железа. Вот каким образом, Антар, сын Рабиев, спасли вы мне жизнь и свободу.
Я вам благодарна и - клянусь Аллахом и всеми его пророками! - сделаю для вас
всё, о чём меня ни попросите.
- Царица!.. - воскликнул Антар, держа в зубах палец, от удивления,
возбуждённого в нём рассказом пери. - Великая, благородная царица!.. Да
истребит Аллах всех врагов ваших!.. Мог ли я думать, что газель, за которою
погнался, была существо свыше не только серн, но и самых людей? Я никогда не
воображал себе, чтобы на свете водились такие чудеса. Радуюсь душевно, что
имел случай оказать вам подобную услугу, но просить вас мне не о чем. Я
несчастлив. Я произнёс обет блуждать уединённо в пустынях и убегать
сообщества людей, доколе стрела рока не повергнет меня где-нибудь на горячий
песок и гиены не разнесут моих членов по всем горам Аравии. Между мною и
людьми кровь и смерть железная.
- Намерение ваше не обдумано и не достойно вашей храбрости, - сказала
пери. - Воротитесь к вашим ближним, которых должны вы быть предводителем и
защитою. Вам суждено наполнить свет славою вашего имени. Предопределению
противиться невозможно.
- Ежели так написано на скрижалях судеб, - примолвил Антар, - то я
слушаюсь и повинуюсь. Я ворочусь к людям, но, ради вашей головы, скажите
мне, царица, что мне у них делать? Они слишком несправедливы и неблагодарны.
Во время моего малолетства мои родственники и опекуны лишили меня всего
имущества, вверенного их чести покойным отцом. С тех пор как я начал владеть
копьём и луком, я сражался как лев за их обиды, а они всегда платили мне за
то изменою. Моё гостеприимство и великодушие не только не обезоружили их
злобы, но ещё навлекли на меня их клевету и зависть. Кроме огорчений,
тяжких, жестоких огорчений, я ничего другого не испытал в их обществе.
Внутренность моя запылилась горем; в моей груди торчит нож ненависти. Что же
мне у них делать?
- Но жизнь человеческая, - отозвался голос за красным занавесом, -
имеет также свои наслаждения, и вы, при некотором с моей стороны пособии,
можете вкусить их, если только захотите.
- Жизнь наша имеет свои наслаждения!.. - вскричал Антар с громким
смехом. - Наша жизнь имеет наслаждения!.. Да простит вам Аллах грехи ваши,
царица; но вы шутите надо мною. В нашей жизни одно лишь забвение страданий
несколько уподобляется приятности, но его надобно беспрерывно поддерживать
отсутствием мысли или пустыми мечтами. Ради утробы вашей матери, я хочу
дознаться истины ваших слов. Окажите мне своё покровительство: пусть я вкушу
хоть одну из этих сладостей, кои, по вашим словам, составляют приданое нашей
жизни. Увидим, из какой они долины родом и по каким горам пасли свои стада.
- На мой глаз и мою голову, - отвечала царица кротких духов. - Итак,
ведай, о сын Рабиев, что, по непреложной воле предопределения, существованию
человека, состоящего в общественной связи с его родом, присвоены три великие
сладости: сладость мщения, сладость властвования над подобными ему тва...
- Сладость мщения!.. - воскликнул Антар с неистовым восторгом, прерывая
речь пери. - Да!.. Правда ваша: я чувствую, что мщение должно быть
величайшею сладостью. С меня довольно этого. Если чем-либо одолжил я вас,
царица, позвольте мне упоить душу этою сладостию. Более ничего от вас не
желаю.
- Охотно! - отвечала Гюль-назар с притворным равнодушием, в коем
отражалась досада. - Возьми свою кобылу и поезжай в степь. Там упоишь душу
этою сладостью. Когда опять захочешь быть нашим гостем, то приезжай в
развалины Тедмора и старайся уснуть в том месте, где теперь очутишься.
При сих словах исчезли в глазах юноши волшебные чертоги, и он увидел
себя сидящим на длинном тёсаном камне, который могучим перстом времени
столкнут с вершины столбов полуразрушенного храма. При нём стояла верная
Балька и новое копьё, дар таинственной хозяйки и залог будущих его подвигов.
Щит и сабля лежали в том же месте, где он оставил их поутру. Пылкий юноша
схватил оружие, сел на коня и помчался в пустыню. Только свист сверкающих
кремней и длинный столб пыли, похожий на дым, валящий из костра,
составленного из сырого терновника, долго ещё показывали его направление.
Жаркие и холодные ветры неоднократно пронеслись над Шамскою пустынею;
вешние созвездия неоднократно пролили на неё пучины вод из ночных и дневных
облаков, а пески Тедмора не исчертились ни однажды следом конских копыт.
Никто из всадников не огласил песнею звучных его развалин... Вот едет юноша
на прекрасном гнедом коне. У него щит за плечами; на бедре тяжёлая прямая
сабля; лук его привязан сзади. Но вид юноши печален, и сердце движется в нём
чаще, чем тонкая оконечность гибкого и упругого копья его, сделанного из
огромной трости. Он поворачивает к Тедмору и вскоре исчезает из виду между
его колоннами.
Красный занавес висит в алмазном чертоге; у красного занавеса сидит
печальный юноша; за занавесом слышен милый, серебряный голос:
- Мир с вами, Антар, сын Рабиев! Мы вас ожидали с нетерпением.
- И с вами мир, о царица! - говорит уныло сын пустыни. - Да благословит
Аллах ваши взоры! Да зацветут розы ваши на всех холмах сыпучего песка!
- Вы наш гость, - сказал голос.
- Я ваш раб, - сказал бедуин и, после некоторого молчания, примолвил: -
Я напоил душу сладостью мщения, - да наделит вас, царица, Аллах здоровьем и
благополучием!.. Точно, это большая, неизъяснимая сладость. Благодаря вашему
покрову я отмстил всем врагам моим. Тела их валяются в пустыне без
погребения, и стада вранов и волков следуют за мною повсюду, как за своим
вождём. Моё имя наносит ужас и возбуждает удивление по всем улусам: люди
называют меня великим человеком, ибо никто не истребил их столько, сколько
я. Я купался в крови и дышал вредом. При всяком поражении ненавистного мне
человека гром радости раздавался в моей груди, и его отголоски, как рёв
тигра в горах Акабы, долго ещё потом повторялись в пропастях каменной души
моей. В судорожных корчах губ врага, приколоченного копьём к земле, я видел
улыбку моей обиды: она прелестна, хотя несколько ужасна. Я садился среди
убитых мною клеветников, лежащих на дымящемся кровию песке, и беседовал с
ними, как с дорогими сердцу. О, никогда беседа с любезнейшими друзьями, с
нежною материю, с обожаемою любовницею не может быть слаще, веселее,
восхитительнее той, какую находишь с трупами своих злодеев!.. Мщение большая
сладость: я испытал её в полной мере и нахожу, что судьба не могла придумать
ничего лучше для услаждения томного бытия нашего на земле. Поистине, стоит
родиться, чтобы хоть несколько поотмстить роду человеческому. Но эта
единственная, почти небесная сладость, по несчастию, слишком кратковременна.
Упоение её проходит как утренний туман, и она оставляет после себя
неприятное ощущение. Что мне сказать вам, царица?.. Когда смёл я с лица
земли все противные глазам моим твари, когда у меня не стало ни поводов к
мщению, ни предметов ненависти, я почувствовал в сердце жестокую скуку и
среди светлой, яркой, многолюдной пустыни увидел себя окружённым другою
пустынею, необитаемою, мёртвою, холодною, бледною, мрачною, где солнце -
рок, ветер - страх, а роса - слёзы. Я беспрестанно ощущаю на языке солёный
вкус человеческой крови; кругом себя я обоняю запах смерти. Посмотрите на
мои руки: на них кожа засохла, будто от палящего прикосновения завистника.
Кости во мне кажутся не мои, а чужие, безжизненные, окаменелые: они холодны
и тяжелы, как кости изменника, занесённые гиеною в пещеру. Кровь горька,
окисла, подобно воде покрытого зелёною плесенью солончака: она мне жжёт жилы
и в горле отзывается отчаянием. Сырость убийства завелась в моей груди, и я
чувствую, как ржа красными зубами грызёт моё сердце и съедает его
мало-помалу. Мне хочется мстить... Я буду мстить самому себе, если вы не
сжалитесь надо мною. Я пришёл просить вас, царица, чтоб вы меня исцелили.
Мщение большая сладость, но последствия её разрушительны.
- Это обыкновенные последствия всех наслаждений вашей жизни, - сказала
пери. - Ведай, о сын Рабиев, что яд, оставляемый в душе одною сладостью, не
иначе истребляется, как приёмом другой сладости. Их только три в природе:
все прочие искусственны и требуют особенного напряжения умственных
способностей, чтоб быть постигнутыми. Первая из сих естественных сладостей,
как я уже тебе говорила, есть сладость мщения: ты вкусил её; вторая -
сладость властвования над подобными себе существами; третия...
- Я хочу испытать эту вторую сладость, - прервал пылкий бедуин. - Я
уверен, что она исцелит меня...
- Итак, ты испытаешь её, - примолвила таинственная повелительница
Тедмора. - Поручаем вас Аллаху!
- Да упрочит он ваше владычество! - воскликнул витязь.
Занавес исчез. Антар опять уехал в пустыню.
Спустя несколько лет всадник на гнедом коне ещё раз появился в
окрестностях Тедмора. Он долго кружил около развалин, как будто не решаясь
вступить в черту разрушения. Вид его казался ещё грустнее прежнего. Он
остановился; думал долго... наконец прыгнул с места и быстро скрылся между
высокими грудами земли и камней. С тех пор никто уже не видал его в пустыне:
только в алмазном чертоге раздались голоса: "К царице опять приехал гость!..
Он уже не уедет отсюда".
Гость сидит у красного занавеса, погружённый в мрачную думу; царица
радушно приветствует гостя:
- Мир с вами, Антар, сын Рабиев! Мы ждали вас с нетерпением.
- И с вами мир, царица! - отвечает всадник. - Я приехал к вам
поклониться и поблагодарить за вашу милость. Я испытал сладость властвования
над своими ближними: она велика, удивительна и едва ли не приятнее самой
сладости мщения. Оставив чертог ваш, я признан был главою и повелителем
бесчисленных поколений, которые соединились у моего копья и составили народ
сильный, храбрый и богатый. Я предводительствовал им на поле брани и
самовластно управлял им из моей ставки во время мира. Начальники и богатыри
его толпились у её верёвок, с благоговением ожидая моих приказаний. Нет
ничего восхитительнее, как видеть тысячи тысяч подобных вам тварей,
движущихся по вашему слову, волю свою почерпающие из общего источника вашей
воли и, для исполнения ваших мыслей, охотно жертвующие своими мыслями,
имуществом и жизнию. Властелин поистине чувствует себя духом и телом выше
человека: понятия его возвеличиваются, страсти облагораживаются и теряют всю
свою вредную силу, от лёгкости удовлетворить им, и его желания уподобляются
желанием самой добродетели. Обладание всем поселяет в его душе спокойствие и
клонит её к великодушию, к щедрости, к распространению собственного её
счастия на всё окружающее её, - словом, ко всеобщему благу. Но тут и рубеж
сладости: за ним начинается горечь, страшная, убийственная, отравляющая
своим ядом дражайшие минуты его жизни. Едва примется он за дело блага, как
тотчас примечаешь, что те же самые, коих так пламенно желал он составить
истинное благополучие, не умеют и не хотят возвыситься до его образа мыслей,
ни понять его сердца, и с высоты своего престола открывает у ног своих
отверстый ад пронырства, где днём и ночью пылают низкие страсти, поглощающие
все его благодеяния; где лучшие его намерения мгновенно пережигаются в
гнусный уголь личной корысти сильнейшего или проворнейшего. После долгого и
утомительного борения с усилиями людей всячески воспрепятствовать упрочению
благоденствия их рода он чувствует усталость, исполняется негодования,
начинает презирать людей и с того времени становится несчастным. Это именно
случилось и со мною. Я скоро убедился, что те, коих допускал я к себе,
старались только делать меня орудием их жадности или средством к погибели их
врагов, и мучения недоверчивости растерзали мою душу. Беспрестанное
злоупотребление моей снисходительности поставило меня в необходимость быть
строгим и неприступным. Я знал, как меня обманывали, как вокруг меня
расставляли сети и заводили пружины, чтобы поймать мою улыбку, которую потом
бесстыдно торговали в народе; это поселило во мне отвращение, лишило меня
даже удовольствия смеяться, и я, среди шумного сборища, среди моего
могущества, увидел себя одиноким, бессильным, обременённым тяжестью
бесполезной власти, преследуемым бледными привидениями подозрений,
опасностей, измены. Сначала воля моя ещё находила некоторую приятность в
испытании повиновения моих приверженцев; но впоследствии их раболепство
отняло у неё и это утешительное занятие: она уже носилась и господствовала
лишь в пустом воздухе, не хватая голов их, потому что они ползали слишком
низко. Тогда скука и пресыщение ввергли меня в пропасть своенравия,
развлечения коего, насильственные и изысканные, измучили мой ум и мои
чувства; и моё сердце, засохшее, обожжённое снаружи и пустое внутри, подобно
зрелому яблоку колокинта, растущего у подножия скалы, лопнуло с треском и
распрыскало в душе моей чёрные, язвительные семена отчаяния. Несколько раз
хотел я бросить и княжеские шатры, и своих подвластных и бежать в горы; но
какая-то невидимая сила, вопреки моему убеждению, приковывала меня к моему
сану. В этой сладости властвования, я вижу, таится тонкий, летучий огонь,
который беспрестанно жжёт вам сердце, содержит чувства в опьянении и
возбуждает в горле неутолимую жажду, невольно увлекающую уста ваши к горькой
чаше повелительства. Наконец я восторжествовал над самим собою, покинул всё
и прилетел к вам, великая царица, просить, чтоб вы исцелили мою душу. Я
стражду неимоверным образом: сладость властвования произвела во мне
смертельную тошноту, которая душит, давит, убивает меня; но мне всё ещё
хочется властвовать, управлять, приказывать, располагать судьбою моих
ближних: я не могу жить без власти, и, оставив её, мне кажется, что я
безрассудно отрёкся от воздуха, воды и солнца.
- Ты страждешь естественным следствием этой сладости, - сказала пери. -
В доказательство моей к тебе благодарности я душевно желала б исцелить твою
душу; но ты знаешь, о сын Рабиев, что яд, выжатый в сердце из одной
сладости, уничтожается только вкушением другой. Ты уже испытал их две;
решаешься ли испытать третью? Но предваряю тебя, что и эта третья
сладость, - сладость великая, сильная, даже очаровательнее всех прочих, -
также оставляет после себя ужасную, нестерпимую горечь, и, что важнее, этой
горечи, когда она однажды отравит душу, уже ничем усладить невозможно.
- Я на всё решаюсь! - воскликнул Антар с жаром. - Напрасно пожелал я
вкусить первую сладость: лучше бы мне всю жизнь оставаться несчастным, как
был в молодости, не зная ни одной из сладостей, определённых нам судьбою; но
когда я отравил себя одною из них, то уже хочу испытать их до последней.
Пусть мой труп, напитанный ядом всех сладостей нашей жизни, валяясь в
пустыне без погребения, служит отравою для волков и ястребов; пусть отведают
они горького тела человека, вскормленного хлебом страстей, называемых у нас
нежными, возвышенными и благородными, и перескажут товарищам своим в горах
Емамы, каков вкус людского счастия. Как называется эта третия сладость?..
- Любовь, - отвечала пери.
- Любовь?.. - вскричал бедуин. - Неужто любовь сладость?.. Я всегда
почитал её мучением... Ах, царица, я уже испытал любовь!.. Тому лет десять,
на берегу потока, вблизи коего чернелись юрты враждебного мне поколения,
встретил я девицу райской красоты, в длинном синем покрывале, свободно
накинутом на голову, из-за которого, при всяком дуновении ветра, мелькало
лицо свежее и прелестнее полной луны, появляющейся ночью из-за тучи и
немедленно скрывающейся за другою. Она черпала воду, и когда стояла, то стан
её, ровностью своею, пристыжал трости, росшие в русле потока; когда
сгибалась или двигалась, то её тело казалось гибче чёрной змеи, прыгающей по
раскалённому полуденным зноем песку. В больших, круглых глазах её мерцал тот
же ясный, волшебный луч неги, какой сверкает из взоров лани, поворачивающей
гладкую, лоснящуюся свою шею, чтобы глядеть на белого птенца, повисшего у
сосцов её. Ослеплённый блеском её лица, я стоял неподвижно, как столб,
указывающий путь в пустыне; наконец решился подойти к ней и вступить в
разговор. Она ласково отвечала на мои вопросы, выслушала с приятною улыбкою
мою клятву любить её до самой смерти и назначила мне свидание на следующий
день в том же месте; потом подняла на голову свой сосуд с водою и удалилась
в улус. На другое утро я пришёл, но она не являлась: её уже не было в той
стране, и юрты того поколения исчезли ночью с берегов потока. Тщётно искал я
её в целой пустыне: никто не мог сказать мне, куда она девалась. Но образ её
с того времени не расставался более со мною: я носил его в душе, лелеял в
сердце и усыплял в своей крови. Сколько раз ни находился я в опасности,
всегда призрак её представлялся явно моим взорам и, казалось, защищал меня
от ярости превозмогающего неприятеля. И мстя людям копьём, и попирая их
властию, не переставал я искать её, думать об ней и плакать. С нею только
мог бы я ощущать сладость любви, ежели в любви есть какая-нибудь сладость;
но, без сомнения, не увижу её более. Это, я думаю, было только привидение,
колдовство старой Шарман, известной во всём Хеджазе ведьмы, сына коей убил я
в единоборстве на копьях...
В пылу рассказа о прекрасной незнакомке Антар не приметил, что красный
занавес раскинулся и что все, бывшие в комнате, поверглись на землю пред
лицом показавшейся царицы. Но когда печальные воспоминания пресекли его
голос, он нечаянно приподнял голову, и взор его столкнулся с блеском
новооткрывшегося зрелища, которое потрясло его душу соединённым ударом
удивления и восторга. На пышном престоле, сияющем золотом и алмазами, сидела
та же бедуинка в синем покрывале, о которой он рассказывал.
- Да проклянет меня отец! - вскричал он быстро, срываясь с софы. -
Аллах, Аллах!.. Это чародейство!..
- Успокойтесь, сын Рабиев, - сказала она умильным голосом. - Узнайте в
нелицезримой царице Тедмора ту простую дочь пустыни, которая назначила вам
свидание на берегу потока, которая охраняла вас в опасностях и невидимо
исполняла ваши мысли. Я та газель, которая после поражения вами злобного
джинна хотела изъявить вам свою признательность, ласкаясь у ног ваших.
Будьте не гостем, а хозяином в нашем доме. Здесь давно ожидала вас сладость
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг