ЛИЛИАНА РОЗАНОВА
В этот исторический день...
Человек жил и дожил до старости... Сюжет интересный, даже
фантастический. В самом деле, в том, чтобы дожить до старости, есть
фантастика.
Юрий Олеша
Под утро Деду приснилась дорога. Он знал этот сон наизусть.
Дорога была иссохшей, жесткой, он не видел - потому что была ночь, - но
чувствовал под ногами ее заскорузлые колеи. Он был частицей чего-то
громадного, протянувшегося далеко кпереди и кзади от него, что отличалось от
окружающей ночи не столько своей плотной чернотой, сколько мерным, чуть
раскачивающимся движением.
Да, это двигалась колонна солдат; и он шел в ней. Степные полынные
запахи провожали их.
Было тихо и темно, только поблизости, под шаг, брякало что-то, котелок
или фляжка, и впереди, куда вела дорога, стояло невысокое блеклое зарево.
Они все шли, и посветлел воздух, и чем больше утро набирало силу, тем
подробнее, явственнее проступало окружающее. Пустая, пустая деревня
открылась по краям дороги - ни людей, ни собак, ни петухов.
Жирный бензиновый пепел лип к щекам. Только на краю деревни стояла
босая старуха, в рунах у нее чернело что-то, подобранное на пепелище, и
совсем маленький мальчик сидел на земле, грыз солдатский сухарь.
Потом он близко увидел Володю. Они лежали рядом в кювете или окопе, да,
в неглубоком окопе и стреляли, не целясь, длин ными очередями туда, откуда
близко и жутко сверкало в ответ.
Приближалось самое яркое, самое горестное виденье. Выбравшись из окопа,
они с Володей бежали, крича что-то и задыхаясь; и в этом порыве, в криках,
стрельбе и огне, он, словно сам сраженный, мгновенно почувствовал, когда
Володя упал. Он тоже упал - рядом, на колени, - и, вглядываясь в Володино
мертвеющее лицо, услышал вдруг ясный, тугой, певучий удар: дон-н-н... И еще:
дон-н...
Звуки боя стихали, стихали, лишь отголоски их слышались в шуршанье
между ударами: донн... донн... донн...
Володины глаза были открыты, но все было кончено. Невидимый оркестр
взял первый аккорд и заиграл скорбную, мудрую мелодию - прекрасный гимн
Революций.
"Доброе утро, дорогие товарищи!- - сказало радио свежим, улыбающимся
голосом. - Сегодня пятнадцатое июня. Восход солнца-в три часа сорок пять
минут".
Солнце и вправду давно взошло. Комната залита была тем легким, обильным
светом, какой бывает по утрам, когда вокруг много голубого и зеленого, и
особая тишина раннего утра стояла в доме. Дед совсем проснулся, но весь был
еще в том, что пришлось пережить, и некоторое время лежал неподвижно,
охраняя в себе это.
Неожиданно смысл слов диктора дошел до него: сегодня пятнадцатое июня!
Какой день сегодня, какой праздник! Действительно, по радио гремели те
особые марши, которые- передают по утрам Первого мая или Седьмого ноября и
от которых празднично становится на душе.
Дед поднялся по возможности быстро и, распахнув дверь, вышел на балкон.
Пахло хвоей и морем.
Солнечные лучи, застряв в сизых верхушках сосен, стояли неподвижно;
тени стволов, расчертив площадку перед домом и сломавшись на балконной
ограде, лежали под ногами у Деда.
Балкон кольцом опоясывал дом: окна всех комнат выходили на него. По
обыкновению окна были открыты, но комнаты пусты: внуки, правнуки, внучатые и
правнучатые племянники Деда профессии имели бродяжьи - вечно они скитались в
экспедициях, ездили по командировкам, ставили недельные опыты, дежурили по
суткам, - дом месяцами стоял полупустой - бог знает, что за дом!
Постоянными жильцами были в нем лишь Дед и Юнна, или, как звали ее
приятели, Юнка, шестнадцати лет. Родственные узы, связывающие их друг с
другом, были сложны и громоздки, - Дед без долгого раздумья и сказать бы не
смог, кем она ему доводится, - впрочем, что за дело, он любил ее, только
имени ее не мог взять в толк и называл ее Юнгой.
Обычно в это время Юнга еще спала; и, проходя балконом мимо ее окна,
Дед ухватился за ограду и пошел крадучись, на цыпочках, - но сегодня, в
красных трусах и лифчике, она крутилась уже на свисающих с потолка кольцах -
рыжая гривка билась вокруг головы.
- Дед! - крикнула она, соскочив. - Проснулся, Дед? Ну, поехали? Ну,
полетели? Я только в парикмахерскую, быстренько, раз-два. Пока очереди нет.
Она была вся коричневая, рыжая, пропитанная солнцем.
- Нельзя же в таком виде - в Москву, - говорила она, дыша горячо и
быстро. - ИХ встречать - с такими глазами! Неприлично! - Она вытаращила
глаза и похлопала ресницами.
Глаза у нее были красивые - серо-зеленые, как сосновые иголки, но
теперь, оказывается, таких не носили, а носили лиловые, особенно в Москве.
Пока она одевалась, Дед, вздыхая, что не поспеет сготовить горячего, достал
из холодильника вощеные пакетики с молоком, облепиховым соком и яичными
желтками, вылил в кастрюльку и включил моторчик.
На кухню Юнга забежала уже в параде - в белом джемпере с осьминогами,
из-под джемпера чуть виднелись штанишки из блестящей материи, издающей при
ходьбе словно легкий свист.
- Я быстренько, - говорила она между глотками, сидя на столе и
покачивая ногой, - раздва. За нами Пека залетит, знаешь, Пека из
Академгородка? Как раз на Встречу успеем. Он на вертолете четыреста
выжимает!
Оставшись один, Дед с большой бережностью надел гимнастерку, пристегнул
медали и натянул сапоги. Гимнастерке лет было без счету, однако на новую Дед
не соглашался, справедливо полагая, что такой не сошьют, да и не из чего
было шить, не продавали теперь такой материи. Гимнастерка с вечера была
выглажена Юнгой, и сапоги начищены ею, а пуговицы на гимнастерке Дед надраил
сам с помощью зубного порошка "Ванда". Гимнастерку он надевал в
исключительных, торжественных случаях - например, на пионерские сборы.
Пионеры встречали его у подножья сияющих белых лестниц, окружив, с почетом,
медленно вели в залы, полные свиристенья и щебетанья: и Дед гордился,
молодел, оправлял складки под ремнем и вскидывал голову. Говорить он
особенно не умел, выступление его, по Дедовой просьбе, написал один
журналист, и Дед выучил его наизусть, но от волнения все-таки сбивался и
кашлял, да и уставать стал от долгого разговора. Однако сборы эти очень
любил, вспоминал потом костры из шелковых лент с вентилятором или еще
чтонибудь такое, а красные галстуки, что повязывали ему как почетному
пионеру, хранил вместе с военными медалями.
Однажды, выступая, он сказал: "Было это в августе сорок второго года" -
и пухлый сероглазый мальчик в очках, с нарукавной повязкой, на которой
значилось "летописец", уточнил вежливо, подняв карандашик: "Простите, в
тысяча ДЕВЯТЬСОТ сорок втором году?" Услышав об этом случае, Юнга так и
покатилась от хохота, но Дед загрустил и, вспоминая, каждый раз
расстраивался.
Вот и сейчас, вспомнив мальчика-летописца, Дед внезапно решил, что
полетит один. Бог с ним, с этим голенастым Пекой из Академгородка, бог с ним
и с его вертолетом, пусть летят вдвоем с Юнгой - что за радость им возить на
заднем сиденье древнего Деда?
Поэтому, разыскав телефонную книгу, он позвонил в диспетчерскую. И
попросил прислать такси.
Девушка-диспетчер сначала долго возмущалась: может быть, товарищ
думает, что у нее вертолетный завод, говорила она. Все рейсы на Москву
заказаны неделю назад! Но потом вдруг подобрела, сказала, что ничего не
обещает, но постарается, да, постарается, и, может быть, скоро, и стала
спрашивать адрес и есть ли на крыше посадочная площадка.
Торопясь, Дед написал Юнге несколько слов, а потом, неожиданно для
себя, достал старый альбом и вынул из первой страницы пожелтевшую, туманную
фотографию Володи: они оба были сняты на ней, под машинку стриженные, в
пилотках, оба на одно лицо, не отличишь, - и спрятал в подшитый изнутри
карман гимнастерки.
Такси прибыло вскоре - серый вертолетик с клетчатым пояском по
фюзеляжу. Таксист был голенастый и длинношеий, как Пека.
- Не затолкают вас, дедушка, в Москве? - спросил он, цодсаживая Деда в
кабину.
- Я сам кого хочешь затолкаю! - тенорком крикнул Дед.
Он радовался, что успел улететь до возвращения Юнги, однако, гордясь
самостоятельностью, испытывал вместе с тем некоторую робость, так как давно
уже не только в Москву, но и на местный стадион не летал в одиночестве.
Небо было праздничным. В несколько этажей летели в сторону Москвы
самолеты. В самой выси - серебряные лайнеры, словно молнии-громы,
опережающие раскаты собственных моторов; пониже - междугородные рейсовые
дирижабли; еще ниже - разноцветные легковушки разных марок, персональные и
государственные; над самыми деревьями, растянувшись цепочкой, двигались
туристские монолеты, водители их, спортивные молодые люди в мотоциклетных
шлемах, вылетели, видно, ни свет ни заря, чтобы поспеть на Встречу.
Такси попалось старенькое, спотыкаясь о порывы ветра, оно громыхало,
как железная бочка, через щели тянуло свежестью, попахивало бензином.
Впрочем, Деду и это нравилось. Он вообще любил такси.
Лететь предстояло часа четыре.
Под вертолетом плыла тайга - такая зеленая, что улыбаться хотелось, -
расщепленная реками и дорогами, расчерченная просеками. Поворачивались боком
и уходили назад прямоугольники полей, выплывали города с заводскими трубами
и парашютными вышками, экскаваторы тянули шеи, горели в сопках костры
экспедиций, кипела вода на плотинах, и снова наступала тайга, тайга... Одно
место показалось Деду знакомым - это там, где от синей реки уходили на север
вышки линии электропередачи. Дед хотел спросить, но постеснялся.
Однако вспомнил далекое: снега, снега до неба, белого как снег;
заледенелый брезент вмерзшей в землю палатки; вершину только что
установленной опоры, струящуюся в стылом мареве; себя самого - в рукавицах,
опоясанного монтажным поясом, - неотличимого от десяти других, таких же, как
он. Воспоминание расплывалось, ускользало, оставив тихую полузабытую
мелодию. Закрыв глаза, Дед старался вслушаться в нее, но не мог приблизить,
не мог разобрать слов, - он понял только, что то звучит любимая их песня,
которую Они пели там, в палатке. И даже вспомнилось ему, как поют они ее, но
не в палатке уже, а в каком-то зале, набитом битком, а на сцене стоит
композитор - вернее, композиторша, похожая на маленькую беленькую девочку.
- Что, красиво, дедушка, нравится? - спросил парнишка-таксист, не
оборачиваясь, со снисходительностью человека, видавшего виды и поинтереснее.
Дед не расслышал. Он думал: "Вот будут у Юнги каникулы, - возьмем
такси, полетим с нею по всем знакомым дорогам. На Мамакан слетаем, попросим
лететь низенько, чтобы видны были кривые березки и рыжие озерца, вдоль русла
полетим над самой водой, до плотины... Вудек погода - оттуда на Камчатку. А
что ж?.. Чтоб лететь над самым океаном, а по правую руку чтоб стояли дымы
над сопками. На ТЭС, Верно, кто-нибудь из знакомых еще живет, там и
переночевать можно, сколько лет, сколько зим!.. Возьмем пенсионные с
книжки - и слетаем...
Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и
не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее
близко - застывшие глаза, серые пряди изпод платка, корявые руки. Маленький
мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть
разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.
- Твой пацанчик. мать? - спросил. Володя.
- Мои все убитые,- ответила старуха и взяла мальчика на руки.
Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер
и положил на горелую балку у ног старухи. Там стоял уже котелок, полный
сахару, лежали пачки концентратов и несколько банок тушенки.
Потом снова дорога вела их.
И когда деревни не стало видно, Володя спросил:
- Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?
- Дойти до Берлина - и вернуться, - ответил он. - Мальчишку разыскать и
бабку, если доживет.
А через час начался бой, и Володю убило...
Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.
- Заснул, Дед? - спросил таксист, переключил на автоматику и
обернулся. - Москва скоро.
Дед открыл глаза - как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот
парнишка-таксист.
Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же
румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.
- Что вы на меня так смотрите? - улыбнулся он. - Догадываетесь, откуда
музыка, да?
И правда, Дед услышал: где-то совсем рядом играла музыка, хор пел
величественное, голосистое, но никакого приемника не видно было.
- Вот он где у меня, вот, - смеялся парнишка и бережно похлопывал себя
по груди, - таллинский! - И так как Дед не видел ничего, то расстегнул синюю
форменную рубашку и пальцем провел по узкому шраму. - Раз в пять лет на
подзарядку ложиться, а пока - хочешь плавай, хочешь ныряй! Здорово? Для
подводного спорта - вещь незаменимая!
Дед молчал, и он продолжал воодушевленно:
- Это что! Я слышал, скоро специальные приемнички вшивать будут, чтобы
мысли друг друга улавливать, не разговаривая! Понимаете? Говорят, уже
испытывают их на добровольцах.
"Нет, показалось, - подумал Дед. - Не похож он на Володю: глупый". И
сказал сожалея:
- Наврали тебе, сынок. Зачем, скажи, ученые на такую ерунду станут
тратиться? Близкие люди, они без всяких транзисторов, по одному взгляду друг
друга понимают. И антенны из ушей не надо высовывать. Вот мы - близнецы были
с братом...
- Так то когда было? - ничуть не обижаясь, перебил водитель. - Небось в
двадцатом веке? Разве тогда электроника была - одна смехота. А вы
говорите!..
Между тем действительно подлетали к Москве.
Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса
Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три... нет, пожалуй, четыре
года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась
своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко,
этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько
лет потом писали друг другу! Только последнее время замолчали ребята, на
письма не отвечают...
Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов,
слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам
деревьев и первым крышам. Появились светофоры; перед одним пришлось
провисеть минут двадцать в ожидании, пока не рассосется пробка.
Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры
транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон. .Воздушные шары
взлетали с крыш и тротуаров - было похоже, будто вверх ногами идет крупный,
редкий, разноцветный дождь.
Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: "СЛАВА
ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!" Слава! Слава! Слава! - кричали плакаты и транспаранты.
И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. "Слава
планетолетчикам! Планетолетчикам слава!" За Октябрьскую площадь пролет был
закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше,
смотрели Красную площадь по телевизору.
К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому
ОНИ поедут.
Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.
У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном
стульчике, относящемся к уличному кафе "Первоклашка".
Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и
прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок - на нем улыбался планетолетчик в
скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они
пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток
бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот
движение замедлилось.
"Пропуска! - пронеслось над толпой. - Дальше по пропускам. Какие
пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным". Толпа
растекалась.
Люди выстраивались вдоль тротуаров.
Дед остался один. У него не было пропуска, ни голубого, ни красного,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг