"Ответственность за контрабанду".
"Контрабанда - это незаконный вывоз или ввоз товаров и иных ценностей
через государственную границу СССР. Она наносит большой экономический и
политический вред. За контрабандную деятельность предусмотрена уголовная и
административная ответственность. Уголовная ответственность наступает за
незаконное перемещение товаров или иных ценностей через государственную
границу СССР, с сокрытием предметов в специальных хранилищах, либо с
обманным использованием таможенных и иных документов, либо в крупных
размерах, либо группой лиц, организовавшихся для занятия контрабандой,
либо должностным лицом с использованием служебного положения..."
Головкин перечитал написанное, поморщился и решительно зачеркнул все.
- "Либо, либо", - передразнил сам себя. - Сплошная уголовная
ответственность.
"За скупку и продажу валюты и валютных ценностей, - вновь начал
писать он, - если стоимость предметов незаконной сделки не превышает 25
рублей по официальному курсу Государственного банка СССР, ответственность
наступает по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 25 марта 1970
года. В тех случаях, когда незаконная сделка с валютой и валютными
ценностями превышает эту сумму, виновные наказываются по статье 88
Уголовного кодекса РСФСР как за нарушение правил о валютных операциях..."
- Тьфу ты, как наваждение! - выругался Головкин. - Контрабандой
занимаются единицы, а рычим на всех. Ну и что? - возразил он сам себе. -
Пусть все знают, чем это грозит...
В дверь постучали, и Головкин обрадовался, узнав по стуку своего
давнего друга контролера пограничного КПП прапорщика Соловьева.
- Ты-то мне и нужен, - воскликнул Головкин, подбегая к двери. - Что,
по-твоему, - таможня? Наше оружие - закон? А закон - это меч, какой
стороной ни ударь, отсечешь, верно?..
- Вроде бы, - улыбнулся Соловьев, привыкший к напористой
разговорчивости друга.
- Суть правовой пропаганды сводится к тому, чтобы люди знали законы и
понимали необходимость их нелицеприятности и безжалостности. Так ведь?
Закон не может быть ватным. Это был бы не закон, а самое настоящее
беззаконие. Таможня не должна брать на себя воспитательные функции. Для
этого есть партком, баскомфлот, другие общественные организации. Таможня -
как пограничная застава на экономическом рубеже страны. Впрочем, и на
политическом тоже...
- Ты не забыл? "Аэлиту" отправляем, - спокойно прервал его Соловьев.
- Ваши уже собрались, тебя ждут.
- Вот черт! - выругался Головкин. И заулыбался облегченно. - Ладно,
потом напишу...
"Аэлита" совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был
низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый
мостик. Только ядовито-охряные принайтованные к мачтам стрелы кранов,
резко выделяясь на фоне сочного голубого неба, напоминали тонкие руки,
молитвенно воздетые ввысь.
В тот самый момент, когда Головкин подумал об этих стрелах-руках, у
него и появились первые признаки беспокойства, знакомые по другим осмотрам
судов.
Это чувство появилось у него только на третьем году работы
инспектором. Конечно, были и знания и опыт, но именно смутное душевное
беспокойство, как ему казалось, было главным, что наводило на след.
Взять хотя бы тот случай с итальянцем. Вполне приличный был
итальянец, да к тому же еще и "чиф" - старший помощник капитана.
Встретились они в проходной, перекинулись всего парой слов, а у Головкина
так зазудело, что спасу нет. Пригласил в досмотровую комнату, посадил
напротив и стал беседовать о том о сем. И "чиф", который только что вел
себя как барон - медлительно и надменно, вдруг переменился: закашлял,
зачесался, словно ползали по нему полчища тараканов. Но как ни шуми, а все
бывают минуты тишины. В одну из таких минут и услышал Головкин тихий
шелест. Словно и в самом деле где тараканы шевелились. Не выдержал,
позвонил начальнику, попросил дозволения на личный досмотр. Когда снял
итальянец штаны, то все и увидели на ногах кольца из нанизанных на
веревочки часов.
Много тогда было разговоров о "бароне" с замашками спекулянта. Вопрос
громоздился на вопрос. Откуда у итальянца деньги на покупку часов, если
брал он их не в валютном магазине, где на законном основании - все, что
угодно, а в обычных городских универмагах? Кто снабжал его нашими
деньгами? Кто скупал у него контрабанду или, того хуже, валюту?..
Тогда за итальянца крепко взялись. И был шумный судебный процесс, о
котором в городе хватило разговоров на месяц.
А Головкину итальянец был вроде экзамена на зрелость. После того
случая он совершенно поверил, что беспокойная нервозность - это так у него
проявляется "шестое чувство", о котором столько говорят "часовые границы"
всех рангов, должностей и специальностей - от таможенников до
пограничников.
Вот и теперь, глядя на "мольбу крановых стрел", Головкин почувствовал
знакомый зуд. Это могло быть от чего угодно: от недосыпания, от
неполучившейся статьи... И все же он сказал себе: "Раскрой глаза, навостри
уши - всякое может быть".
В кают-компании все было готово к приему властей. На столе - скатерть
зеленого бархата, на скатерти - чашечки кофе, сигареты, даже коньяк. Возле
стола чуть ли не в одну шеренгу стояли помощники капитана - первый и
старший, штурмана - второй и третий. Самого капитана не было. Таков
неписаный закон моря: капитан остается "богом", высшей инстанцией, к
которой обращаются лишь при конфликтах.
Соловьев со своими помощниками прошел к краю стола, отодвинул чашки,
положил на скатерть стопку паспортов. Головкин с завистью смотрел на
друга. На советских судах у того дел немного: посмотрел паспорта - и
счастливого плавания. А таможеннику надо перебрать уйму бумаг. Сверить
коллективную таможенную декларацию членов экипажа, чтобы оба экземпляра ее
были как один. Да еще сходить с третьим штурманом к сейфу, потрогать ту
самую валюту, которая записана в декларации. Да проверить, правильно ли
заполнены коносаменты - документы на каждую партию груза. Да изучить
манифест - перечень коносаментов... Эта бумажная работа когда-то пугала
Головкина. Потом привык, научился разбираться в судовых бумагах, как в
своей записной книжке.
Он сидел за зеленым столом, неторопливо потягивал кофе, просматривал
документы и недоверчиво прислушивался к себе. Беспокойство не проходило.
Поглядывал из-под бровей на услужливых помощников и не замечал в их
поведении ничего особенного. Выход в море - всегда событие, всегда
волнение. Старательность в этот час естественна.
- Что ж, пойдем по каютам? - спросил Головкин.
И тотчас загремели динамики:
- Всем находиться на своих местах! Всякое движение по судну
прекратить!
Матросы в каютах вставали навстречу Головкину, приветливо улыбались.
- Имеется ли советская и иностранная валюта? - спрашивал он. -
Подумайте, может, вспомните? Если есть, занесем в декларацию - и только.
Если же найду - сами понимаете...
Было неприятно говорить это всем и каждому. Советские моряки и сами
знали: что записано в декларации - законно, что спрятано - называется
страшным словом "контрабанда". Тогда неизбежен протокол, который как
острый гвоздь в биографию - и больно, и не выдернешь. И все же приходилось
говорить. Власти есть власти, они должны быть суровыми, а если нужно, то и
беспощадными. Но прежде всего власти должны быть предельно вежливыми,
доброжелательными.
- Счастливого пути!
- До свидания!
Матросы сдержанно улыбались. Иногда вздыхали, но не облегченно, как
бывает после миновавшей опасности. Грустно вздыхали. Встреча с
таможенниками - привычная и необходимая процедура. Но она - последнее
рукопожатие Родины. После прохода властей моряки как бы отдалялись от
всего родного и близкого, делали последний шаг на ту сторону. После
властей государственная граница на долгие месяцы подступала вплотную к
судну, ее линия обозначалась гладким планширом, отполированным штормами,
вытертым рукавами жестких матросских роб.
- Счастливого пути!
- Счастливо оставаться!
Невысокий матрос с быстрым и нервным взмахом бровей вздохнул именно
облегченно. И зудящее, беспокоящее ощущение, что ходило за Головкиным по
всему судну, вдруг стало нестерпимым. Как в той детской игре
"горячо-холодно", когда с завязанными глазами подходишь вплотную к тому,
что ищешь, и тебе передается вдруг нервозное напряжение людей.
- Прошу извинить. Откройте, пожалуйста, ваши рундуки.
Из троих обитателей каюты только этот нервный замешкался на миг, но,
словно спохватившись, быстро наклонился и выдвинул ящик.
- Пожалуйста, - с вызовом сказал он.
В рундуке было все, что угодно, от гаек и болтов до ученических
тетрадей. В дальнем углу под изрядно помятым старым "Огоньком" лежала
новенькая, аккуратно перевязанная бисерной тесемкой пухленькая коробка
"Ассорти".
- У вас есть друзья за границей? - спросил Головкин, искоса наблюдая
за матросом.
- Какие друзья? С чего вы взяли?
- Кому же вы конфеты везете?
- Никому, для себя купил.
Что его заставило попросить показать конфеты, он и сам топком не
знал, то ли волнение матроса, то ли слишком аккуратный бантик на тесемке,
а может, необычная припухлость коробки, только он настоял на своем и,
когда отогнул серенькую картонку, увидел на дне слой двадцатидолларовых
банкнотов.
- Откуда это у вас?
Матрос был в шоке. Он еще невинно улыбался и пожимал плечами, но
сказать ничего не мог.
Через минуту все судно знало: найдена контрабанда. В каюте стало
тесно. Первый помощник, белый, как полотно, стучал кулаком по столу и,
срываясь на злой шепот, повторял одно и то же:
- Ты весь экипаж подвел! Понимаешь, ты ж весь экипаж подвел!
Пришел капитан, искоса глянул на рассыпанные по столу банкноты и
шагнул к двери, бросив, не оборачиваясь, только одно слово:
- Убирайся!..
Когда в проходной порта приходится задерживать иностранного моряка с
контрабандным барахлом, это радует - не допустил. Когда попадается свой,
душу гнетет совсем другое чувство, будто ты сам виноват, что недоглядел,
позволил человеку поверить в легкую жизнь. Ведь всякое преступление
начинается с маленького проступка, с того, что матросу удается вывезти или
ввезти что-то сверх положенных норм. У большинства надежны свои
собственные тормоза, но немало и таких, кому очень полезно вовремя
напомнить о законе. И тут роль портовых властей выходит за рамки простых
"блюстителей порядка", их строгость становится воспитательной силой,
суровая непримиримость - благом.
И Головкин и Соловьев думали об одном и том же, когда шли домой по
извилистой портовой улице. И поэтому молчали, чтобы не бередить душу
воспоминаниями о том парне с чемоданчиком, оставшемся на пустом причале,
когда "Аэлита" медленно отваливала от стенки и, удерживаемая буксирами,
долго разворачивалась посередине бухты. И поэтому, когда вышли на
набережную и увидели детишек, рисующих на сухом асфальте, словно бы
обрадовались возможности поговорить о другом, горячо заспорили... об
искусстве.
- Откуда она берется - красота души человеческой? - задумчиво говорил
Головкин. - Раньше считали - от бога. А теперь? Отражение жизни? Но жизнь
скорее могла бы научить другому...
Соловьев терпеливо слушал. Он знал за Головкиным эту страсть к
абстрактным разглагольствованиям и не перебивал: любая реплика могла
только удлинить и без того длинную тираду.
Но на этот раз Головкин изменил своему правилу. Остановившись у
парапета, он окинул невидящим взглядом задымленные горы, пестроту
теплоходных труб в гавани, тихую зеленоватую воду в бухте и вдруг сказал
без всякого перехода:
- Послушай, а не выпить ли нам?
Соловьев засмеялся, похлопал себя по зеленой фуражке и развел руками:
- Тогда пива, а?
- Ты давай. А я в форме, могу только воду.
Они постояли у киоска возле морского вокзала и пошли вверх по улице,
обсаженной с обеих сторон аккуратными топольками.
- Я всегда считал: миром правит случай, - заговорил Головкин. - Иди
через бурелом вероятностей - обязательно встретишь счастливый случай...
Как раз в этот момент над ними что-то зашуршало, и, порхнув
листочками, словно крылышками, на тротуар легла тонкая книжица. Друзья
подняли головы и увидели в окне второго этажа симпатичную девушку с узлом
темных волос на голове.
- Вы... извините, - сказала девушка и покраснела. - Это братишка
выкинул. Такой глупый.
- Баловник? - быстро поинтересовался Головкин.
- Он большой, только глупый.
- Бывает.
- Вы ее положите в сторонку, я сейчас выйду.
Рядом с девушкой показался крепкий парень с широкоскулой улыбкой.
- Не выйдет она, у нее нога болит, - сказал парень.
- Тогда ты выходи.
- У меня тоже нога болит.
- Эпидемия?
Парень еще больше заулыбался и подмигнул.
- А вы не могли бы занести? Под арку направо, второй этаж, десятая
квартира.
- Пожалуйста, если сестра попросит.
Девушка еще больше покраснела и спряталась в окне.
- Вот видишь? Придется тебе на одной ноге...
- Я зайду, - сказал вдруг Соловьев, поднимая книжку.
В подъезде слабо пахло одеколоном. Улыбаясь от непонятного волнения,
он взбежал на второй этаж, мгновение в нерешительности постоял у двери и
коротко позвонил. Дверь сразу открылась. За порогом стоял худощавый, чуть
сутуловатый парень в ярко расцвеченной рубашке.
- Прошу к нашему шалашу!
Соловьев шагнул и остановился в светлом проеме двери. Перед ним
стояла та самая девушка. У ее ног лежал солнечный квадрат, по которому
ползали тени от ветвей за окном.
- Ну зачем же, - растерянно сказала она. - Это все братик выдумал.
Такой глупый...
Парень вбежал в комнату, подтолкнул стоявшую неподвижно девушку.
- Веру-унчик! Здесь тебе не музей - гостей улыбками кормить. - И
повернулся к Соловьеву. - Она экскурсоводом работает. На людях вроде, а
все не привыкнет. Дрожит перед мужиком, как перед Змеем Горынычем...
Верите ли: в этой келье вы первый. Сюда, как в женский монастырь, мужчины
не ходят...
Несмотря на полную неопытность в таких делах, Соловьев подумал, что
здесь и в самом деле не место мужчине. Комната была маленькая и
необыкновенно чистая, аккуратная. Скромный столик с зеркальцем и всякими
баночками-флакончиками, белая гладенькая кровать с кружевной накидкой на
подушке, небольшой шкафчик возле кровати и еще один шкаф, полный книг за
стеклянными дверцами...
- Чистюля! - сказал парень с двойственным оттенком в голосе - то ли
пренебрежительно, то ли доброжелательно - и кивнул на другую, раскрытую
дверь, за которой виднелась неубранная раскладушка: - Не то что я. Ну,
будем знакомы. Гошка, если угодно.
- Григорий, что ли?
- Это был бы Гришка, а я, стало быть, Георгий. Только, увы, не
победоносец.
Он повернулся к девушке и воскликнул умоляюще:
- Верунчик, не позорься. Чего стоишь, как таксист в обеденный
перерыв? Накрывай стол.
- Да ничего, - смутился Соловьев, отступая к выходу. - Да и некогда
мне...
- Надеюсь, вы к нам еще заглянете?
- Да что вы, зачем же!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг