стенку. Этот ветер капризен, как моряк, полгода не сходивший на берег, -
затихает так же быстро, как и налетает. Вот и теперь он лишь время от
времени встряхивал голые ветви тополя под окном.
Гошка посмотрел на сверкающие мокрые крыши, потянулся, закурил и
задумался: куда податься? На толкучку не хотелось. Противны были сегодня
знакомые ухмылочки всех этих Вадимов, Эдиков, Шантаклеров и Булочек.
Сегодня хотелось в порт. Он побрился, нацепил галстук, чтобы как у людей,
погляделся в зеркальце и вышел. Быстро сбежал к морю, пошел вдоль бухты,
мимо ворот рыбного порта и лесного, мимо нефтепирса, туда, где постройки,
загораживающие бухту, расступались и открывалась панорама с портальными
кранами, высоко занесенными над пароходными трубами. Гошка любил это
место, всегда останавливался тут, чтобы оглядеться, помечтать. И теперь он
остановился у парапета набережной, закурил и жадно уставился на блескучую,
уже успокоившуюся после ночного ветра гладь бухты, пересеченную вдали
темной полоской мола, на буксировщиков, словно бы присосавшихся к низкому
борту тяжело груженного танкера. Рядом с набережной суетились утки-нырки,
исчезали в зеленоватой глубине и беззвучно выныривали в другом месте.
Как давно он не приходил сюда! Все знакомо, и все переменилось.
Нырнуть бы, как эта черная птица, исчезнуть на время и вынырнуть
совсем-совсем в другом месте!..
- Э-ей!..
У причала стоял высокий парень и махал рукой. Гошка удивился: кто еще
помнит его в этом порту? И вдруг, как ударило - Вовка Голубев,
друг-приятель, корабельный поэт. И побежал, спотыкаясь на неровном
тротуаре, задыхаясь от радости.
- А я гляжу - кто такой? А это ты! Ну вымахал! Вырос, что ли? Совсем
не узнать...
Они мяли друг друга, и смеялись, и прижимались грудь в грудь, чтобы
скрыть стыдную влажность в глазах. Они корешили и в мореходке и на
"Кишиневе". Когда-то Гошка был уверен, что не задумываясь отдал бы Вовке,
как в той песне, "место в шлюпке и круг". Потом разошлись пути-дороги. Ему
выпала сухопутная, а у Вовки осталась все та же - морская. Потому что ни
за какие коврижки не хотел он связываться с заграничным барахлом. Бывало,
Гошка злился на него, говорил: "Что взять с идеалиста..."
А вышло - не по адресу жалость.
- Все стихи пишешь? - спрашивал Гошка, хлопая его по спине.
- Все пишу, - отвечал Володька, в свою очередь, стукая приятеля так,
что прохожие останавливались, оглядывались подозрительно: уж не дерутся
ли?
- Почитай.
- В самом деле?
- Давай, давай, я же знаю тебя, чокнутого.
- Ну слушай.
Володька даже переменился, побледнел, и взгляд его стал каким-то
потерянным, чужим.
...В неизведанных далях неба
Серебрится поток вселенной,
Словно пенный след за кормою
На широкой морской дороге...
Но порой из-за горизонта,
По крутым берегам рассыпанные,
Выплывают другие созвездия,
Долгожданные, достижимые.
И сходят матросы на берег,
И тонут в сиянии трепетном
Ярких созвездий уличных...
В груди у Гошки нехорошо и тошно ныло.
- Ну? - спросил Вовка жалобно и просяще.
- Что-то на стихи непохоже.
- Это белые стихи.
- Ну-ну... - Ему вдруг подумалось, что Вовке тоже не сладко, раз до
белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
- Не стихи вроде, а хоть плачь.
- Правда?
- Точно. Отметим этот случай?
- Знаешь, - сказал Вовка виновато. - Я теперь водки-то не пью.
- Заболел?
- Слово дал.
- Кому?
- Себе, кому же еще.
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни,
поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой
головы.
- Ты что - не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На
сегодняшний день.
- Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
- А чего ты теперь пьешь?
- Да так... сухое... в меру если.
- Сухое так сухое.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг
друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все
рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного
фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы
рассказать кое о каких "фрахтах", которые брал. Только где им до
австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка
еще тогда, на "Кишиневе", первым был готов набить ему морду за
контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
- Машутик, сообрази... Как "чего"? Водочки. И еще кисленького...
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и
умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
- Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
- Поплывешь с ними. Я говорю - не буду больше, а они не верят.
- А где ты теперь?
- У Ваньки Ветрова дым пакую.
- Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
- И ты тоже. Человеку верить надо, понял.
- А что ты сделал для этого?
- Что я могу сделать?
- Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение -
дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют...
- Ага, и стихи писать.
- И стихи писать, если надо, - рассердился Вовка. - Ты ведь сдохнешь
без моря, я-то знаю.
- Ну и сдохну!
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или,
может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил
сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил "божьей
слезы".
- Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
- Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть.
Значит, врали?
- Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну.
Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется самому латать.
- Вот, вот, тем я и занимаюсь - сам о себе забочусь. У меня будет
коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно?..
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в
недоеденный салат.
- Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех? Жизнь -
это тоже как море, отколовшиеся одиночки тонут.
- Друзей у меня навалом.
- Навалом - это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может
быть другом.
- Я не могу?!
Вовка грустно поглядел на него.
- Правильно Вера тебя называет: ты еще "братик".
- Ну и катись к ней.
- Я не бросаю друзей, когда им плохо.
- Тогда пей со мной.
- Это и значило бы бросить...
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз,
брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо
оттого, что только и осталось им - вот так впустую пофутболиться словами.
А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем, ни ночью, как
когда-то, - этого уже не будет. Жизненные дороги как рельсы, вроде бы и
соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного
пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да
еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и
нудно, и Братик понимал - не хватит у него терпения на такие "маневры"...
IV
- Давайте проводить совещание, - сказал подполковник Сорокин.
Задумчиво постучал карандашом по столу и вдруг повернулся к лейтенанту
Сидоркину. - На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
- Что вы, товарищ подполковник, - изумился Сидоркин. - Какие
экскурсии? Дел по горло.
- Вот и отвлекитесь. - И повернулся к Коновалову. - Что за сотрудники
у тебя? Начальство предлагает - отказываются.
И в который уже раз осознал Сидоркин древнюю, как мир, истину, что
"просьба начальника - приказ для подчиненного". И через пять минут слушал
инструктаж, от которого захватывало дух. Это было не выслеживание каких-то
шарамыг с толкучки, ему предстояло настоящее дело с переодеванием, почти
актерской игрой, полной самостоятельностью в решениях. Правда, без риска.
Но какое дело бывает на все сто хорошим?
- Второй день в лесном порту стоит греческий лесовоз "Тритон", -
сказал Сорокин. - На этом судне есть матрос по имени Кастикос. Только, по
сведениям, это никакой не матрос. Раньше он часто бывал здесь, занимался
спекуляцией, заводил всякие знакомства, пытался соблазнять заморским раем
местных красоток. В общем, вел себя хуже некуда. Когда стало известно, что
он связан с "Асфалией", с разведкой греческих полковников, хотели дать ему
от ворот поворот и вообще закрыть для него советские порты. А он исчез. И
вот появился вновь. Что ему теперь надо? Вот что предстоит выяснить в
первую очередь. Вы спросите: каким образом? Отвечу: надо познакомиться с
ним. Вчера матросы с "Тритона" попросили Интерклуб организовать для них
экскурсию в горы. - При этих словах Сорокин посмотрел на лейтенанта
Сидоркина, и тот закивал торопливо, опасаясь, чтобы подполковник снова не
засомневался в его способности понимать с полуслова. - Экскурсией будет
руководить сама директриса Евгения Трофимовна. Знаете ее?
- Встречались раз, - сказал Сидоркин.
- Дама она артистичная, так что ничему не удивляйтесь...
Сидоркин и сам был из таких, которых начальник горотдела милиции
определял двусмысленным выражением: "Человек - не соскучишься". Он служил
в этом городе в армии, да так и остался, работал шофером, занимался на
заочном юридическом. Когда вызвали в райком и предложили работу в милиции,
сразу же согласился. Но, как признавался своим приятелям, только потому,
что накануне смотрел по телевизору кино про милицию. Думал, сразу в дело.
А его посадили на машину. Поездил полгода, пошел к начальнику. Подумалось,
что, если еще пьяных повозит, сам запьет. Долго смотреть на такое - можно
все человечество возненавидеть. И себя заодно. Начальник, понятно,
воспитывать начал: "Кто-то должен возить нечистоты?" А Сидоркин свое: "Кто
должен, тот пусть и возит..." Удивительно, как его не выставили тогда из
милиции. Но начальник только улыбнулся грустно: "Книжек начитался?
Приключений ищешь? Будут тебе приключения, не возрадуешься". И перевел к
Коновалову.
И Сидоркин действительно вначале не возрадовался. То на машине, а то
все пешком. Да крадучись. Угрозыск, как известно, со знаменами не ходит...
А "нечистот", о которых говорил начальник, на новом месте Сидоркину сразу
же пришлось повидать столько, что его бывшие подопечные, которых он возил
в вытрезвитель, показались тихими и совсем безобидными овечками.
Ему повезло. Вскоре, как пришел, начались поиски одного валютчика.
Прежде этот тип "работал" в Одессе и, естественно, попался "на крюк". Это
ведь все равно случается рано или поздно. В "норе" не усидел - терпение не
то. Решил уйти за границу. Но не из своего же порта. И вот он исчез из
Одессы и, по некоторым сведениям, вынырнул где-то здесь, возле своих
дружков.
Что о нем было известно? Да ничего, кроме словесного портрета:
бровишки белесые наискосок, словно его кто-то в детстве удивил раз и
навсегда, подбородочек острый, как у мыши, кепка грузинская - блином. Да
еще кличка - Живоглот. Кличка - уже кое-что, но ведь это не фамилия в
паспорте, поди-ка узнай о ней.
Ходили они по улицам всем угрозыском, в лица заглядывали. Кепок было
много, удивленных физиономий еще больше. Тогда Сидоркину пришла в голову
"гениальная" мысль: чего ходить, когда можно стоять, а еще лучше сидеть?
Где-нибудь у окошка. Люди мимо идут, как на смотринах. И зашел в кафе, и
встретил приятеля по автобазе - шофера Пашку Чумакова. Посидели у окошка,
он и говорит: "Чего ты их на проспекте-то высматриваешь?" - "Кого?" - "Да
тех самых. Разве я слепой? Ты в бильярдную шагай, что в парке, там теперь
вся шваль собирается, там у них вроде штаб-квартиры". - "Ты откуда
знаешь?" - "Слыхал. Это при тебе, раз ты в угрозыске, никто не скажет. А
шофер для всех свой..."
В общем, надоумил. Пошел Сидоркин в бильярдную, заплатил сразу за два
часа, стал играть сам с собой. А какая там игра, когда кий в руки взял
второй раз в жизни. Маркера учить не надо - всех насквозь видит. Подослал
к Сидоркину двоих - на деньги...
Сидоркин, играя, все слушал, по сторонам поглядывал. И поймал веселое
в общей шумихе: "Бей его, Живоглот, кием по макушке!.." Поглядел на
партнера - ни капельки непохож на словесный портрет - брови серые, как у
многих, подбородок обыкновенный - отъевшийся. Вот только кепка как у того
грузина, что стоит на рынке с мандаринами...
Через неделю майор Коновалов поздравил Сидоркина с премией. И
поглядел с любопытством: "Есть в тебе что-то, Сидоркин, определенно
есть..."
Но то дело казалось забавой по сравнению с предстоящим.
Целый день он работал над своим внешним видом. Пиджачишко -
замусоленный и пропыленный - раздобыл у соседа - рабочего с
железнодорожной станции, руки натер графитом от разломанного карандаша,
чтобы выглядели неотмываемыми. И видно, не перестарался. Подполковник
Сорокин хоть и усмехнулся, но одобрил, сказал: "Немного театрально, однако
убедительно".
В таком вот виде Сидоркин и отправился в порт на маленьком рейсовом
катере. Ушел в салон, сел в первый ряд, чтоб ненароком не встретиться с
кем знакомым, и стал разглядывать суда, стоявшие у причалов. Тут были и
порожние танкеры, присевшие на корму, словно перед прыжком, и сухогрузы с
высокими обшарпанными бортами, и рыболовные траулеры с косыми срезами
слипов, деливших корму на две части. Катер уважительно обходил суда, кидал
на высокие борта игривую волну, испуганно вскрикивал сиреной.
Позади Сидоркина кто-то шумно сел на диван и сразу же заговорил
быстро и горячо:
- ...Никто, как дети, не верит в будущее. Ребенок убежден, что он
центр мироздания и что ему уготовано бессмертие. Но человек растет, растут
его знания и мало-помалу убавляют самоуверенность. Приходит время, и он
машет рукой: "От меня ничего не зависит..." А старость просто
созерцательна, старики не только не стремятся, но часто и не считают
возможным переделывать мир. Это истина, с которой нелепо спорить...
"Я по этой теории - далеко не ребенок, но, ясно, и не старик, -
подумал Сидоркин. - Я еще верю, что со всей земной швалью можно покончить
раз и навсегда. Если не церемониться..."
Он оглянулся, увидел возбужденного парня в фуражке таможенника и
рядом с ним, как контраст, невозмутимого прапорщика пограничника.
- ...Взлет человека где-то посередине жизни, когда опыт и знания уже
достаточно высоки, а самоуверенность, заставляющая верить в непреложность
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг