не в себе. В разорванной сутане с обгоревшими полами, простоволосый,
жалкий, епископ сидел на корточках, вперив взгляд в стену. Он так и
окоченел - с открытыми глазами, перед которыми была неодолимая стена из
камня. Бог отрекся и от него, потому что и он, как и все мы, служил
одновременно разным богам...
В течение своей жизни он помогал строить стену, пытаясь соединить в
одно убийцу и жертву, праведника и негодяя...
Фромм оказался удачливым и жизнестойким. Он выбрался буквально из
огня, тогда как другие - о страшно! страшно! - бежали в огонь... Сами
бежали в огонь...
Хуже всего, что люди тотчас утратили мораль, какая создавалась веками.
Неужели мораль оказалась настолько непрочной и лживой? Да нет же, нет!
Просто, мораль не была рассчитана на атомную бомбу. В основе морали лежали
логика и справедливость... Что-то не так, не сходятся концы с концами:
мораль должна выдерживать отсутствие логики и отсутствие справедливости,
иначе это не мораль... Но все же мораль должна давать перспективу, вот что.
Выход она должна указывать. Без выхода не может быть морали. Если все
откажутся от морали, я, Луийя, сохраню ей верность. Я поклялась отдать
жизнь ради правды моего народа, и я выполню клятву. Теперь мой народ - все
люди, которые страдают. Око-Омо внушал мне это, но я его не понимала. Не
понимала спасительного смысла правды...
Плохо это или хорошо, что я сумела забраться в убежище? Не знаю, не
знаю, будущее покажет. Но мне, действительно, повезло: обандитившиеся типы
пытались завладеть убежищем. Если бы они не были так гнусны, им удалось бы
это без особого труда: я лежала без сил, а Фромм едва держался на ногах. И
все же он остановил негодяя...
Очнувшись, я не сразу сообразила, где я. Тишина показалась
подозрительной. Я поднялась с железного пола и села. Возле меня лежал Фромм
и какая-то женщина. И еще руки - чьи-то оторванные кисти рук, похожие на
перчатки...
Я подумала, что люди возле меня мертвы, что я одна в убежище. Напрасно
я твердила, что от меня зависит, быть с людьми или без людей, ужас душил,
сердце останавливалось от необъяснимого страха. Потом мне почудилось, что в
убежище кто-то есть и он придет и зверски расправится со мной. С
раздавленной ступней я обуза для всякого, кто хочет выжить или, во всяком
случае, продлить свои дни.
Только бы не гангрена! Какой-нибудь костыль я себе придумаю. Теперь
ясно, что личной жизни быть не должно и всякий, кто подумает сейчас о себе,
после всего этого ада, будет новым предателем человечества. Эгоизм обратил
нас в ничто. Теперь, что бы ни грозило еще, нужно искоренять эгоизм.
Порознь никому не выжить... Что же мы прежде не думали об этом?..
От сумасшествия меня удерживает только цель. Благодаря цели я сохраню
в себе кое-что от прежнего. Брат гордился мною...
Где он, брат, мечтавший о возрождении моего бедного, проданного
народа? Жив ли он? Скорее всего он мертв. И на мне теперь двойной долг -
жить ради него и ради себя, мстить за него и за себя.
"Враги человечества повсюду. Прежде всего они в нас самих", - ты прав,
Око-Омо... Да, конечно, мы не хотели видеть подлинных врагов, трусливой
болтовней укрепляя их позиции и приближая общую катастрофу...
Я еще лежала на полу, когда вдруг поднялся Фромм. Это был не человек,
это было далекое подобие человека - жалкий, трясущийся урод, - неужели
каждый из нас ослабел и преобразился до такой степени?.. Я хотела окликнуть
Фромма и - не смогла одолеть робости: он вел себя так, как ведут себя люди
в полном уединении...
Фромм скользнул равнодушным взглядом вокруг себя. Даже оторванные руки
не задержали его внимания.
Его тошнило. Он схватился за железный поручень, проходивший у низкого
потолка, и так висел некоторое время, хрипя и изрыгая пену. Глаза его были
вытаращены. А потом он упал. Поднялся, вконец смятый и перепачканный,
держась за живот. Приспустил брюки и присел по нужде...
Владел ли он собою? Мог ли допустить такое в нормальных
обстоятельствах? Я не воспринимала сцену как вызов. Кому или чему вызов?
Человек был раздавлен ужасом свершившегося, - насколько он отвечал за себя?
Фромм был невменяем. Достал из кармана пистолет, бросил на пол,
вытянул из брюк ремень и стал прилаживать его к поручню в виде удавки.
Это он здорово придумал - покончить с собой в убежище. Я с восхищением
наблюдала. В тот момент меня интересовало, сумеет ли он покончить с собой
или не сумеет...
Петли у Фромма не получалось: слишком коротким оказался ремень. Он
оставил его на поручне и, поддерживая брюки, вошел в одну из металлических
дверей, сначала безуспешно подергав ее на себя, а затем догадавшись утопить
в стенку переборки. Над дверью зеленело табло - "Кухня-столовая".
Фромм долго не появлялся. Неужели он там довершил свой умысел? Я
поползла проверить, по дороге подняла пистолет, сунула его себе за лифчик.
Едва я приблизилась к растворенной двери, показался Фромм. Он держал банку
из оловянной фольги. Рот, подбородок и грудь были у него мокрыми. Икая, он
взглянул на меня без удивления.
- Пить! - я собою не владела.
Я только воду видела. Фромм протянул мне недопитую банку, а сам
скрылся за противоположной дверью. "Спальня" - светилось на ней.
Я помнила эту спальню, стилизованную под кантрихоум, сельский домик. В
широкие окна смотрят прекрасные ландшафты. Мастерски устроена панорама,
создающая ощущение простора и воздуха, - лес, поля, река, на горизонте
горы... Нажмешь на кнопку - фонограмма живых звуков мирного сельского быта:
пение петухов, квохтанье несушек, шумы дождя и ветра. Специальная программа
управляет интенсивностью освещения панорамы, создавая иллюзию то раннего
утра, то вечернего заката, то ночного неба со звездами...
Зачем все это выдумал человек? Зачем искусственно воспроизвел то, чем
мог владеть в натуре? Почему согласился на заменители? Почему не отстоял
себя и свое право на настоящую природу?..
Это был лимонный напиток. Я не заметила, как высосала все до последней
капли. Жажда не ослабла. Но все же я, видимо, взбодрилась, если подумала,
что вкус лимона - химия: настоящий лимон не годился для приготовления
напитков людям, заключающим себя в противоатомное убежище...
В кухне я нашла на столе бутылки с минеральной водой. Я пила и пила,
чувствуя, что и меня начинает клонить ко сну. Потом появилась Гортензия и
тоже жадно пила воду.
Прежде я ненавидела эту беспринципную женщину. Но я не желала ей зла
теперь, когда всех нас затопило горе.
В грязном, оборванном, залитом кровью платье Гортензия нисколько не
походила на себя прежнюю. Куда подевалась ее красота? Куда подевалось
обаяние?
- Ты жива? - спросила Гортензия. Ноздри ее раздувались - ее душило
бешенство. Я даже опешила: неужели человек не сделал никаких выводов из
того, что произошло? Неужели остался столь же нетерпимым и мелочным, как и
прежде?..
- Откуда ты взялась, Гортензия? - осадила я ее контрвопросом.
- Я имею то же право на убежище, что и ты!
- С тою лишь разницей, что я ни у кого не собиралась отнимать ключ, а
ты привела с собой шайку негодяев!..
Дикая, постыдная схватка. Но мне хотелось раз и навсегда выяснить наши
отношения, и я не сообразила, как сделать это лучше.
- Я сама по себе, а те - сами по себе!
- Ладно, не будем ссориться. Какое-то время нам придется пожить
вместе. Пусть лучше это будет взаимопонимание, чем неприязнь.
- Идет, - кивнула Гортензия. - Только выбрось из головы, будто я
обязана тебе... Ключ был у тебя и у Такибае, у Атанги было два ключа, один
из которых был твердо обещан мне...
Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило
немало сил не продолжать эту тему.
- Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи...
И потом - точно сосчитать запасы воды и продовольствия...
Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию.
- Прежде всего, - возразила я твердо, - мы должны привести себя в
порядок. А затем выбрать старшего... Иди посмотри, что с Фроммом. Без него
мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы!
Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она
подчинилась - пошла в спальню.
"Мира между нами не будет", - решила я и тотчас подумала, что
Гортензия может убить беззащитного Фромма - кто знает, что у нее на уме?
Когда я отодвинула дверь, - а двери отодвигались легко и бесшумно, -
Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило
сил добраться до кровати.
Гортензия обернулась - нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его
и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать.
Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой.
- Верни нож и считай, что я ничего не видела, - сказала я. - Иначе я
пристрелю тебя. - И достала из-за лифчика пистолет. - Если бы даже тебе
удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда...
Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки
к истине.
Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике:
- Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!..
Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время
дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла.
Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться
только на себя. Я забрала нож, большой и страшный - с выскакивающим
лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется
и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим.
Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф.
Светилась на нем надпись - "Утолить голод и жажду". Справа такой же шкаф -
"Неотложная помощь"...
Построить убежище - это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях
мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории,
человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это
губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен:
выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло
обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших
помощи... Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра
оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс
- решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней
мере, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз
повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел
принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей
властью пророка... Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью
действия...
Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все
не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке
крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при
ожогах...
Выбрала ампулы для инъекции "при средней дозе облучения". Они
стимулировали сопротивляемость организма - содержали питательные вещества,
витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к
коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило
препарат.
Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект
был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для
ослабления гнетущего чувства обреченности.
Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний - для
Гортензии.
Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до
спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость
использования ампул, я бы не закончила работы...
Во мне боролись два желания: одно - спать и второе - немедленно
подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто
какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии
говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность...
Открыв глаза, я увидел Гортензию - она обыскивала лежавшую подле меня
Луийю.
- Ты что?
Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, - думал о том,
что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на
квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и
еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть,
какой-то новый вид мании.
- Луийя спасла нас от смерти, - сказала Гортензия, собирая пустые
ампулы. - Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня...
Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти,
требовало ответа.
- Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе...
Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный
настил, я ухватился за поручень.
Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и
несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась.
Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные
этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза
заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки.
Пришла Гортензия, и приползла Луийя.
- После уколов мы проспали больше суток, - сказала Луийя, - пора
повторить прием лекарств.
Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель.
- Тюбики оставьте для меня, - предупредил я, глядя, как жадно женщины
набросились на еду, каждая на свою порцию.
- Вы обещали заняться ногой Луийи, - сказала Гортензия.
- Вот и займись, - сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую
волю. - Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!..
После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае
пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от
идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния,
нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы
надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного
интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что
никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных
бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что
абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги
стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему
доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз
и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся
быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании
новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей...
Прошлый мир безраздельно владел подсознанием, и это раздражало меня
даже во сне...
Прошлое, конечно, было уродливо и несуразно. Какой смысл имел теперь
опыт преступной цивилизации?..
Страх смерти отвращал от меня прошлое. Но тот же страх толкал вновь и
вновь к опыту прошлых времен. Нет-нет да и маячила мыслишка о том, что
наряду с плохим было много хорошего - лейтесь, слезки!
Как будто у людей по отношению к природе могут быть какие-то права...
Когда я вновь пришел в себя, самочувствие мое уже нельзя было назвать
критическим. По крайней мере, я был способен на волевые действия, хотя,
признаюсь, мне стоило немалых усилии сдерживаться, не поддаваться страху и
апатии. Отныне я существовал вовсе без надежды и впервые оправдывал такое
существование.
Луийя, наконец, взялась лечить свою ногу. Опасаясь гангрены, она
решила отрезать разбитую ступню. Однако при виде электропилы потеряла
мужество и отказалась от ампутации.
У нее перебиты пальцы и сломана пяточная кость. Трудно понять, как она
передвигалась и сохраняла при этом твердость духа.
Без посторонней помощи она обработала перелом, придала раздавленной
ступне какую-то форму и наложила гипс, имевшийся у нас в достатке - в
специальном фарфоровом сосуде...
Возникла паника: обнаружилось, что все помещения убежища, за
исключением кухни и спальни, заперты. Были крепко закрыты и шкафы в кухне,
кроме тех, в которых хранились медикаменты и аварийный запас пищи, понятное
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг