моих глазах корабль... ладно: видеосвязь, ЗД-видение. Но чтобы этим
пользоваться для такого дела - вы меня простите! Вот это ханжеское неприятие
и порождало нежелание понять.
Да и то сказать: одно дело - сфокусировать в жгучее пятнышко яркий свет
солнца или даже передавать изображения достаточно крупных наземных объектов,
но совсем другое - отчетливое наблюдение бесконечно далеких, посылающих сюда
мизерные лучики звезд. Я знал, насколько это сложно.
И здесь все было очень непросто. В отличие от охоты, кухни и видеотрепа
это оказывалось возможным при таком слитном настрое тел и духа двоих,
которое бывает только в счастливой любви - и именно в начале ее, в самом
трепете, еще до привыкания. Это - а не действие, в общем-то довольно сходное
у всех божьих тварей,- и считается на острове вершиной интимной любви:
единение троих - Он, Она и Вселенная. Или единение существа "Он - Она" со
Вселенной, как угодно.
Спрашивать же о таком, как я в лоб спросил ту Мартенситу фон Флик, было
даже более неприлично, чем поинтересоваться у нашей как она провела ночь с
мужем.
Оказывается, мы с Агатой жили все это время в обсерватории любви. Я
вспомнил: когда ночами я раздвигал крышу и блеск звезд входил в комнату,
Агата поднималась с постели, взбиралась на бамбуковый помост (он уходил под
самый потолок, довольно красивый, с изгибами и переплетениями прутьев, двумя
кругами как раз над нашим изголовьем; я считал его декоративным), ложилась
там и спрашивала замирающим голосом:
- Ты хочешь? Ты уже хочешь, да? Что?..
- Конечно, хочу,- ответствовал я.- Иди-ка сюда! Как жарко стало моему
лицу, когда в роще и вспомнил об этом! Имельдин даже сказал: "Ого!"
Действительно, бедная девочка: она пыталась возвысить меня до человека, а я
все возвращал ее в самки. Я думал, что это нужно ей, она думала, что это
нужно мне,- и оба чувствовали себя обманутыми. На самом деле нам нужно было
что-то куда более близкое к поэзии; и она знала что. А я-то считал себя
заправским тикитаком, все понимающим в их жизни!
И получилось, что время упущено. Теперь я для Агаты на втором месте. На
первом - Майкл, наш чудесный прозрачный Майкл, которого я до сих пор боялся
взять на руки, его рев казался мне более реальным, чем он сам. По утрам я
провожал их в тиквойевый Сквер Молодых Мам, где Агата и ее товарки
рассматривали на просвет своих младенцев, сравнивали, успокаивали,
заботились, обменивались впечатлениями, кормили и затем предавались занятию,
недоступному для мамаш непрозрачных детей: смотрели, как глоточки пищи
проходят по пищеводику их кровиночек, попадают в желудочек, обволакиваются
секретами из железочек, следуют все дальше, дальше... и все в порядке. Мысли
и чувства моей жены целиком заняты отпрыском; после родов она более не
взбиралась на помост.
А далее и вовсе - пойдут хлопоты по хозяйству, кухня (с приготовлением
пищи своими "линзами")... тогда будет не до звезд.
- Как же мне быть? - спросил я тестя.
- Ну, постарайся с ней поласковей, понежнее.
- Да я и так...
- Нет, ты по другому постарайся, иначе... Знаешь что,- Имельдина
осенило,- напиши-ка ей стихи. Женщины это любят.
- Стихи?!
Не было для меня предмета более отдаленного. Еще в школе учителя
установили мою явную неспособность к гуманитарным наукам как к прозе, так и
к поэзии. Из всей английской поэзии я помнил только застольную песенку "Наш
Джонни - хороший парень". Но похоже, что иного выхода не было.
- Хорошо, я попробую.
Я удалился в глубь рощи, сел там у ручья, глядел на движение светлых
струй (слышал, что это помогает). Потом бродил около моря, любовался накатом
зеленых волн на берег, синью небес, слушал шум прибоя и пропитывался его
ритмом. К вечеру вернулся домой, показал тестю результат:
Агата - хорошая дама.
Агата - дама что надо.
Агата - отличная дама.
Агата лучше всех!
Имельдину стихи не понравились: во-первых, коротки, во-вторых, в
тикитакской поэзии полагается подробно воспевать все прелести любимой, от и
до. Он дал мне "козу" - стихи, которые сочинил в свое время для Барбариты,
для юной, стройной и прелестной Барбариты. Если по мне, так они были,
пожалуй, излишне вычурны, отдавали трансцендентностью и импрессионистическим
натурализмом; но ему видней.
Разумеется, я но передрал вирши, как неуспевающий студент, творчески
доработал их, внес свои чувства и мысли. Получилось вот что:
О Аганита, славная в женах!
Твои груди-линзы насквозь прожгли мое сердце,
Пронзили его, как стрелой,
И привязали к себе.
О Аганита, славная в любви, -
Чей позвоночник извивается от ласк,
как ползущая змея,
Чье тело пахнет, как свежий мед,
Чьи кости солнечно желты, как мед,
А объятья сладки, как тот же мед!
О Аганита, славная душой,-
Чье дыхание чисто и нежно, как утренний бриз,
А легкие подобны ушам сердитого слона,
Чьи глаза одинаково светят мне и днем, и ночью,
А кишечник подобен священному удаву,
поглотившему жертвенного кролика.
О Аганита, славная жена!
(Читателю стоит помнить, что любые стихи много утрачивают при переводе;
на тикитанто они звучат более складно и с рифмами).
- Ну, это куда ни шло! - снисходительно молвил тесть.- Давай, действуй,
ни пуха ни пера!
...Но любопытно, что более всего понравились Агате именно мои первые
стихи. Эти тоже, но те ее просто пленили, она их сразу выучила наизусть. В
них, возможно, и меньше поэтического мастерства, сказала она, но зато слышно
подлинное чувство. А что может быть важнее чувства как в поэзии, так и в
любви!
Читатель желает знать, что было дальше? Здорово было. Да, все по
известной оптической схеме: муж - окуляр, жена - объектив с меняющейся
настройкой. Но окуляр был любим, обласкан, им гордились, к нему относились
чуть иронически-снисходительно, но в то же время и побаивались. А
объектив... это был лучший объектив на свете, заслуживающий и не таких
стихов, и не такой любви. И, может быть, даже не такого окуляра, как я. И мы
были едины: я, она и Вселенная.
А вверху, в ночи, в щели между раздвинутыми скатами крыши плыл среди
звезд... этот, как его? - Марс. Красненький такой.
- Ну-ка, прицелимся, радость моя.
Я увидел кирпичного цвета горошину в ущербной фазе с белой нашлепкой у
полюса и две искорки во тьме, несущиеся вперегонки близко около нее. А потом
все крупнее, отчетливей: безжизненные желто-красные пески с барханами,
отбрасывающими черные тени; плато с гигантскими валунами; скалистые горы,
уносящие вершины к звездам. И стремительный восход в черном небе двух тел
неправильной формы, глыб в оспинах и бороздах - ближняя к планете крупнее
дальней.
Утром я дополнил стихи об Аганите строкой: "Чьи бедра так чисты и
округлы, что через них можно увидеть спутники Марса".
В последующие ночи я засек периоды обращения спутников, а по ним легко
вычислить и орбиты.
С этого открытия мы и начали наш семейный звездный каталог. Не знаю,
как назовут спутники Марса европейские астрономы, когда откроют их
(подберут, наверно, что-нибудь поотвратительней из латыни), но мы их
назвали, как это принято у нас в Тикитакии: большой спутник - Лемюэль,
меньший - Аганита.
Глава девятая
Затруднения казны и честолюбие тестя. Автор вовлечен в заговор.
Ограбление по-королевски. Роковой поступок Имельдина
С неудовольствием приступаю к описанию событий, которые принудили меня
покинуть остров. Вспоминать об этом горько и сейчас.
Признаюсь: после проникновения в семейную астрономию я даже и на тот
тенденциозно-амбициозный доклад академика Донесмана-Тика начал смотреть
несколько иначе. Конечно, вопрос о том, что европейцы - дичающие потомки не
выдержавших Похолодание тикитаков, пусть лучше останется открытым, но в
остальном факт иного пути разумных существ, иной цивилизации на Земле был у
меня перед глазами. Это неважно, что многие наши достижения - и те, что
есть, и те, что будут,- они имеют не в металле, не в громоздко-сложных
конструкциях, а в своем прозрачном теле. Неважно и то, что две самые мощные
отрасли знаний - медицину и астрономию - местные ученые не признают науками;
действительно, какая же это наука, если без зауми и каждому доступно!
Главное, что они есть, эти знания. Если смыслом разумного существования
является познание себя и познание Большого Мира, породившего нас вместе с
планетой, Солнцем и звездами, то тикитаки здесь явно далеко впереди. Ибо и
каждый из них, и парами, и все они вместе,- Глаз, могущий проникать
неограниченно как в себя, так и во Вселенную.
И я теперь был причастен ко всему этому.
Мы с Агатой по-новому, по-настоящему поняли и полюбили друг друга.
Майкл набирал вес, лепетал первые слова; были основания надеяться, что его
скелет останется прозрачным и когда он вырастет. Словом, жизнь наладилась,
иной я себе и не мыслил; даже с Барбаритой мы притерлись.
И вот в один - да, всего лишь в один - далеко не прекрасный день все
разрушилось.
Читатель, вероятно, заметил, что мой тесть и опекун Имельдин был
человек, как говорится, обойденный судьбой. Его способности и большие
профессиональные знания оставались без применения, приходилось подрабатывать
"внутренним декорированием", сомнительным парикмахерским занятием; да и в
нем после прискорбного казуса с "Большой Медведицей" его репутация оказалась
подмоченной. Честолюбивые попытки не удавались: по конкурсу в Академию наук
не прошел, за хлопоты со мной не наградили, не отметили. И в семье не
ладилось.
Мы с ним с самого начала сошлись характерами - двое мужчин, которым не
везло; как могли, поддерживали и выручали друг друга; вместе претерпевали от
Барбариты. Я немало узнал от него, тесть - кое-что и от меня. Он никогда не
называл меня демихом и не одобрял, когда это делали другие. И я был огорчен,
что за "пробу на прозрачность" Имельдину ничего не перепало. Только тем и
осчастливил нас монарх Зия, что пустил на "звездный бал". Лучше бы он этого
не делал!
Королевскую волю не оспоришь, но уязвленный тесть через знакомцев при
дворе попытался узнать, выяснить: в чем дело, за что такая немилость?
Оказалось, это вовсе не немилость, а режим экономии: королевская казна
переживала трудные времена. Переживала она их потому, что резко сократились
поступления из основного источника - от конфискаций имущества
чиновников-лихоимцев. А поступления сократились из-за того, что среди
востребованных и вознесенных на различные должности вымогателей и
взяточников оказалось меньше, чем рассчитывали: для многих от скорбной жизни
в Яме новый свет воссиял, они решили жить праведно или по крайней мере не
попадаться.
Несколько честных (или хоть осторожных) чиновников колеблют
государственный порядок - это безусловный изъян системы.
Когда Имельдин узнал об этом, у него быстро созрел новый замысел на
основе новой, полученной от меня информации. Я думал, из сообщенных рецептов
он выберет крепящие средства, чтобы потчевать своих клиенток; ничего
подобного - он занялся слабительными.
Предприимчивый тесть изготовил и проверил на себе действие всех
составов. Подобрал смесь, нейтральную по вкусу, проявляющую себя ровно через
два часа, да так, что могла бы вывернуть наизнанку и слона. Тайком от
Бар-бариты он достал из тайника два хранимые про черный день камешка:
изумрудик и сапфир скромных размеров, заправился ими, прихватил пузырек,
поднялся во дворец и дерзко потребовал приема у короля по делу большой
важности. Зия принял. Имельдин объяснил, что к чему, отпил из пузырька,
продемонстрировал действие снадобья.
Все это Имельдин, как и подобает опытному неудачнику, провернул
скрытно, даже ко мне более не обращался за консультацией. Я узнал обо всем,
когда - это случилось три месяца спустя - нас снова пригласили во дворец на
празднество полнолуния и прислали лошадей. Для меня это была полная
неожиданность. "Ну, ты сегодня увидишь!..- приговаривал тесть, потирая
янтарными ладонями, когда мы зарысили вверх по дороге.- Ох, и будет же!.." И
только распалив мое любопытство, выложил дело. Сначала я возмутился так, что
остановил коня, слез, передал Имельдину повод и повернул обратно.
Использовать медицинские знания во вред людям - куда это годится!
Тесть преградил мне дорогу.
- Послушай,- произнес он с обидой в голосе,- я ведь мог сказать, что
сам изобрел рецепт,- и один получил бы награду и расположение короля. Но я
не такой человек. Меня оттесняют - да, но чтобы я сам - нет. Поэтому я
сказал его величеству, что все рецепты сообщил Демихом Гули. 11 знаешь, что
ответил король? "В таком случае он больше не демихом". Вот. А ты!..
Что ж, по-своему это было благородно. Словом, он меня уговорил. Неплохо
бы действительно избавиться от позорной клички, пока и свой сын не начал
дразнить. Да еще вспомнил, как прошлый раз мы бесцветными тонями терлись у
стены, а перед нами вельможно блистали "созвездия",- и снова забрался на
коня. Ну-ка, как вы станцуете сегодня?..
Все было, как обычно во дворце, только у чиновником порученцев,
сновавших по дорожкам с папками под мышкой, были несколько выразительней,
ответственней поджаты внутренности и подтянуты диафрагмы. Как обычно,
восседали министры на двух скамьях по обе стороны от короля на троне - все
закинув левую ногу на правую и скрестив на груди руки; но и сквозь
скрещенные руки было видно, как у них в одном ритме наполняются легкие,
сокращаются сердца.
Только ЗД-видение на сей раз не присутствовало.
Знати со всего острова съехалось сегодня даже больше, чем прошлый раз.
В тронном павильоне было тесно и душно. Многие обмахивались веерами, но - на
что я обратил внимание - овевали не лица, а преимущественно область живота,
чтобы пленка нота на этих поверхностях не уменьшала блеск драгоценностей
внутри. Некоторые поддавали себе веерами и сзади - чтобы и со спины все в
них было хорошо видно стоящим позади.
Мы с Имельдином как раз и стояли позади, около дверей. Все колышущееся,
сверкающее, искрящееся, играющее огнями ювелирное разнообразие, кое через
несколько часов поступит в казну, простиралось перед нами, как поле с
цветами. И смотрели мы на этих впереди "не таких, как все", стремящихся к
вершине и теснящих друг друга, теми же глазами, какими всюду и во все
времена чернь смотрит на знать.
На ковриках перед королем и правительством стояли двое, востребованных
из Ямы; тощий вид их выражал готовность. Одного король Зия вознес на пост
контролера за сбором плодов тиквой в Эдессе, другого назначил запретителем
по части ухода за престарелыми. Возвысив и обласкав, его величество отпустил
их со словами: "Смотрите же мне!"
Затем последовал возглас с Башни Последнего Луча: "Солнце - на западе,
Луна - на востоке!" Под него всем - кроме челяди и нас - разнесли ритуальные
пиалы с тиквойевым пивом. Его величество предложил тост: "За здоровье и
долголетие всех присутствующих!" - включив и себя в число всех. Не выпить до
дна было нельзя. По вкусу то, что поднесли знати, мало отличалось от
поданного королю и министрам.
Далее был ритуал прощания с Солнцем на смотровой площадке, общий привет
Луне - и, наконец, "звездный бал". Ах, какой роскошный получился на этот раз
бал! Такого по блеску и изобилию украшений не помнили даже самые старые
челядинцы, и уж наверняка теперь очень не скоро такой случится снова.
Мы с Имельдином забрались в свою нишу. На сей раз мы не столько
любовались танцами, сколько отсчитывали затраченное па каждый из них время.
Контрданс, менуэт, ритурнель, кадриль, полонез - все это были
предварительные стадии, во время которых драгоценные камни, следуя
сокращениям аристократических кишок, располагались подобно звездам в
созвездиях.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг