Нантосвельта лежала в постели, закинув полную руку за голову. Лунный свет
отбеливал ее лицо.
- Ведьма ли она? - Альбоин был близок к тому, чтобы сорваться. - Да
стоит на глаза ее посмотреть, на лицо, на космы эти черные...
- Угу. Добрая христианка должна иметь золотые волосы, голубые глаза и
румянец во всю щеку.
Сама Нантосвельта выглядела именно так, однако в голосе ее что-то не
слышалось самодовольства, напротив, чудилась в нем некая насмешка над собой.
- При чем здесь это?
- А при том. Почему считается, что ведьма - это всегда плохо? Если все
вокруг так ужасно, как говорят, не лучше ли, если на троне будет женщина,
владеющая тайными науками, а не просто красивая дурища?
- Прекрати болтать! - Вот уж верно, бабий ум... Мужа того и гляди
казнят, а она валяется и рассуждает о вещах, ее пониманию недоступных. Он
подпер подбородок кулаками и уселся поудобней в твердой решимости ждать
смерти.
Которой так и не дождался.
С рассветом он встал, со стоном размял затекшую спину и, не выдержав
ожидания, сам понес повинную голову куда следует. У двери в Зал Приемов
заспанный оруженосец сообщил ему, что король поднялся задолго до света и
теперь занят делами. Несмотря на ранний час, в зале толпился народ, входили
прибывшие за ночь гонцы, управляющие дворцовыми службами дышали друг дружке
в затылок, писцы чиркали перьями, сидя прямо на полу. На свинцовых ногах
Альбоин приблизился к Эду.
- Долго дрыхнешь, комендант! - обратился тот к нему. - Давай
докладывай!
Альбоин был уже готов взмолиться, чтобы прекратилось издевательство,
но, приглядевшись, понял, что король и не думает издеваться.
Ринувшись на войско дел, накопившихся за два месяца отсутствия, он
просто забыл о вчерашнем случае во дворе. Одной из причин, по которой
окружающие так боялись Эда, была абсолютная непредсказуемость его действий.
Он мог убить за малейший проступок или даже без оного, а мог простить прямое
оскорбление или даже предательство. Кажется, в этот раз засветило последнее.
Со свистом выдохнув, Альбоин начал излагать то, что входило в его
обязанности. Поначалу еле слышно, а под конец осмелел настолько, что
спросил, когда королю будет угодно сыграть свадьбу.
- Когда будут закончены все приготовления, - отвечал тот.
Альбоин уже сожалел, что спросил. Пригвоздив его к месту безжалостным
оком, Эд продолжал:
- Я желаю, чтобы новая королевская свадьба своей пышностью превзошла
прежнюю. Никто не посмеет сказать, будто королева Нейстрии пошла к алтарю в
обносках отравительницы!
Альбоин попятился к двери.
Фраза про "обноски отравительницы", разумеется, пошла гулять по
Компендию и его корестностям, что усилило предубеждение против королевской
невесты. Несмотря на явную вину Аолы, люди сочувствовали ей и оплакивали ее
смерть - ведь она была так хороша! Сущий ангел! Из подобных ручек и яд-то
принять в удовольствие. Нынешнюю же королеву молва называла не ангелом, но
Оборотнем, чтобы там ни говорил королевский духовник, руки ее были привыны к
рукояти меча ( кое-кто помнил об этом лично), и поэтому любой ее поступок
заведомо обрекался на осуждение. Короля же вслух никто осуждать не решался,
хоть шепотом и передавали, что вот, мол, дьявол во плоти нашел себе
достойную пару. И тем не менее Эд понимал, что верные люди ему сейчас
понадобятся.
Первым делом гонец направился к Альберику, сеньеру Верринскому. Не в
том дело, что Альберик был одним из преданнейших вассалов Эда, что и доказал
во время последних войн. У Эда были и другие верные вассалы. А в том, что в
свое время он тоже вступил в брак, кощунственный по отношению как к церкви,
так и своему сословию. Наследник знатного, но разорившегося рода, Альберик
мог бы поправить свои обстоятельства выгодной женитьбой, однако ж не нашел
ничего лучшего, как похитить из монастыря святой Колумбы монахиню (
вдобавок, девицу самого низкого происхождения) и обвенчаться с ней. В оны
дни Эд сам попрекал Альберика бессмысленностью его женитьбы, не принесшей
тому ни денег, ни земель, ни почета. Теперь он посылал за ним. Он знал - тот
примет его сторону.
Вместе с Альбериком должна была приехать его жена Гисла. Это
присоветовал каноник Фортунат. И не только потому, что Азарике тоже нужны
были верные люди. В данном случае Фортунату важдно было не то, что Гисла -
беглая монахиня, нарушившая обет, а то, что она - жена и мать. Ей предстояло
позаботиться о Винифриде - младенце-сироте из Туронского леса, которого
Азарика упорно желала усыновить. Все-таки в своей безграничной доброте,
думал Фортунат, Азарика бывала порой совершенно безжалостна. Ради заботы об
этом младенце она покинула монастырь, не потрудившись поставить в
известность своего старого учителя, и предоставив последнему гадать - жива
ли она, убита мятежиками, прячущимися по лесам либо похищена
язычниками-бретонцами. А потом настаивала на том, чтобы взять Винифрида с
собой ко двору - и Эд, на диво, не возражал. Возражал Фортунат. Ему с трудом
удалось убедить ее, что это лишь осложнит и без того сложную ситуацию. Они
окрестили младенца и оставили его в семье одного из монастырских крестьян,
которому Фортунат ог доверять. Но лишь временно. Из того, что Фортунат знал
о Гисле, она могла бы пока принять заботу о ребенке на себя.
А в целом жернова были вновь запущены, дела со скрипом, но начали
двигаться, и вновь, как прежде, Эд был занят с утра до вечера, готовя
свадьбу и войну одновременно, вынужден был думать обо всем и вся, и за всеми
учениями, советами, приемами послов и тосу подобным так и не вспомнил
спросить, где похоронена та, что умерла, спасая ему жизнь, и, как знал на
сем свете только он один - эту жизнь ему дала.
Такая вот каша варилась вокруг новоявленной принцессы Туронской ("Он бы
еще принцессой Лесной меня назвал", - заметила она Фортунату), королевской
невесты. Кстати, этот титул также порождал различные толки и домыслы, так
как звание графа Андегавского и Туронского носил один из братьев покойного
Роберта Сильного, также уже почивший. Сама же королевская невеста при этом
на людях совсем не показывалась. Вплотную к ее покоям помещался королевский
духовник, и ходили слухи, будто престарелый каноник денно и нощно занят тем,
что изгоняет из нее дьявола и исповедует во грехах. На деле, конечно, все
обстояло не так. Разумеется, Фортунат постоянно беседовал с Азарикой, но
разговоры их практически не отличались от монастырских. Она не стала с ним
откровеннее, чем прежде - видимо, считала, что он и без того знает ее лучше
всех живущих. И уж, конечно, не просила исповедовать ее. Никогда. И это
заставило его призадуматься. В самом деле. В прошлые времена все в монастыре
думали, что раз Озрик неотлучно состоит при Фортунате, то ему, естественно,
и приносит исповедь. Но такого никогда не бывало. И что было в те месяцы и
годы, что он не видел ее? Он же знал, что ни одному священнику, кроме него,
она не доверяет. А это значит - либо она, пойдя на исповедь к другому
священнику, лгала о себе, либо не исповедовалась вовсе. Первую возможность
он в корне отвергал - не в ее характере, да и слишком уж смахивает на
житийные легенды о грешницах, переодетых в мужскую одежду, являвшихся
насмехаться над невинными отшельниками из Фиваиды. Что до второй - это
невольно заставляло завадаться вопросом - исповедовалась ли Азарика хоть
когда-нибудь в жизни? Воззрения Фортуната на религию весьма отличались от
канонических, но тут он был смущен. Ну, пусть он ее встретил еще в том
возрасте, когда, бывает, к первому причастию ведут... но дальше-то? Ведь ей
наверняка было в чем каяться. Да, Фортунат считал Азарику самым светлым и
благородным существом, какое встречал в жизни, "ангел-хранитель", - сказал
он о ней Эду. Но помнил он и невероятное озлобление, и страсть к мятежу,
которая, может, и отступала порой, но никогда не умирала в ее душе. Он
никогда не спрашивал ее о судьбе послушника Протея и приора Балдуина - но,
по крайней мере, об этих он знал. Несомненно были на ее совести и другие. Но
и о них она молчала.
Не только это беспокоило Фортуната. Его собственный духовный сын также
пренебрегал исповедью. Его, казалось бы, можно извинить - слишком занят был,
и с невестой-то виделся редко, но у чуткого Фортуната создалось впечталение,
будто Эд не хочет исповедоваться. А такого не бывало никогда. Эд не боялся
сознаться ни в каких грехах. Другое дело, что отпущению их он не придавал
никакого значения - отпустить - хорошо, не отпустишь - тоже не жалко, и сама
исповедь бывала для него лишь предлогом поговорить со своим духовным отцом.
Последний раз Эд исповедовался у него... когда? Да, перед тем, как
отправился снимать осаду с Парижа, и тогда Фортунат не заметил никаких
перемен в его характере. Но с тех пор прошло много времени и еще больше
событий... кто знает, что с ним могло случиться? А что случилось нечто,
Фортунат был уверен. Жизнь научила его читать в людских душах не хуже, чем
по писаному. И теперь он видел - Эд что-то скрывает. Казалось бы, он
совершенно счастлив. Он достиг верховной власти, а надвигающаяся война для
такого человека скорее развлечение. Он женится на девушке, которую любит ( в
этом Фортунат не сомневался ) и которая любит его ( в последнем, считал
Фортунат, мог усомнится только законченный болван). И все-таки... что-то его
грызет. И уж, конечно, не муки совести по убиенной Аоле. В этом, разумеется.
тоже немешао бы покаяться, но убийство - не тот грех, который Эд стал бы
утаивать от исповедника. Может быть, неявное предательство Роберта? Так
Роберту в данном случае и надлежит мучаться...
Вот тож странный случай - Роберт. До последнего времени Фортунат не
знал за ним ни одного постыдного поступка - да и последний не доказан. И все
же Фортунат никогда не любил его - этого доброго, честного и благолепного
юношу. Он любил Эда и Азарику - лиходеев, убийц и нераскаянных грешников. А
почему его сердце прикипело именно к ним - это уж, полагал Фортунат, вопрос
в компетенции не богослова, но самого Бога. Во всяком случае, у короля он
ничего спрашивать не стал, знал - если тот не хочет говорить, так под
пытками слова не вытащишь. А вот с Азарикой побеседовать решил, и спросил ее
как-то, почему бы ей, вместо того, чтобы в десятый раз перечитывать Григория
Турского ( "Историю франков" Фортунат прихватил с собой из монастыря, в
Компендии библиблиотеки не было) не сходить на исповедь?
- Исповедь, причащение, отпевание... и все великие таинства
церковные... - она сумрачно посмотрела на него из-под жестких ресниц. - Тебя
удивляет, отец, мое непочтительное к ним отношение? Что делать, так
получилось. Известно ли тебе, что до того, как я постучалась в ворота
св.Эриберта, я вообще ни разу не бывала в церкви, не слышала мессы, не
принимала причастия... тебя это пугает? Я скажу тебе больше, отец, - я не
знаю, крещена ли я!
Это действительно пугало Фортуната, и он сказал несколько суше, чем
ожидал от себя: - Уж одно-то из церковных таинств тебе придется в ближайшее
время признать. Таинство брака. - Исповедь я тоже признаю, - возразила
она. - Но предсмертную. При жизни же переваливать собственные грехи на
другого человека представляется мне делом недостойным и, мягко говоря,
стыдным.
- Сейчас нас никто не слышит, дитя... и слова мои не могут быть
использованы тебе во вред... так вот - меня часто называют еретиком, но то,
что говоришь ты - это уж ересь явная!
- Успокойся, отец. Клятвенно обещаю - когда буду умирать - не позову на
исповедь никого, кроме тебя.
Он рассмеялся дробным старческим смешком.
- Тебе сколько лет, дитя мое? Полагаю - нет и двадцати. А мне -
семьдесят четыре. Ты называешь меня "отец", хотя на деле я гожусь тебе в
деды. И ты полагаешь умереть раньше меня?
- Моя предшественница была моложе меня. -Огромные черные глаза в упор
посмотрели в лицо Фортунату. - И, однако ж, умерла. И как раз без покаяния.
Тут Фортунату и в самом деле стало страшно. Так вот что у нее на уме! И
ведь не без оснований...
Отринув сомнения, он выбрался из своих покоев и отправился разыскивать
Эда. Отловив его на плацу, изложил свои соображения. Тот поначалу отнесся к
ним с недоверием.
- Азарика боится? Отец, ты должен бы давно понять, что она не боится
никого и ничего!
- Ну, может быть, я неверно выразился. Может быть, она не боится
смерти. Но она совершенно к ней готова.
Эд резко повернулся к Фортунату.
- А ты сам как считаешь? Покушение на ее жизнь возможно?
Старик покачал головой.
- Ты прекрасно знаешь, что тебя многие ненавидят. И это уже достаточная
причина. Так вот - ее ненавидят не меньше. И она тоже это знает.
Кулаки Эда сжались.
- Я прикажу охранять ее, как никого и никогда еще не охраняли в этом
проклятом королевстве... пробовать все, что она ест и пьет... и при малейшей
небрежности буду сам пытать виновного. И вешать - то, что останется после
пыток - на воротах замка. Чтобы каждый, кто приходит сюда, знал, как
исполнять мои приказы!
* * *
- Ты меня любишь?
За минувший месяц Азарика слышала этот вопрос не менее полусотни раз.
Задавался он по-разному - небрежно, умоляюще, с насмешкой, тоном приказа. Но
задавался неизменно.
Странное дело - ведь это ей подобало бы спрашивать, сомневаться,
пестовать столь внезапно, казалось бы, вспыхнувшую любовь. А уж он-то за
минувшие годы в незыблемости ее любви обязан был убедиться. Но все
происходило наоборот. Когда вокруг человека рушится мир, он должен выбирать
прочную оборону, чтобы заново его отстроить. И сейчас такой единственной
опорой для Эда была ее любовь. И ему необходимо было постоянно, час от часу
убеждаться, что любовь эта существует. Только напоминать. И получив на свой
вопрос ответ - "Да", он тут же успокаивался и мог говорить о других делах
без всякого замешательства, как монах, отчитавший ежеутреннюю молитву, или
воин, проверивший перед боем свое вооружение.
- Теперь еще и лотаринги, - сказал он. - Фульк знает, что с одними
бургундами ему со мной не справиться. И с лотарингами, впрочем, тоже. Но
чтобы добраться до мышиного щелкопера, понадобится время. Да здесь же
замешалась и Рикарда - этот ублюдок Бальдур сознался под пытками. Ничего, ни
один из заговорщиков - что бы он там ни носил - рясу, латы или юбку, - не
уйдет от расправы!
- И Роберт? - тихо спросила она.
Глаза его полыхнули дьявольским светом. Затем он отвернулся, сдавленным
голосом произнес:
- Не упоминай при мне его имени... не доводи до худого, не упоминай!
- Придется упоминать, - она говорила так же тихо, медленно, взвешивая
каждое слово. - Нам не забыть о его существовании. Ведь он твой брат.
- Он... - Эд прикусил губу. Здесь был положен предел, который он
поклялся не переступать. Не говорить ей, если она сама не спросит, и не
спрашивать, если она сама не расскажет. - Он, если и не участвовал в
заговоре, то знал о нем. И что я, по-твоему, должен делать?
Здесь ей нужно было быть еще осторожнее в словах. Если бы она
рассказала, что ей с самого начала было известно о связи Роберта с Аолой,
это еще ухудшило бы дело. Но ведь она сама преступила все законы божеские и
человеческие ради любви, а разве Роберт не сделал то же самое? Ради Аолы,
которую Азарика так и не сумела по-настоящему возненавидеть. Раньше, в своей
гордыне Оборотня, она, считавшая герцогскую дочь недалекой лицемеркой,
презирала ее. Теперь же просто жалела. Так она и сказала:
- Простить его. Пожалеть.
- Сколько я тебя знаю, ты все время уговариваешь меня смилостивиться,
простить, пожалеть кого-то.
Честно говоря, это не всегда было правдой. Но она не стала уточныть.
Другое спросила:
- Когда-то ты говорил Фортунату, что ничто и никогда не погасит твоей
ненависти. Это и теперь так?
Он подумал. Помотал светлой головой. Снова поднял на нее глаза.
- Нет. И в основном - благодаря тебе. Но ты не должна ожидать, что
ненависть во мне умрет совсем. Слишком многое ее питает... все прошлое...
плен, рабство, пытки, каменный мешок... Да что я говорю, разве ты не
хлебнула того же хотя бы отчасти? Уж не в один ли и тот же каменный мешок
нас бросали поочередно?
- Да, - сухо сказала она. - Вместе с Робертом.
Могла воспоследовать вспышка яврости. Но он лишь усмехнулся.
- Я помню, как он мне рассказывал, как после вашей гулянки у святой
Колумбы приор его одного хотел освободить от наказания, но он добровольно
отправился в заключение... с другом Озриком! Кстати... - неожиданно
полюбопытствовал он. - Если вы сидели в одном каменном мешке, как он не
распознал, кто ты?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг