редколлегии, дотошно обсуждавшей каждую представленную рукопись.
Дотошность эта, однако, была не признаком какой-то четкой и
вдохновляющей идеи, скорее отсутствием таковой, посему под обложкой
альманаха было собрано все самое скабрезное - и черный юмор, и
сексопатологическое эссе под названием "Женщина-лидер", и поэма
Пташковского - супруга салонохозяйки, сплошь рифмованная лагерным матом, -
диалог зэка и его угрюмого охранника о свободе и неволе, - словом, всякого
рода надцензурная лихая продукция, не могущая публиковаться на страницах
наших целомудренных журналов.
Это целомудрие и решено было опорочить. Замыслили авторы альманаха
так: или московское издательство обнародует все собранное под одной
обложкой, или же альманах будет отослан братьям Хаембрук и мадам Лулу для
публикации на Магеллановых Столбах, откуда все это распространится через
океан всемирно.
Для объявления сего было выбрано некое невзрачное кафе на тихой улочке
- "Белая медведица", и сам альманах потом под этим названием войдет в
историю отечественной словесности.
Пришли в "Белую медведицу" по одному, почти конспиративно, все
пятьдесят авторов, пили лимонад и, нервничая, ждали западных журналистов.
Те пришли с опозданием и все с нарочитой скукой на лицах. Чтобы не
затягивать собрание, Шаршаров - международная величина - рассказал
журналистам об авторах альманаха "Белая медведица", скрывая презрение,
называл их большими талантами, которым умышленно закрывают пути к
читателям, в то время как "гангренозная и вялая, как после запоя,
официальная литература процветает, привлекая в свои ряды все большее
количество бездарных посредственностей, для которых двери любого
издательства открыты, как врата рая".
Журналистам - среди них была и блистательная Патриция Буффони из
"Коррьере делла ноче", бывшая отчаянная террористка "Бригаде россе"
[Левацкая террористическая группировка], - был роздан текст ультиматума.
Текст был так убедительно составлен, что отпала надобность в прямых
вопросах и ответах, посему все так же тихо, поодиночке разъехались по
квартирам, ожидая с этой минуты событий... Только Шаршаров демонстративно,
не убоявшись обвинения в связях с иностранкой, сел в "киету" Патриции,
которая взялась подвезти его по заваленным снегом, давно не чищенным
московским улочкам на Сретенку, где жил сей герой.
В дни ликующе-тревожного ожидания собирались на квартире Шарша-рова.
Хозяин подозрительно всматривался каждому в глаза, и гости, в который уже
раз, клятвенно заверяли, что не отступят от намеченного, будут держаться
стойко в том случае, если их начнут вызывать по одному, чтобы отказались
они под давлением от задуманного. Пока Шаршаров держал всех на высокой ноте
душевного настроя, издательство, куда был послан альманах, возмутилось не
столько самим текстом, сколько неслыханным доселе в новейшей истории
отечественной словесности ультиматумом. Альманах был с порога отвергнут под
предлогом того, что сплошь составлен из порнографических и хулиганских
сочинений, которых и сочинениями-то нельзя назвать, а просто дурно
пахнущими листками. Редколлегия, желавшая именно такого поворота, тут же
решила передать экземпляр "Белой медведицы" доверенной Патриции Буффони,
которая обещала, в свою очередь, в целости и сохранности доставить альманах
братьям Хаембрук и мадам Лулу.
Ждали похвал отныне с Магеллановых Столбов; с волнами океана альманах
распространится по всем цивилизованным островам и странам. Что-то и вправду
стало оттуда доноситься, вначале невнятное, похожее на бормотание, затем
все отчетливее послышалось: "Белая медведица"! Медведица, медведица...",
через ту же синьору Буффони поползли слухи, будто солидные журналы уже
обнародовали на своих страницах то ли весь альманах, то ли выбранные
отрывки из него. Слухи стали обрастать догадками, недомолвками, а кончилось
тем, что все, даже те, кто клялись, что сами читали в английских и японских
журналах альманах, избегали авторов, а когда те все же ловили и крепко
держали их за рукав, чтобы выяснить свою судьбу, страдальчески вздыхая,
господа солидные журналисты раздражались, бормоча, что, дескать, узнают,
выяснят и что они тоже не всесильны, рады бы помочь, но издательства
Нью-Йорка и Бриттенбурга гнут свою политику, - словом, обычная оговорка
западного господина, желающего поскорее избавиться от нашего назойливого
гражданина.
Так прошел месяц, второй... Удивление на лицах авторов сменилось
конфузливым выражением. Все о них как бы разом забыли. Те, кто так жаждал
роли мученика, малу-помалу успокаивались и даже радовались, что никто не
вызывает их для объяснений - будто никакой "Белой медведицы" не было в
помине. Только Шаршаров еще ждал и надеялся, хотя то, что он таил в душе,
не знал ни один из авторов альманаха. Наконец он был вызван в одно
деликатное учреждение, где ему прямо с порога был задан вопрос:
- Желаете, значит, выехать на Запад? Куда именно?
- В Париж! - задохнулся от волнения Шаршаров.
- Будете слезно проситься обратно - не примем... Москва слезам не
верит...
До последнего дня никто из авторов не знал об отъезде Шаршарова, и
только когда самолет его приземлился благополучно в аэропорту Шарля де
Голля, все поняли, что пали его жертвой. Ради Парижа и задумал хитроумно
Шаршаров альманах - выиграл...
Пережив уныние и растерянность, авторы собрались в последний раз на
квартире Пташковской, порассуждали "под занавес" о русском и западном, ибо
увидели, как лопнула нить, с помощью которой они сшивали в один лоскут оба
эти понятия.
- Запад увлечен только собой, - с горечью признал Пташковский, -
прагматичный, он придумал эту удобную для себя формулу, будто русские -
сплошная загадка. Мы же, русские, так проницательны, что знаем и чувствуем
каждый народ!
- Да, русский хотя и поздно, но ко всему приходит своим умом, -
поддержал разговор Давлятов и с обидой вспомнил о гуляющем нынче на
Монмартре Шаршарове. - Удивительно, такие мелкие страсти, интриги жизни и
Вечность. Как совместить?
- Вечность?! - усмехнулась хозяйка дома. - Она и ткется из этих мелких
страстишек, тянется из них!
- Значит, Вечности нет?! - испугался Давлятов.
- Выходит, что нет!
- Так что же делать?! - вскричал Давлятов. - Куда деться? Как выразить
себя? Как сослужить свою высшую службу в таких условиях, где один лишь
плоский материализм, отвергающий Вечность?! Готов отправиться в святые
места - в Мекку, Иерусалим, идти пешком по раскаленным камням, в нужде и
лишениях, чтобы постичь высший смысл. - И развел руками, закончив просто и
буднично: - Но кто меня туда пустит? Кто позволит пересечь границу без
необходимых документов? Готов бросить все - славу, почести, которых ждал, и
сидеть у ветхих стен церкви или мечети. Но кто позволит?! Тут же милиция
уведет. И засудят, не поняв благих намерений и искренности души! Готов жить
отшельником в пустыне, у себя в Азии, чтобы познать Вечность, но тут же у
бархана остановит свою лошадь какой-нибудь местный начальник и потребует
объяснений...
Давлятов говорил из искреннего желания отшельничества, понимая, что
московская салонная жизнь для него кончилась, что весь интерес выдуло
отрезвлением после предательского удара Шаршарова, и подумывал он теперь о
возвращении в наш Шахград, к больному отцу, жившему угрюмым отшельником в
своем родовом доме.
II
Милейшая Анна Ермиловна, страдалица, рукодельница, никак не могла
толком понять, отчего сын ее вдруг размяк и стал подумывать об отъезде в
Шахград, говоря об этом как-то нервно, даже зло. Ну светская жизнь в
салон-квартире, где собирался распавшийся теперь с охом и ахом кружок, ну
альманах и конфуз, последовавший после его объявления на Западе...
"Ведь с самого начала и дураку было ясно, что Запад надует", -
пыталась вкрадчиво объяснить она сыну, чтобы как-то вывести его из мрачного
состояния духа. - В кои это веки Запад понимал русского человека? Никогда!"
И впрямь, не повод ли все это для отрезвления и остепенения (хотя был
во всем этом и прямой повод для остервенения!), чтобы обзавестись наконец
семьей и жить просто, без мудрствования? Но именно теперь почему-то и
отказался Давлятов окончательно от мысли жениться... была одна
артистическая особа, отношения с которой постоянно колебались между
преклонением и презрением. В этот период уныния и решил Давлятов не
связывать себя ничем прочным и основательным, хотя артистическая особа -
прелестная вздорница - никогда не давала повода для мысли о чем-то
основательном.
Но такова была натура Давлятова - если уж что-то рассыпается, не
пытаться склеивать, а, наоборот, все вокруг мало-мальски прочное тоже пнуть
ногой - пусть все летит к чертям... Авось когда-нибудь на прахе ошибочной
жизни, жизни неудавшейся он заново возведет нечто прочное и основательное.
Мать его доводов не понимала, и, пока Давлятов пытался объяснить ей,
она плакала и стыдила сына за то, что оставляет ее, одинокую старуху, -
словом, было много надрывных, нервных объяснений... Наконец мать простилась
с ним, так и не поняв мотивов сына, но он все же не успел... Отец скончался
за день до его приезда, и уже вечером того же дня понесли его на кладбище
А-34. Вся серия подобных преддверий в потусторонний мир с литерой "А"
называлась Атеистической. Отцы Шахграда, горя желанием поскорее объявить о
полном вымирании всех пяти религий - в том числе и синтоистской, которую
исповедовало корейское население града, постановили хоронить вместе на
одном кладбище покойников разных национальностей, справедливо считая, что
усопший, уходя из бренного мира, вместе с социальными и половыми признаками
теряет и национальные.
Лицезрение одинокого старика, не успевшего увидеть сына и
похороненного на жалкие деньги, собранные соседями, неожиданно всколыхнуло
душу Давлятова, и он даже слегка возвысился в собственных глазах, вспомнив
о своей участи мученика и гонимого. Да, нельзя объяснять его отъезд из
Москвы душевным спадом, желанием поломать все ветхое и сыплющее костяной
трухой, побегом от артистической особы, наконец; истинная причина
возвращения в Шахград - добровольное изгнанничество и желание пострадать за
растоптанное возвышенное, за цинизм и обман не только того, кому он больше
всего доверял и считал своим духовным наставником, - Шаршарова... но и
вообще, вообще ничего нельзя - нет веры, кругом застывшая смола материи, в
которой просвечиваются замурованные пузырьки духа. И только добровольное
мученичество способно спасти желающего спастись, думал Давлятов. И с первых
минут его возвращения в шахград-ский дом, на этой волне мученичества, он
спокойно выдержал укоризненные взгляды соседей, их молчаливое неодобрение.
Они почувствовали незримую черту, проведенную Давлятовым, как бы дающим им
понять, что их душевное никак не совпадает с его, что он носит в себе то,
что выше текущей жизни, в которой они живут с их желаниями, суетой и
упреками. Да, окружающим его не понять!
Таким непонятым его и оставили в покое, а это Давлятову и нужно было.
Но что-то неприятное о смерти отца доходит до него из разговоров тех, кто
жил в домах рядом, через стену. Будто бы все по-другому было. Будто бы не
лежал он долго тяжело больной, как думал сын в Москве, а скончался от
сильного испуга... то ли ограбить хотели дом ночью, то ли письмо он
какое-то получил с требованием принести и положить в указанное место
пятьдесят тысяч из награбленных им денег в бытность заведующим лесоскладом
- все до того скучное и банальное, что тут же забывалось Давлятовым.
Единственное, что привлекло его внимание среди этих слухов, да и то своей
символикой, - слух о том, что дом ночью неожиданно тряхнуло, спящего отца
сбросило с кровати, и он, перепуганный до смерти, еще ничего не понимающий,
пополз через весь двор на улицу и только здесь очнулся и закричал:
"Землетрясение!" И всматривался в темноту, и вслушивался, удивляясь тишине,
- ни один человек не выбежал, ни одна собака не взвыла. Неужели почудилось?
Тогда как же он оказался сброшенным с кровати на пол? Ведь пронизывающе
ощутил он каждой своей клеткой толчок, хотя и спал, он, за всю свою долгую
жизнь переживший, наверное, более сотни землетрясений здесь, в Шахграде, -
от четырех сильных, разрушительных, повторяющихся каждые пятнадцать -
двадцать лет, до десятка средних и мелких, случающихся почти каждый год, -
трех-, четырех-, пятибалльных. Он не только ощущал даже самое легкое
колебание земли, но особым внутренним чутьем уже и предугадывал время
очередного землетрясения с точностью плюс-минус неделя. И не только Ахмет
Давлятов, а почти все шахградцы обладали такой интуицией, - ведь не зря
весь прошлый год ездили сюда японцы, привозя с собой каждый раз все более
чуткую, тонкую технику и измеряя выборочно все параметры шахградцев -
начиная от пульса и кровяного давления, кончая объемным просвечиванием
головного мозга, и пришли к выводу, что в самой натуре шахградцев от частых
землетрясений эволюционно происходят изменения, и чем они чреваты для
человеческого рода, пока предсказать трудно, возможно даже, что со временем
у шахградцев произойдут такие необратимые изменения, скажем, в
позвоночнике: он будет лепиться не из костного материала, а из более
эластичного вещества; туловище, раскачиваясь в такт колебаниям земли,
поможет шахградцам даже при самом сильном, подбрасывающем толчке устоять на
ногах... и всякий подобный вздор в духе эстетствующих японцев, которые свои
химерические фантазии привыкли измерять скрупулезно точно и научно и
находить им якобы подтверждения. Я подчеркиваю это неопределенное словечко
"якобы" потому, что предположение японцев об эволюционном изменении моих
земляков-шахградцев обросло дикими слухами и домыслами, хотя виноваты в
этом никак не японцы, а наша солидная газета "Шахградская правда", которая
сначала обнародовала гипотезу японцев с целью утешения шахградцев, вечно
живущих под страхом очередного землетрясения, но на следующий день
выступила с опровержением своей собственной публикации, назвав ее "дешевой
сенсацией, рассчитанной на обывателей". "Шах-градцы, - резюмировала
опровергающая себя газета, - должны, как это было всегда, противопоставить
слепой стихии стойкость духа, а не жить надеждами на какие-то изменения в
позвоночнике. Все это попахивает шарлатанством, если не сказать больше -
желанием расслабить нашу волю и усыпить, ибо доказано - среди иностранцев,
приезжающих к нам якобы для научных изысканий, встречаются не только
дружелюбно к нам настроенные, но и со злым умыслом..."
Известно, что перед той роковой ночью Давлятов-отец как раз таки читал
сие опровержение и лег спать с каким-то смутным беспокойством, как человек,
у которого отняли надежду. Эластичный позвоночник пришелся ему по душе,
несмотря на все физические и духовные страдания, связанные с эволюцией.
Страдания эти он готов был вынести, как и, впрочем, все шах-градцы, но злая
судьба распорядилась в эту ночь по-своему.
Всматриваясь в темноту улицы, он понял наконец, что сбросило его с
кровати нечто другое, не природная энергия, накопившаяся в толще земли и
вырвавшаяся наружу, а толчок иного происхождения. Умирающий, он всю ночь
терялся в догадках, даже мелькнул вдруг в уже потухающем сознании образ
быка: "...Земля на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на
воздухе, а воздух на влажности, а на влажности обрывается знание
знающего..." - и образцы миллионов быков, тараканов, черепах, змей, на
которых время от времени меняют для удобства положение, и тогда дом
оживает, его чуть подбрасывает кверху, чтобы раскачивать из стороны в
сторону. Это еще успел сказать, хотя и не совсем внятно, Давлятов-отец
пришедшему к нему за чем-то утром соседу, сказал и тихо скончался на его
глазах.
Особенно удивил соседа образ таракана, держащего на своей плоской
спине дом, и вот, слово за слово, загадка умирающего Давлятова стала
обрастать разными подробностями, порой слишком грубо материальными, а порой
просто невероятно фантастическими, что закрыло все другие догадки о причине
скоропостижной смерти бывшего заведующего лесоскладом. Осталось лишь это
будоражащее: будто что-то (или кто-то?), на чем стоял все эти годы, вдруг
шевельнулось и до смерти напугало хозяина...
Сын долго отмахивался от этого бредового слуха, но, когда пришло время
повнимательнее всмотреться вокруг, стал чаще задумываться над тем, что
сказал, не совсем связно, уходящий из жизни отец. Но Давлятов не мог так
сразу, зацепив кончик мысли, тянуть ее, наматывая в сознании, чтобы ясно
блеснула идея. Для глубоких умозаключений ему нужна была хотя бы внешняя
стабильность в быту, поэтому, прежде чем со всех сторон обдумать и понять
загадочную причину смерти отца, он стал быстро устраивать свои личные дела.
Маска мученика, ждущего сочувствия, не мешала ему быть расторопным - с
первой же встречи он чем-то понравился директору ИПЗ (Института
прогнозирования землетрясений) и уже на следующий день был принят туда
сотрудником. В тот же вечер он разыскал в окраинном районе Шахграда дом
своей давней знакомой Шахло. С ней он разговорился случайно лет семь назад
на художественной выставке в Москве, где Шахло сто-, яла у шахградского
стенда в роли поясняющего искусствоведа.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг