подавленной боли чудились Ивоуну в чужих интонациях. Сколт говорил не
Ивоуну, а себе. В своем неуспехе он винил моду, злился, что она пренебрегла
им и одновременно понимал, что злиться не на что, что виноват он сам. Ивоун
отвлекся и некоторое время совсем не слушал журналиста.
- ...Однажды, еще давно,- вновь дошел до сознания Ивоуна смысл слов,
произносимых Сколтом,- мне приснился сон... Это не был кошмар, наполненный
ужасами, я не проваливался в бездну, меня никто не кромсал на части
топором, я ни от кого не убегал, не было в этом сне ни крови, ни
устрашающего рева и лязга. И все же сон был мучительным. Я видел себя
мальчишкой, сидящим за школьной партой, среди своих давних друзей: девчонок
и мальчишек, с которыми проходило детство. И я видел девочку, ее беззаветно
влюбленные глаза. И тогда же во сне я чувствовал, что все это осталось уже
в невозвратном прошлом. И девочка, так преданно влюбленная в меня, никогда
не станет моей подругой, наши пути разойдутся. Я испытывал тоску. По
сравнению с ней любые страхи и ужасы, возможные наяву, сущие пустяки. Самое
интересное, что тогда - не во сне, я в той подлинной жизни, в своем
детстве,- я вовсе не замечал девочки, влюбленной в меня, даже и не
подозревал ничего. Открытие сделал спустя много лет во сне. Но это было
так, это было правдой-влюбленная девочка была. И вот мне неудержимо
захотелось увидеть ее. Я начал искать ее всюду. И нашел. И от нее услышал:
-да, она любила меня и продолжает любить. Но, услышав это признание,
которое так хотел услышать, я не почувствовал ничего. Она была уже не
прежней восторженной и наивной. Она соглашалась стать любовницей. И эта ее
готовность больше всего отшатнула меня. Я буквально бежал от нее.
Панически, трусливо. Зачем я отыскал ее, зачем? Лучше бы мне остаться с
моей тоской по несбыточности нашей встречи. Теперь мне не о чем стало
тосковать. Это страшно, когда не о чем тосковать... Наверное, мне об этом и
следовало написать книгу,- продолжал Сколт.- Но мне казалось, что история
слишком проста, банальна, не содержит в себе ничего героического, что она
будет скучна. И я выдумывал, сочинял. Мои герои были сильны духом, отважны.
Ими восхищались, им подражали. Но вскоре появлялись другие книги, где герои
были еще отважней, еще мужественней.
И я, соревнуясь, писал новую книгу, делал своих героев тверже гранита
и бетона. А чтобы меня не уличили во лжи, сам подражал своим героям и даже
преуспел в этом. А написать надо было о слабом, тоскующем человеке. Напиши
я такую книгу, надо мной издевались бы. И страх перед этим удерживал меня
Трудно было уловить связь между тем, с чего начал Сколт, и его последним
признанием, но Ивоун чутьем догадывался, что для самого Сколта неважно,
последователен он или не последователен, ему необходимо было высказаться.
В этот день в радиопередаче - их еще продолжали слушать регулярно,
хотя переговоры с правительственной администрацией давно прекратили:
берегли аккумуляторы говорили о вчерашней истории со Сколтом. Оказывается,
в тот час шла прямая передача по телевидению - показывали, как началось
погребение храма. Операторам, ведущим передачу, необыкновенно повезло.
Зрители остались довольды, они видели, как человек, рискуя жизнью,
подставлял себя под летящие автомобили. Второй оператор с другого вертолета
одновременно ловил в поле видения объектива лицо Ивоуна, переживающего за
Сколта. Получилось эффектно. Теперь эти кадры станут повторять в записи.
По выражению лица Дьелы ясно было, что она догадалась, о ком шла речь.
Ивоун невольно замечал, с каким пристальным изучающим вниманием взглядывала
она на Сколта. Оставалось загадкой, о чем она думает в эти мгновения.
Глава одиннадцатая
Кошка, обретя новых хозяев, ласкаясь, льнула ко всем, кто ее
подманивал. Но вскоре выяснилось, что она явно предпочитает общество Пловы.
У кошки обнаружились даже собачьи повадки: она ходила за Пловой по пятам.
-А У нас скоро будут котята,- сообщила Плова.
Ни на кого это известие не произвело особого впечатления, кроме Дьелы.
- Какой ужас!- содрогнулась та.
- Что тут ужасного?- небрежно пожал плечами Сколт.-В этом состоит ее
биологическое назначениеприносить потомство.
- Им же предстоит жить в темноте.
В самом деле. Не только Сколту, никому не пришло этого в голову. Хотя
давно уже ясно было всем: вот-вот в храме наступят потемки.
- Несчастные,- пожалела будущих котят Плова.
Кошку, видимо, нисколько не мучили предстоящие беды, лежа на коленях у
Пловы, она безмятежно мурлыкала. Впрочем, о том, что она мурлычет,
приходилось догадываться: начавшаяся за стенами собора бомбежка не
позволяла слышать. Им и между собой приходилось разговаривать, повышая
голос почти до крика. Автомобили уже то и дело бухали в основание собора, а
запасные баллоны и мелкие детали ударялись в окна. Ходить вдоль восточной
стороны стало опасно, и решался на это один лишь Сколт, упрямо продолжая
играть навязанную себе роль бесстрашного героя.
Сострадание, с каким Дьела смотрела на кошку, поразило Ивоуна. Неужели
ее так взволновала судьба будущих котят?
Прошло две недели с тех пор, как Ивоун вновь начал вести дневник. Он
записывал лишь хронику событий, ничего больше. Писал о том, что происходит
снаружи, какие здания, улицы и скверы погребены под автомобилями, какие
памятники разрушены, записывал кратко, что происходит у них, не давая
ничьим поступкам какой-либо оценки. Он не знал, зачем и кому понадобится
его дневник, просто считал своим долгом записывать все.
И лишь о последней встрече с Дьелой и происшедшем разговоре он не
посмел написать ни строчки. Сообщил намеков :
"Котят ожидают потемки. Как это грустно". Далее был пропуск, примерно
на три-четыре строки, и затем три слова: "...другого выхода нет".
А случилось вот что...
- Я должна поговорить с вами,- сказала Дьела, незаметно отозвав
Ивоуна.
По ее тону и по тому, как беспокойно озиралась она, пока они брели по
храму, ища укромный уголок, Ивоун догадывался, что у Дьелы есть тайна. Но
сколько ни гадал, никак не мог представить, в чем она может состоять. Какие
вообще у них могут быть еще тайны? И от кого?
Они спустились вниз, в подземные алтари, теперь заброшенные и
запущенные. Звуки снаружи сюда не достигали. Где-то в глубине сводов
слышалась тихая капель. То почвенные и грунтовые воды просачивались сквозь
камни фундамента, медленно подтачивая основание храма. Возможно, где-нибудь
наверху прорвало водосточные трубы, и вода сочилась из них.
На северной стороне, где начинался скат холма, на котором возводили
храм, помещалась крохотная каморка, в которую проникал тусклый свет сквозь
зарешеченное оконце, расположенное в земляной нише. Оно еще было цело, ни
один автомобиль не рухнул сюда, и двойные запыленные окна защищали полутемь
каморки от шквального громыхания автомобильной свалки за пределами храма.
Тусклый, рассеянный свет позволял разглядеть на каменной стене выложенное
мозаикой изображение.
Дьела еще раз беспокойно оглянулась, будто у нее были основания
подозревать, что кто-то может преследовать их, прячась в темных и глухих
переходах.
Ивоун ждал, напрасно пытаясь угадать, что же хочет сообщить ему Дьела.
Некоторое время она точно собиралась с силами, приложив ладонь к
груди, пыталась унять сердцебиение.
- У меня будет ребенок,- выдавила она.
- Поздравляю,- совершенно безотчетно, машинально проговорил он, с все
большим изумлением вглядываясь в ее расстроенное лицо.
Недоумение, мелькнувшее в ее взгляде, возвратило ему трезвость
рассудка.
- Простите,- сказал он.- Я сказал глупость.
- Что мне делать?- Отчаяние, звучавшее в ее голосе, полоснуло его.
"Господи, что же делать?"-мелькнуло в уме.
Теперь им вовсе не требовалось произносить мысли вслух, достаточно
было обмениваться взглядами, чтобы угадывать, кто о чем думает. Да и о чем,
собственно, могли они думать сейчас?
"Я должна поступить так. Ты прав, это ужасно. Но у меня нет другого
выхода. Подскажи, если он есть".-"Если бы я знал, если бы я видел выход..."
-"Его нет. Это не твоя и не моя вина. Не мучайся".
Их безмолвный разговор длился недолго.
- Я знаю, у вас есть необходимые лекарства и есть справочник,- первой
нарушила молчание Дьела.- Вы говорили, что закупили целиком аптеку. Я
должна знать, сколько у меня времени осталось на раздумья.
- Он находится там,- рукой показал Ивоун в сторону темного и сырого
потолка.
-А Другого выхода все равно нет.
Они шли назад, плутая в темных переходах, попадая в каменные тупики,
где совсем не было света.
Ивоун невольно думал о младенце, которому, если Дьела не примет мер,
предстояло родиться и жить во тьме.
Кто посмеет осудить ее, если она не даст возможности появиться ему на
свет? Даже и само выражение "появиться на свет" звучало теперь чудовищной
насмешкой. Скоро все они погрузятся во тьму. Не помутится ли у них самих
рассудок, не сойдут ли они с ума? Интересно, выживут ли котята, которые
родятся слепыми и никогда не прозреют? Даже не будут знать, что существует
свет.
-Я всегда верила: искусство есть высший смысл и содержание жизни. Если
оно не поддельное, подлинное, оно живет независимо от капризов моды. Даже
если люди в силу временной слепоты перестают замечать красоту полотен,
ваяний, красоту и гармонию стихов, симфоний, истинные произведения все
равно не мертвы - живы. И все поддельное, временное, несмотря на кажущийся
успех, неизбежно умирает. В конечном итоге человечество отбирает и
сохраняет все подлинно лучшее, то, без чего человек не был бы человеком,
остался животным.
"Так вот с кем заочно спорил Сколт", - сообразил Ивоун, слушая Дьелу.
- А теперь я усомнилась, - призналась Дьела. - Человечество не стало
лучше, добрее, гармоничнее. Искусство не спасло людей. Где и когда была
допущена ошибка? Может быть, роковая. Некогда искусство восстало против
ханжеского религиозного духа- средневековья. Оно возвеличивало красоту и
мощь человеческого тела. В литературе это проявилось через изображение
земной плотской любви.
Художники и писатели достигали того, что человек становился в полный
рост - велик и могуч, равен богу. Но со временем акцент сместился. Прежнее
искусство, искусство возрождения, изображало человека обнаженным, будучи
уверено, что это красиво и величественно. Теперь искусство раздевает
человека, чтобы унизить, насмеяться над его слабостями, над его бессилием
возвыситься над собственной плотью. Почему этот поворот совершился в нашем
сознании?..
Ответа на этот вопрос у Ивоуна не было.
Глава двенадцатая
Записи в дневнике Ивоуна стали совсем краткими.
"С южной стороны автомобили погребли первый ярус и ниши с апостолами.
На севере подошва автомобильной горы достигла церковной ограды. Заболел
Ахаз, Кажется, серьезно".
"Автомобили начали ударяться в северную стену. На юге солнечные лучи
перестали попадать в окна: их заслонила гора. Даже в середине дня в храме
не бывает светло, Ахазу все хуже. Жалуется на холод, просит, чтобы его
вынесли на солнце".
"Ахаза похоронили в склепе. Урия сказала, что жить ей осталось
двадцать дней. Очень похоже на правду".
"Перестал звучать орган. Вернее, звуки, которые Дьеле удается извлечь
из него, не похожи на музыку - жалкое и бессмысленное дребезжание медных
труб".
"Скоро наступит тьма. Северная и южная горы сомкнулись. По радио
говорят, что купол и шпиль храма, торчащие из автомобильной горы, почти
невозможно увидеть.
На вертолеты, обслуживающие туристов, нельзя достать билетов. Все
жаждут острых ощущений. Ничего другого старая Пирана не может дать.
Раздаются требования так же поступить с другими древними городами..."
День и ночь в храме отличались теперь только по звукам: днем
грохотало, ночью наступало затишье. Изредка с высоты вдруг падало
что-нибудь, гулкое эхо раскатывалось внутри собора. К таким внезапным
вторжениям в ночную тишину привыкли.
Люди стали не то чтобы замкнутей, но как-то более погруженными в себя.
Начала дичать кошка. Ее истошные крики разносились посреди ночи.
- Задушить проклятую надо, - сказал Калий. - Только б попалась в руки.
Он начал охотиться за обезумевшей кошкой. Но изловить ее было не
просто. Она перестала подходить к людям. И едва кто-нибудь приближался к
ней, остервенело шипя, стремглав уносилась в темноту. И вновь ее дикий крик
будоражил нервы.
Свет берегли. Свечи зажигали, лишь когда садились за стол. Трепетный
язычок пламени озарял крохотное пространство поблизости от стола. Из
сумрака выступали неузнаваемые лица. Что-то дикое появилось во взглядах
людей, какая-то настороженность, ожидание.
Время определяли без часов, по звукам. Когда грохот затихал - пора
было ужинать.
- Киса, киса - тщетно взывала Плова.
Кошка не показывалась, не подходила теперь даже к своей любимице.
- Она с голоду околеет, - печалилась девушка.
То ли из-за того, что наступили потемки и пламя свечного огарка было
чересчур мало, чтобы видеть лицо и фигуру в полном объеме одновременно,
всегда какие-то детали размазывались, растворялись, становились плоскими и
вoвсе исчезали, но Плова теперь не казалась куклой. Черты ее лица выражали
подлинные человеческие чувства. Может быть, из-за наступившей темноты она
перестала корчить из себя красавицу. Кому теперь видна ее красота? И стала
действительно красивой. Хотя сильно похудела и лицо ее заострилось. Зато в
ее чертах проглянула внутренняя красота. Да и все другие лица изменились к
лучшему, по мнению Ивоуна.
Плова добилась ответа. Но то было не тихое мяуканье, как раньше, а
остервенелый рев обезумевшего животного. Первым не выдержал Калий.
- Пристрелю!
Он выхватил пистолет и ринулся в темноту. Громыхнул выстрел. В вышине
отозвались трубы расстроенного органа, звякнула автомобильная железка.
Кошка тенью прошмыгнула сквозь освещенное пространство и скрылась. Рев
ее сделался -еще более жутким и громким.
Бах! Бах! - палил в дико орущую темноту Калий.
- Прекрати стрельбу! - вскричала Плова. - У нее скоро появятся котята.
Но Калий ничего не слышал. Пули стучали по каменным стенам, звенели,
попадая в оконные ниши, забитые автомобильным ломом.
Стрельба продолжалась несколько минут. Больше патронов у него не было.
Протекли двадцать дней со дня смерти Ахаза. Грохот наверху теперь
доносился сюда приглушенно. Утром старушка объявила, что настал час ее
кончины, и просила похоронить ее рядом с Ахазом.
Однако прошел день, настала ночь, а смерть так и не прибрала
несчастную. Урия совсем расстроилась, потеряла аппетит. Более всего ее
мучило, что она не сдержала слова, данного самой себе. Она так страдала,
что, должно быть, от огорчения скончалась все же, хотя и не в назначенный
срок.
Ни слез, ни причитаний на похоронах не было. Церемонию не стали
затягивать, сберегая свечу.
Несколько дней кошку не было слышно. Закралось подозрение, не
пристрелил ли ее Калий. Ивоун подумал, что для кошки это было бы лучшим
исходом, а особенно для ее будущих котят, которым не суждено никогда
прозреть.
Однако кошка была жива. Вскоре ее крики снова услышали все. В них не
было прежнего смятения, она точно взывала о помощи. И когда ее звали,
отзывалась жалким и призывным мяуканьем, откуда-то с высоты почти посредине
храма, там, где находилась главная архиерейская кафедра. Каменные ступени,
ведущие наверх, опирались на скульптуру горняка, очень искусно высеченную
из цельной глыбы мрамора. Горняк, согнувшись вдвое, долбил киркой скалу, а
собственные спину и плечи подставлял вместо опоры для лестницы. Ее каменные
ступени вели наверх и царствие божие. В праздники ерхиерей поднимался по
ним, чтобы с высоты читать проповедь. Голос отчетливо раздавался во всех
уголках храма, поражая прихожан ясностью и чистотой звука. Кафедру эту
возводили много позднее, чем был построен собор. Видимо, тот, кто руководил
мастеровыми, понимал толк в акустике. Сейчас с ее верхней площадки по всем
закоулкам собора разносилось призывное кошачье мяуканье.
В кромешной тьме не просто было взобраться наверх хотя бы и по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг