Сергей Синякин
Странствующие гости табора
1.
Семь разноцветных пыльных кибиток лениво тащились по степной дороге.
Лошади неторопливо мели копытами теплую пыль, а цыганский барон,
сидевший в первой кибитке, ждал появления деревни, чтобы на глаз определить,
стоит разбиваться около нее или будет лучше, если они проследуют без
остановки. Усатый возница меланхолично напевал, изредка пощелкивая вожжами
по крутым потным спинам лошадей, над которыми вились мошки.
Бричка мэ черава. Баш паш манжэ, гожинько, Мэ збагава. Ай, э, дай,
на-най Тана, дам-да-ра, тэ-нэ Ай, на-нэ, нэ-на-нэ. Неприхотливая мелодия
сопровождалась стуком копыт по сухой земле, скрипом осей, шелестом брезента
кибиток и негромкими разговорами их обитателей.
Весна была, самый конец, когда кончаются дожди, сохнет земля, принявшая
в свое чрево зерно будущих урожаев, и вылетают из летков пчелы, уставшие за
зиму от безделья и стосковавшиеся по цветам. А в степи уже открыл
розово-желтые пасти львиный зев, душно зацвел в балочках розово-белый
горошек, и шиповник раскрылся розовым цветом навстречу приближающемуся лету.
Ай, сыр о чаво Ев э грэнца. Грэн традэла Табуница, на-нэ. Мэ прэ грандэ
На дыхава, Каждонес лэс Парувава.[1]
Что и говорить, бесконечна дорога, полна земля странствий, до которых
падка и податлива цыганская душа. Сколько странствует по земле цыган,
столько видит он в своей жизни, кочуя из страны в страну, знакомясь с чужыми
и чуждыми ему обычаями и нравами, украшая бедный свой язык непривычными
чужими словами, а земля раскрывается ему, как раскрывается женщина любимому,
как открывается глазами звезд ночное небо пытливому и жадному взгляду. Пылит
табор, скрипят оси, смотрят на цыганские странствия звезды с высоты, солнце
жарит потные конские спины, и не кончается дорога - ведь цыганские
странствия бесконечны, и когда навсегда уходит к Богу[2] пожившая свое душа
цыгана, ступают на вечную дорогу дети, а за ними внуки, а там уж и внуки
внуков - им тоже приходится познать бесконечный путь.
Как не петь по дороге, ведь ты никогда не знаешь, куда он приведет
тебя, этот бесконечный путь - к горьким дням несчастий или сладкому меду
удач? Вот и поет цыган, философски осмысливая путь, что остался за спиной, и
вглядываясь в тронутую знойным маревом полосу горизонта. Бродяги и пастухи
всегда поют - песня скрашивает однообразие пути. Слова песен бесхитростно
просты, как душа любого бродяги, которому не сидится на месте.
- А что, цхуро[3], - спросил Челеб Оглы, - бывал ли ты раньше в этих
местах?
- Как не бывать, - отозвался старый Палыш. - Места здесь благодатные,
цыганами не исхоженные, поэтому к приезжим людям относятся без опаски. Здесь
дома на замки не закрывают - накинут щеколду, палочкой заткнут, вот и
заперто. Но лазить в дома - не вздумай. Поймают тебя эти гаджо - так не
задумываясь на вилы поднимут.
- А лошади, лошади у них есть? - нетерпеливо спросил барон.
- Живут здесь казаки, - кивнул возница. - А это такое племя, уважаемый,
что не может оно без лошадей. Здесь по югу течет река Дон, на западе Хопер
берега распростер, и земли хорошие, без урожаев каждый год не обходится.
Засухи только часто бывают. Но тут уж ничего не поделаешь - степь! Сейчас
станица откроется, сам увидишь, как здесь люди живут, ай, хорошо они здесь
живут - бархатные поддевки носят, плисовые штаны и на сапоги дегтя не
жалеют.
- А коли так, - подумал вслух Челеб Оглы, - хорошо они к своим лошадям
относятся, берегут их. У таких лошадей воровать - себе дороже выйдет.
Ничего, бабы гаданием заработают, а там, глядишь, бо
лее благодатные места пойдут. Пусть дегтя будет поменьше, да поддевки
богаче!
Ближе к вечеру у кудрявой от зеленых кленов станицы встали табором.
Встали хорошо - рядом с прудом, заросшим камышом и чаканом, на темной воде
глянцево зеленели кувшинки и расходились круги от играющей рыбы.
Пока мужчины и подростки выстраивали повозки да ставили шатры, детвора
увела распряженных коней в уже синеющее сумерками поле. Челеб покуривал
трубку, душа его была преисполнена молчаливого восхищения картиной, вдруг
открывшейся барону: в сгущавшихся сумерках по зеленому лугу с призывным
ржанием бродили кони, с небес падали медленные августовские звезды, а из
станицы доносилась протяжная и печальная местная мелодия. Кто-то далекий, но
ощущающий мир так же, как воспринимал его уже стареющий барон, играл на
гармони, и гармонь печалилась и вздыхала вслед его печали.
Цхуро уже развели в центре табора костры и гремели котлами, доставался
из мешков рис, готовился чай для крепкой вечерней заварки, и Знатка
возвращалась с луга к табору с ворохом трав, которые сложила в приподнятый
подол верхней юбки. А у одного из костров опытные щипачи уже учили глупую
молодежь, как незаметно и удачно облегчить глупца, избавив от ненужных
денег. Учили на совесть - шлепки подзатыльников за обычные для начинающих
неудачи слышались беспрерывно.
В большой повозке под войлочным пологом ворочался и вздыхал Гость.
Не у каждого табора бывает Гость, тот табор, к которому он прибьется,
будет много ездить, много увидит в странствиях и не будет знать неудач и
голода. Когда в таборе есть Гость, можно рискнуть и на большое дело, Гость
поможет и глаза кому надо отведет.
- А что, Челеб, - весело сказал неслышно подошедший удачливый Мамэн, -
сделаем здесь большую скамейку?[4]
- Утро покажет, - не оборачиваясь, сказал Челеб.
А у костров уже повизгивали и смеялись, начинались неторопливые
разговоры, и совсем недалеко было то время, когда старая Знатка поведет
неторопливый рассказ о далекой цыганской родине, до которой столько конных
переходов, что при жизни уже не дойти и после смерти никак не добраться.
Находилась она за высокими страшными горами в долине двух рек, которые
впадали в великий и теплый океан, и были там зеленые луга и дома из
настоящего красного кирпича, и окна из прозрачного стекла, и цыгане тогда не
бродили по свету, а жили себе сладко и приятно, даже у последнего бедняка
было не меньше четырех лошадей, и женщины ходили в парче с золотыми серьгами
и монистами, а у мужчин к тридцати годам был полон рот золотых зубов.[5] Но
только грянул однажды гром с небес, поплавились и превратились в стекло
кирпичные дома, а люди просто сгорали бесследно, те же, кто выжил, бросались
в воду и бежали из разоренных городов, бежали так далеко, что, когда прошло
время великого страха, никто уже не помнил, куда надо возвращаться. И такая
боль будет в словах Знатки, что многие заплачут, а потом будут петь печально
и негромко, кое-кто даже не уснет до следующего утра.
Челеб тоже в детстве слушал эту сказку. И плакал.
Теперь он воспринимал ее гораздо спокойнее - привык.
2.
Утро едва тронуло краем своих губ степь, а гадалки уже пошли по деревне
навстречу выгоняемым из хлевов коровам. Ушла с ними и Знатка. Не гадать,
хотя и это она умела лучше других, другие у нее были способы заработать
табору на жизнь, хотя бы тэлав про драп, что означает "взять на корешок".
Еще заранее Знатка заготавливает причудливо изогнутые белые корни березок,
сушит их на солнце, режет на кусочки и заворачивает в разноцветные тряпочки.
А потом идет с заготовленными корешками по деревне. Если кому-то надо
приворожить милого, Знатка дает женщине корешок, чтобы носила она его за
пазухой. Дур на свете много, и дают они за эти корешки большие деньги. Самое
смешное, что многим из них снадобье и в самом деле помогает - мужчины
начинают обращать внимание, неверные мужья домой возвращаются, чужие мужья
свой дом забывают.
Убежала вслед за цыганками и детвора.
Челеб дал им наказ ничего не трогать чужого, а чтобы наказ
воспринимался лучше, посек неслухов кнутом. Не в наказание за возможное
прегрешение, нет. Детская душа потемки, пойди додумайся, что в голову тому
или иному ребенку придет. Кнутом он их охаживал для того, чтобы наставления
старшего не забывали.
Некоторое время Челеб смотрел вслед убегающим визжащим детям, потом
повернулся и пошел в табор. Стреноженные кони паслись неподалеку, благо луг
был широк и сочной травы на нем хватало. Мужчины занимались хозяйственными
делами - кто-то втулки колес дегтем смазывал, кто-то сыромять на тонкие
ремешки резал, а самые решительные уже разожгли огонь в походной кузне -
новые подковы ковать для дальней дороги.
К Гостю Челеб заходить не стал. Захочет увидеть - сам позовет. Зов этот
воспринимался негромким шепотом, который слышал один барон. Остальные про
Гостя знали, но видеть его им запрещалось, поэтому в разговорах между собой
обитатели табора Гостя описывали по-разному, иной раз до смешного доходило:
кто-то представлял Гостя как маленькую бурую свинку, а кто-то - как
пятицветного петуха, несущего зеленые яйца удачи. Но только Челеб знал, как
Гость выглядит на самом деле, однако никому этого не рассказывал. Не
хотелось. Он прошелся по берегу, увидел груды пустых рачьих панцирей и
клешней, обрывки плавников и подсыхающие головы рыбин - следы ночного
пиршества Гостя. Гулял по берегу и не только по берегу, тому свидетельство -
остовы обитателей пруда.
Место располагало к длительной стоянке, но что-то подсказывало Челебу,
что долго они здесь не задержатся. И это было понятно - Гость звал в дорогу,
торопился добраться до одному ему ведомого места конечной стоянки. Не той,
что ожидает цыгана в конце жизни, а той, которую наметил для себя Гость.
Табор жил своей жизнью. Старухи, которым было уже не под силу бегать по
селу и приставать к прохожим с гаданиями, сушили одеяла и подушки на жарком
солнце, наводили порядок в кибитках, чистили принесенную ночью с полей
картошку, кипятили в котлах воду для своих маленьких постирушек. Челеб
любил, когда в таборе все в порядке, когда каждый при деле, тогда можно и
своими делами заняться. А главные задачи цыганского барона - руководить
людьми и воспитывать, чтобы дело их шло на пользу всему табору, чтобы никто
не утаивал заработанного или украденного, чтобы думал прежде всего не о
своей пользе, а обо всем таборе.
Ближе к обеду в табор пришел милиционер в белой полотняной гимнастерке
с красными петлицами. Появился у табора неожиданно, как панытко[6]. Присел
на уткнувшуюся в землю оглоблю, повертел в руках кучу свидетельств о
рождении и справок, выданных сельскими советами на родившихся в таборе
детей, бросил их Челебу на колени.
- Где намыл? - только и спросил он.
- Ты большой начальник, - сказал Челеб, собирая упавшие на землю
документы. - У тебя большая умная голова. Она не зря носит фуражку с
лакированным козырьком. Ты все правильно понимаешь. Откуда документы у тех,
кто родился в степи и всосал с молоком печальный вкус полыни и сладость
донника?
- Ты мне зубы не заговаривай! - строго сказал милиционер. - Бедными
прикидываетесь, а у самих бабы в золоте ходят!
- Медь, - сказал Челеб. - Самоварная медь это золото. А что настоящее -
от бабок и прабабок осталось.
- Хотел бы я посидеть у того самовара, - сверкнул сизым холодным зубом
милиционер. - Коней у кого увели?
У Челеба и на еще не украденных лошадей справки были, что же говорить о
тех, которые рядом с табором щипали траву? Но спорить он не стал.
Наспхандэпэ дылэноса[7], иначе сам в накладе останешься! Так гласят полевые
законы цыган. Только глупый и недальновидный человек станет ссориться с
властью: тот, кто собой представляет закон, не всегда справедлив, но всегда
окажется прав.
Челеб дал ему пятьдесят рублей. Большие деньги, но с таким человеком
иначе нельзя. Милиционер пошуршал купюрой, посмотрел ее на свет и медленно
спрятал в карман.
- Смотрите, - предупредил он, поднимаясь с оглобли. - Я на своей земле
воровства не потерплю!
- Ты лучше лошадей посчитай, - посоветовал Челеб. - Чтобы потом никто
не сказал, что угнали мы какую-нибудь из вашей деревни.
- Сам знаю, что делать, - сказал милиционер. - Будете тащить, быстро
всех мужиков в кугутайку[8] отправлю!
Но все-таки постоял, пересчитывая вороные, белые, пегие и рыжие бока
коней, что паслись в поле. Долго считал, даже губами для верности шевелил,
потом махнул рукой и пошел в деревню, похлопывая ладонью по желтой кобуре,
довольный собой, своим умным разговором с бароном и случившейся удачей дня.
А навстречу ему уже возвращались цыганки, впереди которых бежала и
возилась в пыли босоногая и загорелая до черноты детвора. И сразу весело
зазвякала в таборе посуда. Потянуло сытным запахом кулеша, запахло свежими
лепешками, и дети, словно галчата, запрыгали вокруг старух в надежде
получить вкусный кусочек еще до общей трапезы.
Одноглазая Нанэ уже подоила кобылицу и сейчас стояла, выжидающе глядя
на Челеба, с жестяной банкой молока в сухих темных руках. Банка была от
белого американского солидола, такого жирного и сладкого, что вместо масла
его намазывали на хлеб прошлой зимой. Теперь осталась лишь пустая банка,
которую использовали для хозяйственных нужд. Челеб взял у старухи желтую
жестяную посудину, залез на сиденье брички, сунул под покров полога молоко и
терпеливо дождался, пока не полегчает. Гость сыто вздохнул, издал легкий
ухающий звук, и Челеб забрал у него опустевшую банку. Отдал банку
повеселевшей На-нэ, посидел немного, ожидая, не выскажет ли Гость
каких-нибудь желаний, и как обычно не дождался. Махнул рукой, чтобы залили в
поставленную на попа бочку воды из пруда, пошел дальше, зная, что подростки
дело сделают, а в кибитку заглядывать не станут, чтобы не ослепнуть.
Подошел Мамэн, поскрипывая сапогами. Звук был неприятным, словно Мамэн
на протезах ходил.
- Смазал бы сапоги, - посоветовал Челеб.
- Богатая деревня, - пропуская его слова мимо ушей, сказал Мамэн. -
Дома черепицей крыты, в хлевах поросята визжат. Словно войны не было.
- Как же, богатая, - не сдержался Челеб. - Разве сам не видишь, кроме
милиционера, и не приходил никто. Мужиков-то здесь почти не осталось. Да и
детворы нет совсем, иначе давно бы камнями кидались. Не скоро они оправятся.
Много людей здесь смерть забрала. А что до черепицы, так то прошлое
богатство. Видишь, черепица темная, на многих крышах даже потрескалась, а
менять ее некому. Свежие хаты чаканом крыты.
- Так сделаем скамейку? - вновь спросил Мамэн.
- Нет, - сказал Челеб. - Отсюда на юг пойдем. Не будем здесь делать
скамейку, не будем никого обижать.
- Задержимся, заработаем - не умом, так руками, - предложил Мамэн. -
Ададэвэс, ададэвэс, амэбархала.
- Атаси, атаси амэчоррорэ[9], - пропел Челеб негромко, тронул седеющие
усы, пошел прочь, чувствуя спиной недоумевающий взгляд Мамэна.
Что он мог еще сказать, самому хотелось остаться, размять руки в
работе, потискать уставших от военного лихолетья и послевоенного одиночества
русских женщин, но что-то уже поднимало, звало в дорогу. Челеб Оглы понимал,
что табор будет недоволен - после долгой дороги, после двух границ это было
первое хорошее место. И подали хорошо - женщины уже хвастались собранным в
деревне, весело и задорно переругиваясь и тряся юбками. Да и мужчинам
хотелось размять спины после тряских, извилистых степных дорог. А о детях и
говорить нечего - пронзительно визжа, хохоча и осыпая друг друга насмешками,
они возились в траве. Бегали по влажному жирному берегу пруда и кидали
камнями в плавающих у камышей уток. В пруду никто не купался.
Виданное ли дело, чтобы истинный конокрад в воду ступил?
Всю жизнь кочуют близ рек, озер и прудов, а в воду палец не сунут.
Боятся, что панытко хвостатый, бэнг[10] рогатый в колдобину затянет. А про
мытое белье и говорить не приходится. Конокрады смеются над тем, что местные
жители повсюду рубахи и постели в реке купают. Они ведь как наденут рубаху,
так и носят ее до клочков на плечах. Конокраду кажется, что постирает он
рубаху - счастье с себя смоет.
Как и ожидал Челеб, весть о том, что табору с места сниматься,
восприняли с неудовольствием. Людей понять было можно, только настроились на
отдых после утомительной дороги, только прошлись по деревне в приценке и
взглядах, а тут вдруг опять трогаться в путь. Лишь одноглазая Нанэ понимающе
кивнула, да Знатка стала успокаивать людской ропот, да детвора продолжала
бегать по берегу - в молодости видишь открытым весь мир и не боишься долгой
дороги, потому что всегда кажется: за ближайшим поворотом - удача, за
плавным изгибом холмов - сытая жизнь, за линией синего горизонта - богатство
и табуны бесхозных коней.
3.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг