находятся немаловажные особы, какие-то сановники, а может быть, и здешние
правители. Вспомнив, что учтивость и хорошие манеры никогда меня но
подводили, я приблизился к левой стеклянной стене, отвесил этим троим
глубокий поклон - с выставленной ногой и надлежащими взмахами правой руки,
хоть и без шляпы в ней; не уверен, что у нагого это выглядело слишком уж
изящно, но что оставалось делать! Затем распрямился и обратился к сановникам
с речью. Я сказал, что благодарен от всей души за мое спасение и рад буду
отплатить за это услугами, какими только смогу, что родом я из могучей и
просвещенной державы, которая имеет много заморских владений и охотно
установит отношения с данной территорией; а сейчас я желал бы, чтобы меня
выпустили из этой комнаты, вернули одежду и дали поесть. Последние просьбы я
подкрепил красноречивыми жестами. Люлька с худым туземцем и неподвижной
дамой в это время приблизилась ко мне. Вряд ли я был понят и даже отчетливо
услышан через стекло, но сановники смотрели на меня благосклонно, а один
даже кивнул. Во всяком случае мои манеры и внятная речь могли произвести на
них впечатление, что я не дикарь. Внезапно в амфитеатре произошло оживление.
Туземцы указывали на меня, переговаривались. Затем зааплодировали, причем
аплодисменты явно адресовались тем троим на пирамиде: они довольно
кланялись. До сих пор я так самозабвенно рассматривал прозрачников, что не
задумывался над тем, какое впечатление произвожу на них сам - своим телом,
кожей, осанкой, лицом. А оно тоже должно быть изрядным, все-таки белый
человек не такой частый гость в этих широтах. И чего это они возбудились,
указывают на меня - будто только увидели, а не рассматривают добрый час?
Я подошел к зеркалам, образующим левый угол комнаты, взглянул... и едва
не грянулся на пол от стыда, отчаяния и ярости. Я был теперь более чем
голый, на мне не было кожи!
То есть она сохранилась, я ощутил прошедший по ней, по спине и бокам,
мороз, чувствовал и на ощупь - и в то же время исчезла, растворилась,
сделалась прозрачной. Моя белая кожа, признак европейца, признак расы! Я
стоял перед зеркалом как освежеванный,весь в багровых мышцах, которые около
суставов переходили в белую бахрому соединительной ткани и в тяжи сухожилий.
Нетрудно было угадать, что произойдет дальше. Так вот для чего меня вчера
кололи, впрыскивали что-то в тело: меня хотят сделать прозрачником, таким
же, как и они все. И зачем мне вчера не дали умереть спокойно?!
Шатаясь, я дошел до топчана, рухнул на него ниц. При этом в левой руке,
которую я нерасчетливо выставил для опоры, что-то снова хрустнуло - и от
сильной боли я потерял сознание.
Глава вторая
Автор становится прозрачным. Его размышления о покровах и скрытности.
Он исправляет себе перелом. Опрометчивый поступок. Первый контакт
Вероятно, я довольно долго пролежал в беспамятстве: когда очнулся,
солнце уже не грело мою спину, ушло за крышу. По и придя в себя, я счел за
лучшее лежать; чтобы обдумать ситуацию, это было удобней, чем маячить перед
глазами у всех. Тем более, что я знал, каким теперь предстану перед
туземцами.
Этот ужас, отчаяние... что, собственно, случилось? Все мое при мне,
если не считать одежды. Я жив, на пути к выздоровлению (хотя вчера уже
примирился с гибелью), в сравнительной безопасности. Почему же чувствую себя
так, будто меня непоправимо изуродовали?
Потому что я, хоть и медик, но человек своей среды и своего времени.
Скелет для нас символ смерти, тлена и праха, а уж потом каркас тела, опора
его и учебное пособие. Вид внутренностей - тоже признак либо смерти
(вскрытие), либо страшной зияющей раны, от которой недалеко до смерти.
(Прибавим сюда и постоянные впечатления от потрохов рыб, кур, уток,
поросят - всей разделываемой на кухне живности). Да еще многовековые
старания святой церкви, коя протестует против "пролития крови-" в
хирургических операциях, против анатомических исследований - против всего,
покушающегося на идею божественного происхождения человека, идею, которой мы
охотно следуем и без усилий святош: конечно же, мы не такие, как прочие
твари. Да, внутренности у нас есть - но их существование неприлично.
Несколько приличней нагая натура. Церковь и за нее по головке не
гладила, низвергала и разбивала античные скульптуры. Но художники
приноравливались, запечатлевали на полотнах натурщиков и натурщиц в виде
библейских святых: распятые Христы, Марии Магдалины, святые Инессы,
прикрытые только волосами, побиваемые камнями святые же Себастьяны,
искушающие Иосифов Вирсавии, искушаемый святой Иероним... и прочая, и
прочая. Если отвлечься от казенно-постных сюжетов, то сутью всех картин было
одно: утверждение облика человека. Именно с обнаженной натурой связаны
художественные каноны красоты тела, классические пропорции.
Но это в искусстве, коего обычная жизнь всегда пошлей. В ней приличен и
красив Человек Одетый. Хорошо одетый. Именно он и есть гомо сапиэнс. К тому
же можно скрыть изъяны телосложения, с помощью тканей, стеганой ваты,
каблуков, шнуровки и т. п. повыгодней подать себя. Я оскорблен (и даже
напуган) неприличием того, что сделали с собой туземцы и что они делают со
мной. Но чем, скажите,приличней все эти ватные груди и плечи, засупоненные в
тугие корсеты вялые животы или ватные валики, подкладываемые дамами под
юбку, чтобы соблазнительно выпятить свой невоодушевляюще плоский зад! Я уже
не говорю о подкрашивании и оштукатуривании лиц. Да и у мужчин... Какое
громадное значение, к примеру, мы придаем своим волосам - и какое значение
вслед за нами им придают портретисты и романисты, как старательно они
выписывают и описывают наши шевелюры, прически, усы, бороды, баки, брови!
Чем, скажите, волосы на голове для выявления индивидуальности нашей важней
тех, что растут под мышками, на груди или в паху? Взял и сбрил; внешность
изменилась, а суть?
Покровы защищают нас от стихий? О да: нижнее белье - от воздействия на
кожу верхнего платья, дом или экипаж с лакеем на запятках - от воздействия
сырости на верхнее платье. Для защиты от стихий так много всего не надо.
Мы лжем своим видом но меньше, чем словами. Скрытничаем в одном,
выпячиваем сверх меры другое. Изо дня в день, из века в век. И так привыкли,
что остаться без прикрытия - одеждой, волосами или хотя бы непрозрачностью
тела - для нас катастрофа. И для меня тоже? Ведь я-то знаю, что главное в
нас - внутри, а не кожа и не румянец на ней. Почему же это должно быть
скрыто? Что красивее - внешность или внутренность?
...Был такой Леонардо да Винчи, флорентиец, известный картинами и
фресками. В Виндзорской библиотеке хранятся кипы его анатомических рисунков;
они, безусловно, всегда будут менее популярны, чем "Мона Лиза" или "Тайная
вечеря", но я их рассматривал подолгу. И не только из профессионального
любопытства: там даже рисунок распиленного пополам черепа наводит на
размышления о смысле и красе живого. Картины Леонардо, где выписано внешнее,
будут жить долго именно потому. что он хорошо знал и внутреннее.
И то, и другое - прекрасно, если в этом есть правда, есть жизнь, есть
мысль.
...И вот люди, у которых все пошло в другую сторону: их "внешность"
суть внутренность. И ведь похоже, что не от природы это, а сами делают свое
тело прозрачным. (Качество для живой ткани, кстати, не такое и диковинное:
медузы прозрачны, улитки, некоторые морские рыбы; да и у нас в тонких местах
тело просвечивает, особенно у детей). Ну, не без того, что климат здесь
благодатный, тропический, одежды не слишком нужны. У них из этого всего
возникли свои нормы общежития, приличия, представления о человеческой
красоте... лучше или хуже наших? В одном отношении должны быть лучше: меньше
возможности лгать своим видом, меньше скрытности. (Боюсь, что это слишком
хорошо и для меня самого,- но куда денешься!..) И - это интересно.
Эти сумбурные мысли были хороши тем, что дали мне мужество подняться. Я
сел на топчане, стараясь не обеспокоить левую руку. Туземцев в амфитеатре
поубавилось; многие приветствовали меня поднятием руки - теперь я был им
свой. Люлька с худым мужчиной и полной дамой (которая все так же стояла
спиной ко мне) висела перед домом.
Я подошел к зеркалам в углу. И - как ни убедительны доводы рассудка, но
чувствам не прикажешь,- после первого взгляда на себя зажмурился; это было
бессмысленно, ибо и сквозь веки я теперь видел, только искаженно. "Что же
они со мной сделали?! Что от меня осталось?!.."
Раскрыл глаза, принялся смотреть - что.
Из внешнего - только волосы: отросшие за время скитаний темные пряди,
щетина усов и бородки, брови; все они видны с корнями, не касающимися костей
черепа. Еще глаза, синие радужницы с черными зрачками на белых глазных
яблоках, которые свободно царят в глазницах. И зубы - все тридцать два на
виду: по четыре крепких белых резца сверху и снизу, по паре клыков и по
десятку коренных. Я обычно гордился тем, что, несмотря на трудную жизнь, у
меня целы и крепки все зубы,- но сейчас был не прочь, если бы их оказалось
поменьше.
Вот и все черты, которые я могу признать своими. А в остальном я не я и
плоть не моя.
...Нос, мой прямой, правильный нос с четко вырезанными удлиненными
ноздрями и умеренной высокой горбинкой, нос, который делал мое лицо
мужественным и привлекательным, которым я любовался, бреясь по утрам,- где
он?! На месте его постыдный черный провал, как у сифилитика, а сверху
короткий костный выступ, разделенный трещинкой-швом. Потрогал - есть,
повернул голову - что-то чуть обрисовалось, обозначилось переливом света и
искажением контуров провала. Но это же не то!
А уши? Вместо красивых, прилегающих к черепу ушных раковин с короткими
мочками - чутошныеблики - переливы света да несколько прожилок у височных
костей. И все?..
(Читатель поморщится: то размышлял на нескольких страницах, теперь
вертится перед зеркалом, как кокотка... а где действие?! Какое вам еще, к
едреной бабушке, действие, уважаемый читатель? Должен же я разобраться в
своем имуществе. Случись такое с вами, вы бы дольше торчали У зеркала).
Словом, хорош. "Веселый Роджер", прямо хоть на пиратский флаг.
Для полноты впечатления сложил крестом перед грудью прозрачные руки - и
левая сразу напомнила о себе толчком боли. Что у меня там? Рука
просматривается насквозь: лучевая и локтевая кости, вена, артерия,
сухожилия... только в больном месте все мутное, будто в розовом тумане. Ага,
вон что: скрытый перелом лучевой вблизи локтя, косой разлом, верхняя и
нижняя части кости разошлись, между ними просвет.
Приблизил левое предплечье к зеркалу так, чтобы видеть все с двух
позиций, стиснул зубы - и правой рукой (не обращая вниманияна то, что вместо
пальцев видны одни фаланги) свел обломки точно, излом в излом. На лбу, на
незримой коже, от боли выступил пот. Но сразу стало легче: попал. Хотел бы я
всегда так вправлять переломы!
Шум за стеклами. Оглянулся: мне аплодируют, некоторые подняли большие
пальцы. Оценили, смотри-ка!
От этой операции я ослабел. Вернулся к топчану, сел. Меня сейчас мало
занимало то, что я - зрелище для прозрачников. Оглядел комнату и понял, что,
пока я лежал в беспамятстве, в ней побывали: угол возле глухой стены был
отгорожен бамбуковыми ширмочками. Подошел, заглянул - что там?
Стульчак из досок, под ним посудина с крышкой и одной ручкой... как
мило с их стороны. Рядом сиденье, во всем похожее на стульчак, только без
дыры; на нем три такие же посудины с одной ручкой, но меньших размеров.
Поднял крышки: в одной нечто вроде супа с кусочками овощей и мяса, в
другой - отварной рис с какими-то мелкими фруктами, в третьей - комки
душистого поджаренного теста. От вида и запаха пищи у меня даже в голове
помутилось: наконец-то! Зацепил здоровой рукой сразу две кастрюльки, отнес
на топчан, сбегал за третьей, сел и принялся поглощать рис и выловленные из
супа куски мяса, запивая бульоном и заедая пончиками. Сначала даже челюсти
сводило от голода.
В увлечении я совсем забыл о туземцах, но после нескольких глотков
спиной почувствовал: что-то не так! Оглянулся: люлька исчезла, зрители
поднимались со ступенек, удалялись вверх. К лицам некоторых настолько
прилила кровь, что я увидел - едва ли не единственный раз - их внешние
черты. Очертания были промежуточными между европейскими и азиатскими и у
всех выражали негодование. Негодование цвета зреющего помидора. С пирамиды
поспешно спускался "сановник" с папкой.
...Откуда мне было знать, что сейчас я совершаю неприличный поступок и
невозвратимо роняю себя в глазах тикитаков. Конечно, не будь я так
смертельно голоден, то все-таки задумался бы, почему еду мне оставили за
ширмой и рядом со стульчаком. Я подумал бы и о том, что поскольку прилична
прозрачность, то должно быть неприличным все непрозрачное в теле,
чужеродное, как отторгаемое, так и усвояемое. Прилично ли выглядит
наполненная экскрементами прямая кишка? Но ведь подобная картина получается
в верхней части тела при питании, в пищеводе и желудке. Ни один тикитак не
позволит себе показаться на людях как с непереваренной пищей в желудке и
кишечнике, так и с неопорожненными нижними кишками; исключения допускаются
только для младенцев. (Иное дело тогда, когда пищеварительная система
используется для украшения, но об этом я расскажу особо).
Боюсь, что этому своему промаху - наряду с так и оставшимся
непрозрачным скелетом - я и обязан кличке "Демихом Гули" - получеловек Гули;
от нее я не избавился до самого конца. Животные оба действия, и питание, и
испражнение, совершают открыто; подлинно разумные люди (то есть тикитаки)
скрывают от посторонних глаз; существо же, которое одно совершает скрытно, а
другое нет,- получеловек. Логика есть. К тому же я, изголодавшись, накинулся
на пищу с животной жадностью, жрал... Так и пошло.
"Сановник" с папкой ворвался в комнату, быстро переместил ширмы к
топчану, чтобы они заслонили меня от стеклянных стен, погрозил мне рукой и
исчез, защелкнув дверь. Я только успел разглядеть, что он невысок и широк в
кости. (Очень скоро я узнал, что трое на пирамиде были вовсе не сановники, а
простые медики, проводившие эксперимент со мной, пробу на прозрачность. А
этот, ворвавшийся, Имельдин, стал моим опекуном, другом-приятелем, а затем и
родственником. Сановники же и городская элита как раз и сидели в первых
рядах.)
Как бы там ни было, я очистил все три посудины и почувствовал себя
бодрее; жизнь продолжалась. То, что в амфитеатре поубавилось зрителей, мне
тоже пришлось по душе: надоели. Я вернулся к зеркалам - осматривать себя,
привыкать к новому виду.
...Да, теперь я непохож на себя и похож на них: прежде всего замечается
скелет, размытые алые пятна печени и пульсирующего сердца, полосы крупных
сосудов - всюду парами, артерии и вены. Выделяется наполненный пищей
желудок - прежде он был почти не заметен. Все оплетено ветвящимися до полной
неразличимости нитями капилляров и тонкой сетью белых нервов. Мышцы же,
соединительные хрящи, стенки извилистых кишок, перепонка диафрагмы -
прозрачны, как вода, лишь преломляют-искажают контуры того, что за ними.
(Кстати, почему так? Надо подумать... Меня кололи под мышками и в паху,
туда вводили эту дурманящую жидкость, а не в вены. Похоже, что они в
лимфатические узлы ее вводили, в ту систему тканевой жидкости в нас, что век
назад открыл итальянец Бартолини. В "бартолиниевы узлы". Поэтому и
опрозрачнились ткани, более других богатые лимфой. Поэтому же выделяются
кости, нервы и сухожилия.
Скелет мой выглядит контрастней, чем у туземцев, все кости непрозрачны,
без намеков на янтарь; видимо, не сразу это достигается. В остальном же -
крупный, хорошо сложенный мужской костяк. Прекрасно сохранившийся, как
сказал бы тот старьевщик с Риджент-стрит, у которого мы студентами
вскладчину покупали такие по цене от двух до двух с половиной гиней; женские
шли дороже - от трех. Только этот еще неважно отпрепарирован, у суставов
бахрома и обрывки тяжей-сухожилий, - их полагается срезать.
Я поймал себя на этих профессиональных мыслях, потер лоб: о чем я, ведь
это же мой скелет, основа моего нынешнего облика! И он живой, ибо я жив. Его
(мои!) сухожилия держат невидимые мышцы. Качнулся, подбоченился, отставил
ногу... все выглядело так страшно, что снова мороз прогулялся по незримой
коже: оживши" препарируемый мертвец сбежал из анатомического театра и
рассматривает себя в зеркало.
Ничего, спокойно, все мое - со мной, никуда не делось.
...И легкие видны не сами по себе, а лишь густой сетью мелких сосудов,
оплетающих две полости под реберной решеткой. Поскольку же и сосуды заметны
лишь по наполнению их кровью, то эти сетчатые полости будто мерцают в такт с
ударами сердца: то есть, то нет. (У курившего прозрачника из первого ряда
легкие обозначались по-настоящему... не начать ли курить?) Сделал несколько
глубоких вдохов: ребра приподнимались и раздавались в бока, затем опадали,
сетка сосудов на легких тоже расширялась и съеживалась - и нитяные потоки
крови в них стали ярче. Вот оно как!
А какова теперь мимика, движениялица, выражающие мои чувства? Например,
удивление: поднять брови, расширить глаза. Худо дело: брови-то поднялись, но
из-за невидимости морщин на прозрачной коже движение смазалось; а глаза и
без того раскрыты до состояния крайнего изумления. Не лицом здесь, видимо,
выражают это чувство... Но хоть улыбка-то должна действовать, как же без
улыбки! Щедро растянул незримые губы. Ага, кое-что есть: под собравшимися на
прозрачных щеках складками крупнее - вроде как под увеличительными
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг