что ходила за ним с утра, исчезла, улетучилась, как газировка, выплеснутая
на горячий асфальт. Он проводил греков до перекрестка, потоптался немного
на углу, забежал в магазин, выпил бутылку пива в отделе "Соки - воды" и,
радостный, побежал к своей скамейке. И едва вынырнул из кустов, сразу
увидел угловатую спину Дрына. Хотел удрать, но тот оглянулся и уставился
на него холодным и равнодушным взглядом.
- О чем был разговор? - спросил Дрын.
Гошка похолодел: "Неужели слышал?"
- Да так, пустяки, - сказал развязно.
- Не линяй.
Снова холодные мурашки пробежали по спине.
- Принесут кое-что. Жвачку обещали, барахлишко... Послезавтра
вечером.
Он вопросительно посмотрел на Дрына. Тот спокойно закуривал, спрятав
между рук зажигалку, пригнув голову к самым коленям.
"Стукнуть бы его сейчас по этой башке", - мелькнула мысль. И погасла
в нахлынувшей невесть откуда брезгливости.
- Ну, ну, - сказал Дрын удовлетворенно. - А я тоже времени не терял.
"Купца" подцепил. Всю жвачку берет разом. У тебя там есть?
- Пара блоков.
- Тащи. Сейчас он придет.
Гошка кинулся домой с такой поспешностью, что дорогой сам подумал: не
подозрителен ли в своей суете? Но, оглядевшись, понял: в такой ветер все
кажутся ненормальными. Он влетел в комнату Веры, задыхаясь, плюхнулся на
стул. Здесь пахло, как всегда при закрытых форточках, затхлостью, странно
смешанной с запахом чистоты и духов. Прежде он никогда не принюхивался в
своем доме, а теперь запахи сами нахлынули на него, как воспоминания,
сдавили сердце странной счастливой грустью.
Неужели все это уже послезавтра уйдет из жизни? Неужели будет новое,
о котором он так много мечтал? Сейчас ему было все равно, каким оно будет,
лишь бы было. Как в детстве, когда верилось: все возможно, что захочется.
И вдруг ему пришло в голову, что хочет он, в сущности, не нового, а
именно старого, того, что у него уже было. Он удивился, но не стал
раздумывать над этой странностью, вытянул из-под кровати свой заветный
чемоданчик, сунул за пазуху плоские мягкие блоки жевательной резинки.
Поколебавшись, прихватил еще картишки, такие, что продавать жалко. На
одной стороне их были карты как карты, а на другой!.. Таких девочек, да в
таком виде, что были нарисованы на обороте, Гошка не видывал даже в
журналах, которые проходили через его руки.
Когда вернулся на бульвар, увидел рядом с Дрыном невысокого
пухленького дядьку в шляпе и с портфелем. "Купец" сунул блоки в портфель
равнодушно, как батоны. А от картишек прямо обалдел - ахал, сморкался,
чмокал, растроганный. Видя такое дело, Гошка заломил цену, какой и сам
испугался. Но "Купец" выложил деньги, даже не поморщившись.
- Может, еще есть?
Гошка взглянул на Дрына. Тот сидел, равнодушный ко всему, ковырялся в
зубах.
- Журналы пойдут?
- "Плейбой"? - спросил "Купец" и улыбнулся снисходительно, как
знаток.
- Подумаешь, "Плейбой". У нас такие "Петтинги" - ахнешь.
- Покажите.
- Такие штучки при себе не носят. - Он поглядел на Дрына и снова не
увидел в его лице ни опаски, ни заинтересованности.
- Памятник на мысу знаешь?
- На плацдарме? Так это за городом.
- Вот, вот, за городом. Возьмешь такси, приедешь туда, скажем, через
час.
- Так ветрище.
- В войну там, говорят, десант высаживался в такую погоду. А ты на
машине боишься.
- Я не за себя - таксист не поедет.
- Поедет. Что он, норд-оста не видел?..
Они оставили "Купца" на скамейке и быстро пошли по пустынному
бульвару.
- Ты все понял? Правильно я? - спросил Гошка.
- Во! - Дрын выставил палец. - Мы махнем раньше и достанем сверток.
- Голова!
Гошка засмеялся, ткнул Дрына в бок. Тот тоже засмеялся, но, как
всегда, безрадостно, одними губами...
На голом берегу норд-ост гулял как хотел, порывами взвывал в
неровностях памятника, стлал по сухой каменистой земле редкие,
вздрагивающие от напряжения кусты. Волны с тяжелым воем катились на
отмель, потрясая сверкающими на солнце белопенными гривами, хлестко
обрушивались и, обессилев, отползали, волоча за собой мириады мелких
камней.
- Ну ветрище! - возбужденно крикнул Гошка, втягивая голову в воротник
своей нейлоновой курточки. - Унесет, гляди!..
- А и унесет, так на нашу улицу, не дальше, - сказал Дрын.
- Так уж и некуда?
Его почему-то обидело замечание Дрына. Будто улица - все в жизни, и
на теперь, и на веки вечные.
- Видел умников, уходили, да возвращались. Вкалывать никому неохота.
А на улице сыт, пьян и нос в табаке...
- Долго стоять-то?
Голос заждавшегося таксиста был далекий, приглушенный, почти до писка
придавленный встречным ветром. Гошка бегом вернулся к такси, сунул шоферу
трояк.
- Давай, батя, мы тут погуляем.
- Чокнутые, - сказал шофер и уехал.
Раздвигая грудью упругие волны ветра, Гошка добежал до памятника,
спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над
ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В
треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие, как балки,
ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.
"Неужели добрызгивает?" - удивился Гошка и, облизнув губы,
почувствовал, что они солоны.
Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее
белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу
пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед
вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа.
Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой
ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова
вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг
подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких,
как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным.
Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение -
плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.
Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на
плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но
тот, давно утихший, бой не воспринимался как реальность.
Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как
талант, встречается нечасто. Уметь пережить за другого - на это способны
даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная
боль многими переносится тяжелее, чем порой страдания целого народа.
Сострадание - знание души. Нужно много пережить и перечувствовать, чтобы
появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не
в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли
отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?..
Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу,
беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие
пули...
Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.
- Ну и вонища! - крикнул, подбегая к памятнику. - Надо менять тайник.
Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.
- Выдумал тоже, - сморщился Гошка.
- А чего? Хорошая идея.
- У коровы идея была, да себе хвост облила. - И захохотал. Уж больно
складно вышло.
- Ну ты! - озлился Дрын.
Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор
с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.
- Ты чего?
- Ничего. - И нашелся: - Едет... ухарь "Купец". Вон машина
поворачивает.
Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с
портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо,
искаженное большим белым шрамом.
- Посмотреть приехали? - спросил он, словно был тут хозяином.
- Угу, - сказал Дрын. - Оченно интересно, как люди воевали.
- Воевали, - вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул
носом.
Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в
матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда
снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.
- Гляди - разнюнился! Во рожа! - сказал Дрын. Слюнявя сигарету, он
поднялся на верхнюю ступеньку и сел там, расставив ноги. - Ладно, батя,
поглядел - и хватит, дуй в свою катафалку.
Шофер недоуменно взглянул на него.
- Давай, давай, нам тут поговорить надо.
- Говорите.
Ветер хлестнул волной, дохнул соленой пылью, как из пульверизатора.
Гошка отскочил сразу на две ступеньки, а шофер как стоял, так и остался на
месте, только шевельнул рукой, стирая с лица то ли капли воды, то ли
собственные слезы.
- Тоже экскурсант выискался! - раздраженно сказал Дрын. Он послюнил
окурок и, ловко выщелкнув его ногтем, приклеил к массивному подбородку
матроса.
И сразу шофера словно подменили.
- Ты... что? - спросил он растерянно и зло.
- Чего? - удивился Дрын.
- А ну вытри!
Дрын взглянул вверх, увидел окурок и захохотал:
- Еще немного - и дал бы матросу прикурить.
- Вытири! - сказал шофер и побледнел.
- Ты не цыкай. Твое дело телячье - получил воши и стой.
- Вытири! - снова крикнул шофер, странно коверкая слово. И вдруг,
нагнувшись, схватил камень и неожиданно ловко прыгнул к Дрыну.
Гошка, стоявший рядом, успел подставить ногу. Шофер плашмя грохнулся
на ступени, и камень, отскочив, едва не ударил Дрына.
- У, гад! - выругался Дрын. Он дважды сильно пнул обмякшее тело.
Потом ногой перевернул шофера и отступил, увидев залитое кровью лицо.
Оглянулся быстро, воровато и зачем-то принялся стаскивать тело со
ступеней.
"Купец", стоявший в стороне, засуетился, отбежал к машине, снова
вернулся и затоптался у пьедестала.
- Что вы сделали! Что вы!.. - твердил он, потерянный и бледный.
- Заткнись! - сказал Дрын спокойно. - И вообще мотай отсюда. Забирай
товар и мотай.
Трясущимися руками "Купец" сунул журналы в портфель, достал бумажник,
выдернул несколько красненьких, протянул Гошке, стоявшему ближе. И
заторопился, засеменил по асфальту, подгоняемый ветром.
- И нам надо смываться.
- На такси?
- Очумел. Следы оставим. А так - мы его не знали, не видели. Если и
были здесь, то в другое время, разминулись...
Они тоже торопливо пошли по дорожке, ведущей к шоссе, где ходили
троллейбусы. Ветер толкал в спину, путался под ногами, норовя сбить,
бросить на асфальт и катить, как вырванные с корнем пучки сухой травы. С
шоссе оглянулись. Ступенек и черного согнувшегося тела, лежавшего на них,
совсем не было видно. Одинокий матрос неподвижно стоял у моря, и машина
рядом с ним походила издали на большой серый валун...
VIII
- Подведем итоги, - сказал подполковник Сорокин и озорно улыбнулся. И
все, кто был в кабинете, тоже улыбнулись, знали: если Сорокин начинает
жонглировать словами, значит, все разложил по полочкам и никаких
неясностей у него уже не осталось.
Ветер ударил в окно, зашелся на визгливой ноте в какой-то щели, и
телефонный звонок показался на фоне бушующей за окном стихии робким
детским всхлипом.
Майор Коновалов снял трубку и тотчас обернулся к Сорокину:
- Ну вот, опять выезд.
- Ничего, поезжайте, мы тут сами разберемся. Да и начальник ОБХСС,
товарищ Павленко, подойдет. Кстати, где он? Ему с господином Папастратосом
очень даже полезно познакомиться.
- Счас найду. - Сидоркин выскочил за дверь и почти сразу же вошел
обратно, пропуская вперед себя капитана милиции Павленко.
- Вот это, я понимаю, оперативность! - засмеялся Сорокин.
- Так, товарищ капитан, товарищ подполковник сам сюда шел. - Сидоркин
покраснел от смущения, поймав насмешливо-вопросительный взгляд Сорокина. -
То есть я хотел сказать, товарищ подполковник, что товарищ капитан...
- Сразу видно юриста. Неважно как, лишь бы все было сказано.
Сорокину явно доставляло удовольствие подшучивать над своим
услужливым помощником. В этом молодом лейтенанте было что-то напоминавшее
те времена, когда романтика шерлокхолмсовского ясновидения казалась ему
самым главным удовольствием работы и всей жизни.
- Ну-с, - сказал он, вставая из-за стола. - Для полного кворума не
хватает только господина Папастратоса, капитана "Тритона". Должен быть с
минуты на минуту. Побеседуем - и кончатся заботы. Разъедутся наши
подопечные.
- И все? - разочарованно спросил Сидоркин. - Устроить бы спектакль:
пригласить их на торжественное открытие телевышки.
- И до открытия разберутся.
- Или поиграть с ними в кошки-мышки. Поглядеть, как суетиться
будут...
- Вы в самодеятельности не участвуете? Что-то вас все на игру тянет,
- спросил Сорокин. - Ладно, не дуйтесь. Давайте лучше подумаем, что к
чему. Кто они - наши подопечные? Господин Папастратос - обычный
контрабандист, которому все равно, чем торговать - сигаретами или
камушками с чужого берега. Почему именно капитан в этой роли? Да потому,
что капитан судна - единственный, кто имеет право круглосуточно находиться
на берегу. Кастикос - фигура покрупнее. Но и в той конторе, которой он
служит, не знают о том, что здесь у нас сооружается. А значит, и Кастикос
тоже занят сбором сведений на всякий случай, так называемой
"подправкой"...
Сорокин замолчал задумавшись. Лейтенант Сидоркин глядел на него
удивленно восторженными, широко раскрытыми глазами. Капитан Павленко
улыбался чему-то своему, рисовал на бумажке замысловатые орнаменты. Ему
были не в новинку подобные умозаключения подполковника.
- ...Этих двоих любопытствующих господ мы можем быстро и надежно
отвадить. Капитана "Тритона" прихлопаем его же картой. Десяти другим
закажем браться за такие некапитанские дела...
В дверь постучали. Вошел дежурный по горотделу, доложил, что приехал
иностранец.
- Просите, - сказал Сорокин. - Невежливо заставлять ждать иностранца.
Капитан "Тритона" - примелькавшегося в порту обшарпанного греческого
сухогруза - Кицос Папастратос оказался пухленьким крепышом с высокомерной
ухмылкой на сочных девичьих губах. Как большинство маленьких и толстеньких
людей, он тянул подбородок над белым воротничком, смотрел как бы поверх
головы собеседника и всем своим видом показывал, что весьма польщен
приглашением в столь высокое учреждение. Он удивленно оглядывал пустые
столы, и крупные козьи глаза его как бы спрашивали недоуменно: а где же,
мол, традиционные коньяк и кофе?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг