Больше всего в сложившейся ситуации Свинцов винил себя. Не
оправдал доверия, упустил врага, дал им уйти из-под самого носа! Он
представил, что скажут смершевцы, узнав об этом, и от этой мысли ему
стало еще хуже.
Вошел Дворянкин и сел рядом с ним, положив автомат на колени.
- Что будем делать?
Свинцов посмотрел на него долгим тяжелым взглядом.
- Дождемся утра и попробуем найти их по следам.
- А как же смершевцы?
Свинцов пожал плечами.
- Успеют добраться сюда до того, как мы уйдем, - хорошо. Не
успеют - тем лучше для нас.
Дворянкин покачал головой.
- Может, лучше все-таки дождаться? И так уже много дров
наломали...
Лицо Свинцова покраснело.
- Я наломал, я и исправлю.
По выражению лица лейтенанта было хорошо заметно, что он
сомневается в целесообразности того, что собирался сделать Свинцов. Они
не должны были ничего предпринимать до прибытия военных
контрразведчиков, так считал Дворянкин. Но он ничего не сказал, только
поинтересовался:
- Ты уверен, что мы сможем их разыскать? Людей-то у нас
маловато...
- Уверен. Если у них есть конкретная цель (а она у них есть),
ночью они не пойдут, чтобы не заплутать. Васька хорошо знает эти места
и ему ведомо, как легко сбиться с дороги в ночную пору. Скорее всего,
они уйдут подальше в лес и затаятся до утра. Так что, лейтенант, разрыв
между нами не будет слишком большим. Утром я разыщу следы, и если мы
будем двигаться достаточно быстро, то скоро сможем их настигнуть.
Дворянкин хорошо понимал, что в чем-то Свинцов прав. Наверное, это
и сыграло свою роль в том, что он откинул в сторону сомнения.
- Так, до рассвета осталось немного, - сказал лейтенант, доставая
из кармана трофейные часы и глядя на циферблат. - Пойду, скажу людям,
чтобы пока отдыхали.
Он ушел, но в сторожку практически сразу вошел запыхавшийся
Мельниченко.
- Разрешите доложить, товарищ младший лейтенант?
Увидев его, Свинцов еще больше помрачнел. Он догадывался, с чем к
нему пришел этот солдат.
- Докладывай...
Мельниченко кратко рассказал о том, что произошло. После того, как
он закончил, Свинцов некоторое время молчал, глядя в одну точку, потом
сказал:
- Ну и черт с ней! Что мы, еще ее будем разыскивать? - он
посмотрел на бойца. - Возвращайся обратно и приведи сюда Смирнова.
Теперь нет необходимости держать там человека.
- Есть! - откликнулся с облегчением Мельниченко, ожидавший нагоняя
от младшего лейтенанта.
Он повернулся и чуть ли не бегом выскочил из дома. Ему предстояло
еще раз пройти этим путем, от сторожки и до дороги. Но на этот раз,
кажется, в последний. Больше ему не придется мотаться туда-сюда из-за
этой вздорной девчонки...
* * *
- Здесь дождемся рассвета, - сказал Головин, останавливаясь. -
Дальше начинаются топи. Ночью туда соваться бесполезно. Как только
рассветет, мы переберемся на ту сторону и отсидимся там, пока они нас
будут тут искать. Потом вернемся и двинемся дальше.
Перед ними простиралось открытое пространство, в котором
угадывалось болото. Оттуда тянуло сыростью и затхлостью, иногда
доносились какие-то глухие звуки, словно кто-то громко вздыхал. От
этого любой другой человек почувствовал бы себя неуютно, но Головину
приходилось бывать ночью на болоте, и его дыхание топи не пугало. А
Шредер, если что и почувствовал, не показал вида.
Они сбросили с плеч вещмешки и уселись на землю, привалившись
спинами к деревьям.
- Слушай, Головин, - Шредер положил гранатомет на колени, - та
девушка... Ну, с которой ты о чем-то разговаривал на дороге... Ты ведь
с нею знаком?
- С чего это вы взяли, господин майор?
Шредер почувствовал его испуг и усмехнулся.
- Не отпирайся. Похоже, именно она сдала нас русским... Откуда ты
ее знаешь?
Головин помолчал немного, обдумывая, что сказать.
- Мы с нею когда-то дружили.
Шредер ощутил в словах парня ностальгию.
- Ты ее любил?
- Да, наверное.
- А она тебя?
- Думаю, тоже, - неохотно ответил Головин, которому совсем не
хотелось обсуждать такую сугубо личную тему с немцем.
- Скажи, Головин, почему ты служишь нам? - Шредер посмотрел на
него. - Только не говори, что ты ярый и убежденный противник
большевиков. Я повидал много таких, как ты. Все они говорили о своей
ненависти к Советской власти, только вот на самом деле причина крылась
не в убеждениях. У каждого была своя обида, за которую им очень
хотелось отомстить. Одни обижались на то, что большевики отобрали
состояние у родителей, сделав их нищими. Другие не вылезали из тюрем.
Третьи спасали свою шкуру от смерти в наших концлагерях. Четвертых
отвергали девушки, и им хотелось иметь власть над людьми. И все... Что
толкнуло тебя на этот шаг?
Он почувствовал, как Головин ушел в себя еще глубже, пытаясь
избежать ответа. Видимо, он своими словами попал точно в цель.
А Головину просто было неприятно вспоминать то, что постоянно
грызло его душу, выматывало, изводило, не давая покоя. Но воспоминания
сами собой всплывали из той глубины, куда их пытался прятать этот
молчаливый и замкнутый парень...
* * *
Послышался шум подъезжающей машины. Отец выглянул в окно и стал
быстро одеваться.
Через некоторое время в дверь забарабанили. Практически полностью
одетый отец открыл, и в дом ворвались какие-то люди в штатском.
- Головин Иван Андреевич? Вы арестованы.
- Могу я узнать за что?
Отец был спокоен и невозмутим, словно то, что говорили эти люди,
его не касалось.
- Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности.
Может быть, они ждали, что он начнет возражать, кричать, что это -
ошибка, что он ни в чем не виноват. Но отец ничего не сказал, только
кивнул в ответ на эти слова.
- Могу я попрощаться с сыном?
- Можете. Только быстро.
Отец подошел к печи, на которой он спал, и тихо позвал:
- Сынок!
Он давно уже бодрствовал, прислушиваясь к разговору, поэтому
быстро спустился и встал перед ним. Отец обнял его и поцеловал в лоб.
- Васька, я ухожу. Наверное, навсегда...
- Что случилось, батя?
- Случилось страшное. Меня обвиняют в антисоветской деятельности.
Но, сынок, хочу, чтобы ты знал... Я никогда не был врагом Советской
власти и не делал ничего против нее! То, что сейчас происходит, -
поклеп на твоего отца!
- Тебе нечего бояться, батя! Они отпустят тебя, когда
разберутся...
Отец покачал головой.
- Я слишком хорошо знаю, что будет дальше. Послушай меня, сынок...
Тебе придется очень трудно одному, но, что бы ни случилось, всегда
оставайся человеком. Слышишь?
- Ну хватит, пошли! - прикрикнул на него один из приехавших и
схватил его за рукав.
Только сейчас он понял, что отца забирают туда, откуда, возможно,
он никогда не вернется.
- Батя! - закричал он и прижался к нему всем телом.
Один из незваных гостей попытался оторвать его от отца, но он
крепко держался за него обеими руками. С трудом мужчине удалось их
разомкнуть и отшвырнуть его в сторону, как котенка. Он ударился головой
о печку и потерял сознание. Последним, что он услышал, прежде чем на
сознание опустилась тьма, был сильный грохот, будто на пол упало что-то
тяжелое...
Когда он очнулся, в доме никого уже не было. Хлопала на ветру
незапертая дверь. Он встал и осмотрелся. На полу виднелись лужицы
какой-то темной жидкости, и только после более пристального
рассмотрения он понял, что это - кровь. Лавка была опрокинута, стол
сдвинут, черепки от разбитой посуды разлетелись по всей комнате.
Видимо, отец пытался сопротивляться, если судить по царившему здесь
беспорядку.
Он вышел на улицу. В свете занимающегося дня он смог рассмотреть,
как от крыльца к месту, на котором стояла машина, ведут две борозды в
пыли и там обрываются. Словно кто-то тащил бесчувственное тело...
Только теперь он осознал, что остался абсолютно один. У него не
было матери, а сейчас забрали и отца. Горький комок подступил к горлу,
глаза заволокла мутная пелена, и он заплакал, опустившись прямо в
пыль...
* * *
Комсомольское собрание. Фанатичные лица комсомольцев, которые
совсем недавно считали его своим товарищем, а теперь готовы были
втоптать в грязь. Безжалостный вопрос секретаря ячейки:
- Головин, выслушав своих товарищей, что ты можешь теперь нам
сказать?
Он обвел взглядом эти безжалостные лица и сказал:
- То же, что и говорил. Отец - не враг Советской власти! Я не
отрекусь от него, как вам того хочется!
Суровый приговор последовал незамедлительно:
- Головина Василия, тысяча девятьсот двадцать третьего года
рождения, исключить из рядов Ленинского комсомола за проявленную
несознательность...
* * *
Парни били его с каким-то звериным ожесточением, норовя ударить по
самым болезненным местам. Били ногами и приговаривали:
- Вот тебе, сволочь! Получай! Плохо живется тебе при Советской
власти? На, получай, гад!
Он сопротивлялся, сколько мог, а потом просто закрывал руками
лицо. Боль уже практически не чувствовалась, его тело превратилось в
один сплошной кровоподтек, а сознание туманилось. В паре шагов от него
стоял его лучший друг, Толик Свинцов. Он молча наблюдал за избиением и
даже не пытался помешать, прекратить эту бойню...
* * *
- Вы ведь читали мое личное дело, - ответил Головин. - Там все
написано.
- Я хотел бы услышать твое мнение по этому поводу, - сказал Шредер
тоном, не терпящим возражений.
Поняв, что ему не удастся отмолчаться, Головин горько усмехнулся и
ответил:
- До сентября тридцать восьмого года у меня было все: друзья,
коллектив, любимая девушка, отец, будущее... Всего этого в одночасье я
лишился. Отца обвинили в заговоре против Советской власти и расстреляли
только за то, что он осмелился критиковать политику советского
руководства и лично товарища Сталина. Ему не нравилась борьба с так
называемыми "врагами народа", принявшая к тому времени ужасающие
масштабы. Он не боялся говорить об этом открыто, и вот однажды приехали
люди в штатском и забрали его... От меня отказались все, выгнали из
комсомола. Лучший друг предал меня! Я оказался в изоляции... Потом и
меня арестовали. Был скорый суд, меня осудили и отправили в лагерь на
Колыму. Четыре года отпахал я там, четыре года терпел издевательства
охранников и уголовников. Сколько раз мне казалось, что вот сегодня
придет долгожданная смерть, а с нею - и избавление от этих мучений! Но,
в отличие от многих политических заключенных, я выжил...
Когда началась война, я забросал лагерное начальство просьбами
отправить меня на фронт, где я мог бы кровью смыть свою "вину".
Отчаявшись, написал письмо Сталину. Каково же было мое удивление, когда
летом сорок второго года меня вызвали к начальнику лагеря, и он сообщил
мне, что моя просьба удовлетворена! Я был, наверное, единственным из
политзаключенных, кто поехал на фронт. Правда, попал в штрафбат, но был
страшно рад, что мне удалось вырваться из этого ада!..
Как оказалось, радовался я преждевременно. Вы знаете, что такое
штрафбат, господин майор?.. Команда смертников! В бой нас посылали, как
на убой, вооружив лишь винтовками, которые выдавали перед началом боя и
сразу же забирали по его окончании. А сзади нас караулили
энкаведешники, чтобы положить всех, если вздумаем отступить или
откажемся подчиняться. Потому что в штрафбате все были в основном из
бывших заключенных или из тех, кто совершил тяжкий проступок в армии.
Даже офицеры у нас были из штрафников...
Там я сошелся с одним уголовником из "бывших", который так же, как
я, имел зуб на Советскую власть. Во время одной из отчаянных, но
неудачных контратак мы притворились мертвыми и, таким образом,
оказались в тылу немецких войск. Потом был концлагерь, вербовщик из
абвера... Я по собственной воле пошел работать в разведку, потому что
ненавидел тех людей, которые сделали меня таким!..
- Впрочем, разве вам это понять, господин майор? - в глазах
Головина Шредер увидел сильную ненависть. - Вам-то не приходилось
испытывать ничего подобного!
Он ничего не ответил на слова своего проводника. Конечно, Головин
не мог знать о том, что пришлось пережить мальчику Эриху Шредеру,
прежде чем он стал тем, кем был. А если бы знал, вряд ли стал бы так
говорить...
Рассказ Головина вызвал у него яркие воспоминания детства.
Воспоминания о тех событиях, которые до сих пор отзывались в его душе
сильной болью, терзавшей его не меньше, а, может быть, даже и больше,
чем этого парня. Эти события, наверное, и повлияли на выбор того пути,
которым он до сих пор шел...
* * *
Священник в черной рясе с большим православным крестом на груди,
стоявший перед ним, заменил ему и отца, и мать. Этому уже немолодому
мужчине он был многим обязан в жизни. Эрих очень любил отца Алексея.
Любил той преданной детской любовью, какая могла быть у десятилетнего
мальчишки к своему отцу. Эрих не знал родного отца, как не помнил и
своей матери, умершей от тифа, когда ему было всего три года. С тех пор
его воспитывал отец Алексей...
На этот раз его приемный отец был очень серьезен. На его лице не
было обычной доброй улыбки, к которой привык Эрих. Казалось, отца
Алексея гложет какая-то печаль.
- Послушай меня, сынок, - он помедлил немного, прежде чем
продолжить, и Эрих почувствовал, что ему очень тяжело сказать то, что
собирался. - Пришла пора нам расстаться.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг