спорить: и Зевс не знал более совершенной женщины! К изяществу форм в их
меланезийском своеобразии, может быть, подчеркивающим внешний эротизм,
добавился глубокий ум, - я редко встречал подобный ум среди дрессированных
интеллектуалок Вены и Парижа. Даже к радикализму Луийи нельзя не отнестись
с уважением: он порожден опытом ее жизни.
Наша жизнь отравлена - мы нетерпимы, предпочитаем равноправию иерархию
подчинения, искалечены всесилием подлости. Все было основано и все
держалось на страхе. Мы боялись кризиса, роста цен, ограбления, забастовки,
успеха других людей и других стран, боялись слежки, доноса, свободного
слова и при том боялись, как бы нас не заподозрили в страхе. У всех у нас
была психология собак: мы в клочья рвали того, кто сознавался, что
трусит... Господство страха - симптом обреченности. Точно так же были
пропитаны страхом все древние культуры накануне своего крушения - Персия,
Карфаген, Сиракузы... Они боялись друзей, боялись врагов, боялись чужих
богов и собственных мыслей. Раздавленные страхом, эти культуры, уходя,
ничего не оставили для мира, кроме свидетельств поклонения своему страху...
Мы осуждали то, что было плодом нашего невежества, но не сознавались в
невежестве. Мы казались себе теми, какими хотели быть, и требовали
воздаяний не за то, что совершили, а за то, что собирались совершить. О
вселенский потоп лицемерия!
Только жизнь сохраняла мудрость: обрекала на гибель нежизнеспособное,
вынуждала обреченных рубить сук, на котором они сидели: страх потерять то,
что имел каждый, толкал нас терять то, чем владели мы все...
Сегодня - последний день дежурства. Почти целый день у люка проторчал
я. Зато завтра закроемся изнутри и будем дрыхнуть сколько влезет...
Кажется, я люблю Луийю. Любовь на пепелище - в этом что-то есть...
А если это не любовь? Если это гормоны, какими нас накачивают?..
Боже, боже! Теперь, когда стало ясно, что Острова, а может, и весь мир
постигла катастрофа, меня питает странная надежда. Я хочу, хочу жить с тою
же силой, с какою еще десять дней назад хотел умереть!..
Я люблю Луийю, но, - так получилось, так вышло, - я соблазнился
Гортензией. Клянусь, тут нет ни грана подлости! Изменившийся мир требует
изменения устаревших понятий. Нельзя больше сдерживать человека, потому что
в нем - правда...
Гортензия ни в чем не виновата. Она не виновата в том, что женщина. И
я не виноват в том, что мужчина. И мы оба не виноваты в том, что Луийя
скована травмой. Мне жаль ее, искренне жаль, но, в конце концов, беда могла
случиться с каждым из нас.
И уж если быть полностью откровенным, может, Луийя все и
спровоцировала. Когда я признался ей в любви, когда она не отвергла меня,
мне захотелось, чтобы у нас был ребенок. Согласен, дикое желание: кругом
смерть и гибель, женщина покалечена, а я - о ребенке. Но я захотел ребенка,
своего ребенка, в котором отказывал себе всю жизнь...
Так вышло, так получилось - я вошел в спальню и увидел Гортензию. Она
блистала в костюме Евы, смотрясь в темный экран телевизора, как в зеркало.
Я не помню себя, я только руки протянул, а Гортензия уже очутилась в них...
Когда оказалась под угрозой жизнь племени, престарелый Лот не
посчитался с предрассудками, мог ли я дурачить себя идиотским
обязательством перед Луийей?..
Я люблю Луийю. Я все ей объясню. Она мудрая и поймет, что вместе с
гибелью прежних отношений должна погибнуть и прежняя мораль. Та мораль
исчерпала себя. Она тоже была лживой и вела к катастрофе.
И кроме того - нас здесь трое. Мы просто обязаны жить одной семьей и
не позволять эгоизму калечить нашу свободу...
Фромм уверен, что мир погиб. Пусть погиб, я буду наслаждаться каждой
минутой, каждой секундой, и мне начхать на все остальное.
Черномазая гордячка по-прежнему сует мне в нос фигу своей морали. Даже
теперь, когда у моих ног Фромм! Он будто с ума сошел. Как мужчина, он
порядочное дерьмо, но лучшего нет, и я делаю его Аполлоном.
Я достаточно унижалась. Теперь я хочу, чтобы до слез, до мольбы, до
истерики унизилась эта меланезийка. Я заставлю ее это сделать. Заставлю! И
Фромм отныне не пошевелит и пальцем, чтобы защитить ее. К тому же она
обречена. Никто из нас не станет отпиливать ей ногу - зачем?
Упорства и выдержки у нее не отнимешь. Вчера сидела на постели и
смотрела вместе с нами телефильм, фигню, чушь, какая собирала когда-то
миллионы болванов. Вдруг руки ее задрожали, на лбу высеялся пот, а на
прикушенной губе показалась кровь.
На ее месте, если уж такие нестерпимые боли и положение безнадежно, я
бы отравилась. В шкафу, который отпирается ключом Фромма, полно пилюль.
Вечный сон - плавный переход в небытие...
Я сказала Фромму, чтобы он дал ей таблетку. Дурачок задергался, как
кукла на бечевках: "Как ты смеешь даже думать об этом!.."
Ха-ха! Несчастный притворщик. Я вижу его насквозь и знаю, что его
вполне устроила бы сейчас смерть Луийи. Он чувствует какую-то обязанность
перед ней, но явно тяготится.
Фромм труслив - я заставлю его возненавидеть Луийю. Заставлю! И в этом
будет отмщение - чтобы Фромм, поклявшийся ей в любви, возненавидел ее!
О, я все, я все тогда видела, слышала, наблюдая из спальни. Ни один из
них не вспомнил обо мне!..
Сегодня Фромм в превосходном настроении. Насвистывал из Чайковского,
но очень фальшивил. Конечно, радость: прошел установленный срок для
владельцев первых двух ключей. Теперь мы забаррикадировались. Дежурства
отпадают сами собой...
Если отвлечься от того, что мы заключены в стальной баллон, за которым
мрак и смерть, можно весело проводить время.
Перед ужином, когда Луийя принимала лекарства, а Фромм сидел, уткнув
нос в инструкцию, мне захотелось устроить танцы. Фромм взглянул на Луийю и
промолчал. Но мне было невтерпеж, меня несло. Я нашла нужную кассету -
аргентинское танго, где рефреном шли слова: "Мы будем помнить свою любовь
до последнего часа..."
Фромм танцевал босиком, не поднимая глаз. Но что за беда! Я сняла
лифчик и танцевала, как аборигены Атенаиты...
Чтобы не мешать нам, Луийя ушла в кухню...
- А что, если она плачет? - потом уже спросил Фромм.
- Тебе было бы легче, если бы плакала я?
- Что ты! Я бы не вынес твоих слез!
- А что, если этому придет конец?
- Как? - удивился он.
- Она завидует. От зависти все беды... А если ночью она перережет
кому-либо из нас глотку?.. Или обоим?..
- Что ты, Гортензия? Она самая благородная из женщин!..
Жалкий врунишка! Я видела, что моя стрела попала в цель. И говорил он
по привычке. Ему не хотелось сознаться в некоторых мыслях. Он стыдился их.
С этого начинали на моей памяти очень многие.
- Так продолжаться долго не может. Или она станет полноправной
участницей наших отношений, или мы вынуждены будем принять меры...
Он все понял. Он неглупый, мой профессор. Почти такой же, как
Дутеншизер, и тоже полно тщеславия.
- Что ты предлагаешь? Только не воображай, что я соглашусь хоть в
чем-то урезать ее права!.. Не забывай, что она спасла тебя. И меня тоже...
Вторая стрела пронзила его сердце. Я проворковала голубкой:
- Разве я посмею предлагать что-либо, что было бы неприятно тебе? Я
знаю, как ты ценишь свою душевную чистоту. - "И свой покой", - хотелось
присовокупить мне, но я сдержалась. - Я предлагаю сделать Луийе операцию.
Она несколько раз обращалась с просьбой о помощи - у нее не хватает духу...
Если операция пройдет удачно, через месяц мы примем ее в свой союз...
Он ничего не ответил. Да мне и не нужен был ответ: семя посеяно, и оно
прорастет. Прорастет, непременно прорастет! Если бы Фромм был на самом деле
столь благороден, как ему хотелось казаться, он наверняка спросил бы о
другой возможности, кстати, гораздо более реальной: "А если вмешательство
ускорит смерть Луийи?.."
Разве не негодяи люди? Все - скопом - все они негодяи и никакой
жалости не заслуживают. Ими нужно пользоваться, как коктейльными
соломинками, и не заботить себя лицемерной жалостью. Мораль существует лишь
для того, чтобы скрывать подлость. Это вроде тонкого и жалобного голоска,
каким сильная лесная птица зовет откликнуться чужих птенцов - чтобы плотно
позавтракать...
Бывают минуты, когда Фромм мне противен. Я уже не говорю о Луийе.
Временами я охотно содрала бы с нее кожу...
За ужином Луийя опять не притронулась к пище. Фромм, поперхнувшись,
спросил:
- А что, может, пора прибегнуть к операции? Ты скажи, я готов помочь.
Да и Гортензия, конечно же, не откажет... Неловко говорить о пиле. Но если
надо...
- Спасибо, мистер Фромм, - вежливо кивнула Луийя. - Пилы я уже не
боюсь. Вот если кто-либо из вас смог бы побыть рядом, - на случай, если я
потеряю сознание...
- Ну, что ты, нет вопроса!
- Можешь твердо рассчитывать на меня, - сказала я Луийе. - Мистер
Фромм вряд ли выдержит это зрелище...
Фромм рассердился. Но это меня только позабавило.
- Дешевле всего обходится смелость, - сказала я. - Теперь мало смелых,
люди деградировали... Когда я училась в школе, мы ставили "Геракла"
Еврипида. Удивительная чушь. Написана, однако, за пятьсот лет до рождения
Христа. В припадке безумия, насланного женой Зевса, Геракл убил троих
сыновей и жену. Эписодий, который читала я, утверждал, что "равных с ним
страданий здесь, на земле, не испытал никто". Чепуха, правда? А вот отец
Геракла, Амфитрион, кажется, вполне доступными словами вразумлял Мегару,
жену героя:
Поверь, Мегара, что и в жизни смерть,
как в поле ураган, шумит не вечно:
конец приходит счастью и несчастью...
Жизнь движет нас бессменно вверх и вниз.
А смелый - тот, кто не утратит веры
средь самых страшных бедствий: только трус
теряет бодрость, выхода не видя...
- Ну, и что? - поднял брови Фромм, не переставая жевать. В голосе его
пробивалась тревога: он не поверил, что иносказание относится к нему, но он
понял его, он понял!
Я засмеялась. После потрясения мне прощались все выходки...
Солнце, как вол на меже...
Из-под плуга тепло
ложится в бороздки морщин
исполненных веры людей...
Повторяю, как заклинание, эти строки. Эготиаре любил солнце и землю,
любил людей, желал им свободы, а они не понимали...
Против меня зреет заговор. С молчаливого согласия Фромма Гортензия
застрелит меня или подсыпет мне в пищу яду. Я не боюсь, и вся моя горечь -
доживать последние дни, не зная, как там люди, что с островом, с океаном,
со всею планетой. Увидеть бы солнце, траву, залив! Если это существует,
умереть не страшно...
Прекрасна истина, какую открываешь сам. Теперь я верю, что мудрецы
проживали стоящую жизнь, если даже судьба и была к ним жестока. А она чаще
всего была жестока: насколько тешит своя мысль, настолько ведь чужая пугает
человека, не способного обозреть ее смысла...
Безделие сломило Фромма. Он опустился и целиком в руках плотоядной
хищницы. О, я не понимала ее! Я видела в ней только порок. Но здесь - целая
философия...
Гортензия - притворщица. Каждый ее шаг - игра, где ставкой служит
удобство и преобладание. Вот нравственный исток империализма - эгоизм и
лень, претензия на исключительность, желание повелевать и властвовать любой
ценой. Но не в крови это, нет, не в крови! В крови человека - страх, и
страх превращает его в подонка...
Жаль Фромма. Куда девался его ум? Куда девались благие порывы? Целыми
днями он слоняется по комнатам в нелепом цветном халате и ищет развлечений.
Карты, кости, фильмы. За последнюю неделю он ни разу не вспомнил о том, что
мир - за пределами этого стального гроба, что тут - не жизнь и даже не
подобие ее...
Кажется, ни Фромм, ни Гортензия уже и не помышляют о воле. Они,
безусловно, убьют меня - чтобы им досталось больше питья и пищи. А потом,
конечно, убьют и друг друга - ничто не задержит падения...
Гортензия повторяет, что каждый день жизни в убежище сокращает тысячу
наших врагов. О каких врагах речь? О несчастных, что еще, быть может,
ворошатся в подземных тоннелях?..
Мы, люди, - часть природы, дети ее, но дети, самонадеянно и дерзко
возвысившие себя и тем подрубившие свои корни. Природа - прекрасна и
справедлива. Безгранично ее терпение по отношению к своему насильнику и
губителю. Но все же и она не позволит ему особенно разбежаться: смири
гордыню, ничтожество! Живи мы по двести лет, мы были бы еще нетерпимее,
похотливей и злее. И если бы Природа уступила кому-либо бессмертие, стало
бы совсем тошно: такого бы накуролесили, такую бы свалку затеяли, что
только держись. Все, что ни есть в Природе, взывает к добродетели и разуму.
Только не впрок призывы.
Так, может, это и хорошо будет для Природы - сбросить с себя вредную
бациллу, паразитирующую на разуме? И сбросит, сбросит совсем! И, может,
Земля кое-как еще оживет. Может, и народит иных существ, какие с первого
дня своей истории больше всего станут ценить справедливость и не будут
трусить умирать ради нее, потому что жизнь без справедливости равносильна
смерти...
Но нет, и те шансы не больше. Самые большие - те, что мы упустили.
Наверно, уже упустили...
Стыдно за человека! Стыдно - ведь он достоин, достоин Земли, его
вскормившей! Почему же, почему он предал себя? Погибнет он, и не народится
иного, потому что скомпрометирует себя разум. Как можно не понимать
этого?..
Гибельность - в стремлении взять то, что принадлежит другим. Жадность
привела к неравенству. Самые жадные, самые подлые, самые ленивые совратили
человека к неравенству. Мы потерпели катастрофу, потому что не сумели стать
равными, не будучи ими. Мы потерпели катастрофу, потому что были трусливыми
и подлыми, а трусливыми и подлыми были потому, что не были равными.
Всякая вавилонская башня разъединяет народы, отчуждает людей, отдаляет
их друг от друга, потому что это вызов истине - вавилонская башня.
Мы строили вавилонские башни бессмертия для олигархии, и когда они
рухнули, все еще более обособились друг от друга. Нужно было созидать Общую
Для Всех Истину, а не славу отдельных народов...
Завтра я делаю себе операцию - нога синеет. Судя по всему, началось
заражение - зуд, температура, слабость, каждый удар сердца молотом
вызванивает в мозгу...
Луийя отрезала себе ногу. Сама. Впору содрогнуться: какие фанатики,
эти обезьяны! У них нет и не будет жалости...
Ногу заморозили специальным составом, и Луийя приставила электропилу к
кости. Нога отвалилась, а она - в полном сознании. Фромм, наблюдавший эту
картину, и тот сомлел...
Со вчерашнего дня Луийя пошла на поправку. У нее зверский аппетит.
Лучшие продукты - ей. Я молчу. Фромм будто невзначай обронил, что пора
провести ревизию запасов.
Вечером я устроила ему маленький спектакль.
- Ты видел, какая страшная воля у этой женщины?
- Да, она поразила меня, хотя мне казалось, будто я знаю о ней все.
- Я не завидовала бы тому, кого она возненавидит...
Когда пила вошла в живое тело и нога вязко стукнулась о пол, я чуть не
потеряла сознание.
И вот я жива и чувствую себя гораздо лучше, чем прежде. Лекарства
делают свое дело...
Как недостойно и скверно думала я о Фромме и Гортензии! Конечно, при
такой необозримой беде легко потерять голову. И все же остается совесть, а
ее убить не просто. И Фромм, и Гортензия заботятся обо мне. Теперь уже я
совершенно примирилась с ними - я люблю обоих и благодарна им, хотя вижу
недостатки каждого. Но разве нет недостатков у меня? Я понимаю, чтобы не
сойти с ума в этом вместилище ужаса, нужно сохранить что-либо, связывающее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг