Белинским. Прямо, думаю, мои мысли... И то же - с Достоевским. Читаю - и
соглашаюсь, до того убедительно он все это высказал...
- Ну, в этом-то как раз ничего удивительного нет, - сказал я. - И
Белинский, и Достоевский - каждый из них высказал свою точку зрения с такой
мощью, с такой покоряющей силой, что невольно поддаешься их убежденности. Но
главное, конечно, не это.
- А что же, по-вашему, главное?
- Ну, во-первых, обрати внимание: и Белинский, и Достоевский говорят о
поступке Татьяны так, словно речь идет о поведении реального, живого
человека. Ни тот ни другой не сомневаются, что она могла поступить только
так, как поступила. И не иначе.
- Да, - согласился Тугодум. - Это верно.
- А во-вторых, какая-то правда есть и в том, что говорит Белинский, и в
том, что утверждает Достоевский. Каждый из них что-то понял в Татьяне,
каждый почувствовал, открыл и выявил какую-то важную сторону ее души.
- Постойте, - наморщил лоб Тугодум - То, что Татьяна - это как бы живой
человек, это верно. И это, конечно, заслуга Пушкина. Но ведь вы же сами
говорили, что в художественном образе писатель выражает какую-то мысль?
Верно?
- Да, конечно, - согласился я.
- Так какую же все-таки мысль выразил Пушкин образом своей Татьяны?
Белинский говорит одно, Достоевский - другое, прямо противоположное. И вы
доказываете, что оба они в чем-то правы. А ведь это не кто-нибудь! Это -
Пушкин! Уж он-то, я думаю, умел выражать свои мысли в образах?
- Если я тебя правильно понял, - сказал я, - ты хочешь сказать, что в
этом проявилась некоторая... ну, что ли, уязвимость пушкинской Татьяны?
- Вот-вот! - обрадовался Тугодум. - Именно уязвимость. Если искусство,
как вы говорите, мышление в образах, то я хочу, чтобы мысль автора, которую
он выразил в своих образах, была мне совершенно ясна.
- А если она - эта мысль - двоится или даже троится, тогда...
- Тогда это значит, что писатель со своей задачей не справился, -
решительно заявил Тугодум.
- Нет, брат, - покачал я головой. - В том-то вся и штука, что
художественный образ по самой природе своей многозначен. И в этой
многозначности как раз не слабость его, а сила.
ВЕЧНЫЕ СПУТНИКИ
Сила художественного образа в его бессмертии.
Все в мире тленно, все умирает, разрушается, стирается с лица земли
беспощадным временем. Никто, пожалуй, не сказал об этом с такой
пронзительной силой, с какой выразил это в своем коротком, незадолго до
смерти написанном стихотворении Гаврила Романович Державин.
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Стихотворение это исполнено глубочайшей горечи: ни что не уцелеет перед
беспощадным временем, все погибнет, все исчезнет, все в конечном счете будет
поглощено "жерлом вечности", раньше или позже канет в "пропасть забвенья".
Но все-таки прочнее всего на свете, долговечнее народов, царств и царей, -
то, что остается "чрез звуки лиры и трубы", то есть - слово поэта, создание
художественного гения. Слово поэта, говорит тот же Державин (повторяя это
вслед за Горацием), тверже металлов и выше пирамид. (У Горация: "Превыше
пирамид и крепче меди") Эту же мысль - вслед за Горацием и Державиным -
высказал в своем "Памятнике" и Александр Сергеевич Пушкин: нерукотворный
памятник, создание мозга и души поэта, долговечнее, прочнее всего
рукотворного, сделанного руками.
Великие художественные образы, созданные Гомером и Шекспиром, Рабле и
Сервантесом, недаром называют вечными спутниками человечества.
Несчастный Эдип и хитроумный Одиссей, Гамлет и Фауст, Дон-Кихот и Санчо
Панса ничуть не одряхлели, не состарились, не потускнели за долгие века
своего художественного бытия. Не состарились, не потускнели и многие другие
художественные образы, удостоившиеся быть причисленными к категории вечных
спутников человечества. Но не потонули они в "пропасти забвенья" и не
поглощены были "жерлом вечности" не потому, что на протяжении столетий
оставались неизменными, а по прямо противоположной причине. Долговечность
художественного образа, залог его бессмертия в том, что каждая эпоха
прочитывает, понимает, трактует, интерпретирует его заново. Художественный
образ не просто переживает века: он постоянно обновляется, открывая каждому
последующему поколению какую-то новую грань своего бессмертного облика.
Безумный идальго Дон-Кихот Ламанчский был задуман Сервантесом как
пародийная, комическая фигура. Сервантес глумился над обветшавшей,
потерявшей все свое былое очарование романтикой рыцарских романов. Именно
так и был воспринят Дон-Кихот современниками писателя. Над бедным безумцем,
сражавшимся с ветряными мельницами, принявшим постоялый двор за
заколдованный замок, а погонщиков мулов за злых волшебников, смеялись как
над придурком. Само имя злосчастного рыцаря Печального Образа на долгие годы
превратилось в глумливую, издевательскую кличку.
Посмотрите, например, как, с каким смыслом и в каком контексте
употреблял это имя, давно уже ставшее нарицательным, Виссарион Григорьевич
Белинский:
ИЗ СТАТЬИ В. Г. БЕЛИНСКОГО "ГОРЕ ОТ УМА"
...Что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный
шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели
войти в общество и начать всех ругать в глаза дураками и скотами - значит
быть глубоким человеком? Что бы вы сказали о человеке, который, войдя в
кабак, стал бы с одушевлением и жаром оказывать пьяным мужикам, что есть
наслаждение выше вина - есть слава, любовь, наука, поэзия, Шиллер и Жан-Поль
Рихтер?.. Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который
воображает, что сидит на лошади...
Вот что такое Дон-Кихот для Белинского: крикун, фразер, шут, мальчик
верхом на палочке, воображающий себя всадником.
Статья эта, отрывок из которой я сейчас привел, была написана в 1840
году. А двадцать лет спустя Иван Сергеевич Тургенев прочел публичную лекцию
"Гамлет и Дон Кихот", в которой охарактеризовал героя Сервантеса совершенно
иначе.
ИЗ РЕЧИ И. С. ТУРГЕНЕВА "ГАМЛЕТ И ДОН-КИХОТ",
ПРОИЗНЕСЕННОЙ 10 ЯНВАРЯ 1860 ГОДА
...Что выражает собою Дон-Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто
вечное, незыблемое, в истину, одним словом, в истину, находяшуюся вне
отдельного человека, но легко ему дающуюся, требующую служения и жертв, но
доступную постоянству служения и силе жертвы. Дон-Кихот проникнут весь
преданностью к идеалу, для которого он готов подвергаться всевозможным
лишениям, жертвовать жизнию; самую жизнь свою он ценит настолько, насколько
она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины,
справедливости на земле. Нам скажут, что идеал этот почерпнут расстроенным
его воображением из фантастического мира рыцарских романов; согласны - и в
этом-то состоит комическая сторона Дон-Кихота; но самый идеал остается во
всей своей нетронутой чистоте. Жить для себя, заботиться о себе Дон-Кихот
почел бы постыдным. Он весь живет (если можно так выразиться) вне себя, для
других, для своих братьев, для истребления зла... В нем нет и следа эгоизма,
он не заботится о себе, он весь самопожертвование - оцените это слово! - он
верит, верит крепко и без оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив,
довольствуется самой скудной пищей, самой бедной одеждой: ему не до того.
Смиренный сердцем, он духом велик и смел... Чуждый тщеславия, он не
сомневается в себе, в своем призвании, даже в своих физических силах; воля
его - непреклонная воля. Постоянное стремление к одной и той же цели придает
некоторое однообразие его мыслям, односторонность его уму; он знает мало, да
ему и не нужно много знать: он знает, в чем его дело, зачем он живет на
земле, а это - главное знание... Дон-Кихот энтузиаст, служитель идеи и
потому обвеян ее сияньем... Бедный, почти нищий человек, без всяких средств
и связей, старый, одинокий, берет на себя исправлять зло и защищать
притесненных (совершенно ему чужих) на всем земном шаре. Что нужды, что
первая же его попытка освобождения невинности от притеснителя рушится
двойной бедою на голову самой невинности... (мы разумеем ту сцену, когда
Дон-Кихот избавляет мальчика от побоев его хозяина, который тотчас же после
удаления избавителя вдесятеро сильнее наказывает бедняка). Что нужды, что,
думая иметь дело с вредными великанами, Дон-Кихот нападает на полезные
ветряные мельницы... Комическая оболочка этих образов не должна отводить
наши глаза от сокрытого в них смысла. Кто, жертвуя собою, вздумал бы сперва
рассчитывать и взвешивать все последствия, всю вероятность пользы своего
поступка, тот едва ли способен на самопожертвование... Мы смеемся над
Дон-Кихотом... но, милостивые государыни и милостивые государи, кто из нас
может, добросовестно вопросив себя, свои прошедшие, свои настоящие
убеждения, кто решится утверждать, что он всегда и во всяком случае различит
и различал цирюльничий оловянный таз от волшебного золотого шлема?.. Потому
нам кажется, что главное дело в искренности и силе самого убеждения, а
результат - в руке судеб. Они одни могут показать нам, с призраками ли мы
боролись, с действительными ли врагами, и каким оружием покрыли мы наши
головы... Наше дело вооружиться и бороться.
Итак, перед нами два взгляда, два прочтения великого романа Сервантеса,
два противоположных, взаимоисключающих отношения к образу "святого рыцаря из
Ламанча", как восторженно назвал Дон-Кихота Горький.
Само собой, четырехвековая история прочтения, понимания и истолкования
образа Дон-Кихота к этим двум полюсам не сводится. Между ними - как цвета
спектра располагаются и другие, не столь резкие, не столь контрастные,
суждения о рыцаре Печального Образа. Но каждое из них в той или иной степени
тяготеет либо к одному, либо к другому полюсу. И все они в конечном счете
колеблются между этими двумя полярными взглядами: глумливым, презрительным,
насмешливым отрицанием - и почтительным, а иногда даже восторженным, прямо
захлебывающимся от восторга славословием.
Столь же полярные, противоположные, взаимоисключающие суждения
высказывались и о другом "вечном спутнике человечества", другом великом
образе мировой литературы, созданном примерно в то же время, что и герой
романа Сервантеса.
Я имею в виду шекспировского Гамлета.
Как и в случае с Дон-Кихотом, приведу только два наброска, два
"портрета" принца Датского, разделенные примерно тем же временным
промежутком.
ИЗ СТАТЬИ В. Г. БЕЛИНСКОГО "ГАМЛЕТ",
ДРАМА ШЕКСПИРА. МОЧАЛОВ В РОЛИ ГАМЛЕТА
.. Молодой человек, сын великого царя, наследник его престола,
увлекаемый жаждою знания, проживает в чуждой и скучной стране, которая ему
не чужда и не скучна, потому что только в ней находит он то, чего ищет -
жизнь знания, жизнь внутреннюю. Он от природы задумчив и склонен к
меланхолии, как все люди, которых жизнь заключается в них самих. Он пылок,
как все благородные души: все злое возбуждает в нем энергическое
негодование, все доброе делает его счастливым. Его любовь к отцу доходит до
обожания, потому что он любит в своем отце не пустую форму без содержания,
но то прекрасное и великое, к которому страстна его душа. У него есть
друзья, его сопутники к прекрасной цели... Наконец, он любит девушку, и это
чувство дает ему и веру в жизнь и блаженство жизнию... И вот наша прекрасная
душа, наш задумчивый мечтатель, вдруг получает известие о смерти обожаемого
отца. Грусть по нем он почитает священным долгом для всех близких к
царственному покойнику, и что же? - он видит, что его мать, эта женщина,
которую его отец любил так пламенно, так нежно, что "запрещал небесным
ветрам дуть ей в лицо", эта женщина не только не почла своей обязанностью
душевного траура по муже, но даже не почла за нужное надеть на себя личины,
уважить приличие, и, забыв стыд женщины, супруги, матери, от гроба мужа
поспешила к брачному алтарю, и с кем? - с родным братом умершего... Тут
Гамлет увидел, что мечты о жизни и самая жизнь совсем не одно и то же, что
из двух одно должно быть ложно: и в его глазах ложь осталась за жизнью, а не
за его мечтами о жизни. От природы Гамлет человек сильный: его желчная
ирония, его мгновенные вспышки, его страстные выходки в разговоре матерью,
гордое презрение и нескрываемая ненависть к дяде - все это свидетельствует
об энергии и великости души... Мы никогда его не забудем... могучего,
торжественного порыва, с каким он воскликнул:
Но я любил ее, как сорок тысяч братьев
Любить не могут!
Бедный Гамлет, душа прекрасная и великая! Ты весь высказался в этом
вдохновенном вопле, который вырвался из тебя без твоей воли и прежде, нежели
ты об этом подумал... Да, он любил, этот несчастный, меланхолический Гамлет,
и любил, как могут любить только глубокие и могущие души... В этом
торжественном вопле выразилось все могущество, вся беспредельность лучшего,
блаженнейшего из чувств человеческих, этого благоуханного цвета, этой
роскошной весны нашей жизни, чувства, которое, без боли и страдания снимая с
наших очей тленную оболочку конечности, показывает нам мир просветленным и
преображенным и приближает нас к источнику, откуда льется гармоническими
волнами света бесконечная жизнь...
Эта статья Белинского была написана (и опубликована) в 1838 году.
Портрет Гамлета, нарисованный великим критиком, не отличался особой
оригинальностью. Это был вполне традиционный - по тем временам - портрет.
Разве только чуть-чуть больше было в нем восторженности, но таково уж было
основное свойство личности "неистового Виссариона": он не знал "золотой
середины" - умел только восхищаться или негодовать.
Портрет принца Датского, нарисованный двадцать два года спустя
Тургеневым (в той же его речи, которую я уже цитировал), являет собой полную
противоположность восторженному отклику Белинского.
ИЗ РЕЧИ И. С ТУРГЕНЕВА "ГАМЛЕТ И ДОН КИХОТ",
ПРОИЗНЕСЕННОЙ 10 ЯНВАРЯ 1860 ГОДА
Что же представляет собою Гамлет?
Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье. Он весь живет для
самого себя, он эгоист... Он скептик - и вечно возится и носится с самим
собою; он постоянно занят не своей обязанностью, а своим положением.
Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя; ум его
слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит: он сознает
свою слабость, но всякое самосознание есть сила; отсюда проистекает его
ирония, противоположность энтузиазму Дон-Кихота. Гамлет с наслаждением,
преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь
себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает
самого себя - и в то же время, можно сказать, живет, питается этим
презрением. Он не верит в себя - и тщеславен; он не знает, чего хочет и
зачем живет, - и привязан к жизни... Думая иметь дело с вредными великанами,
Дон-Кихот нападает на полезные ветряные мельницы... С Гамлетом ничего
подобного случиться не может, ему ли, с его проницательным, тонким,
скептическим умом, ему ли впасть в такую грубую ошибку! Нет, он не будет
сражаться с ветряными мельницами, он не верит в великанов... но он бы и не
напал на них, если бы они точно существовали. Гамлет не стал бы утверждать,
как Дон-Кихот, показывая всем и каждому цирюльничий таз, что это есть
настоящий волшебный шлем Мамбрина; но мы полагаем, что если бы сама истина
предстала воплощенною перед его глазами, Гамлет не решился бы поручиться,
что это точно она, истина... Ведь кто знает, может быть, и истины тоже нет,
так же как великанов?
Дон-Кихот любит Дульцинею, несуществующую женщину, и готов умереть за
нее...
А Гамлет, неужели он любит? Неужели сам иронический его творец,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг