. Лживая культура не считалась с человеком, - ей раб был нужен, а
ведь ничего она не стоила без гордого и свободного человека, ровным счетом
ничего. И я уверен, идеал будет недосягаем, а человек ничтожен, пока
человеку будет все равно, что происходит с людьми при его жизни и что
произойдет после его смерти. Нет, и памятная надпись, и могильный курган -
это святые вещи, и древние, которые чаще задумывались о сущем, понимали
больше, чем вчерашние люди, кичившиеся доступностью ежедневной газеты как
собственным знанием. Не случайно древние поклонялись Солнцу, - оно всех
единит...
Думы мои - о Луийе. Ее смерть доконает меня - от памяти нет убежища.
Я, кажется, впервые понял вас.
Но каюсь: понял поздно. Слишком поздно.
Все умерло в душе. Печаль - бесслезна.
А жизнь дана и вам, и мне лишь раз...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг