- Не изучали, - миролюбиво сказал Рон Гре. - Я же всего-навсего техник.
Лысый Роооз очень удивился.
- Техник? А где хозяин установки? - На ладони Роооза возник памятный
кристалл. - Некто Роооз?
Рон Гре не успел решить для себя, что делать, как в лаборатории
появился еще один, совершенно незнакомый.
- Я здесь, - сказал он. - А почему вы не явились на пункт обмена? Вы
похитили мое тело! Я буду жаловаться в Бюро Наказаний!
Лысый Роооз самодовольно усмехнулся.
8. Табор аборигенов
И вот лже-Миронов проводит меня через взлетное поле, среди кораблей
(некоторые жутко запущены), потом сквозь этот их городок, больше всего
напоминающий трущобы проклятой древности, потому что сделаны домики из чего
придется, и мне даже становится понятно, куда делись куски оболочки, которых
не хватает на некоторых звездолетах. Нет, думаю, голубчики, моей-то обшивкой
вам при всей вашей "автономии" поживиться не удастся, потому что корпус
нашего корабля после встречи с метеоритами годится разве что на изготовление
решета. А Роберт лже-Миронов подводит меня тем временем к самому хилому
домишку, и мы вместе входим внутрь. Там нас встречает штурман Николай
Криницкий, которого я довольно хорошо знаю, хотя он и учился на год раньше
меня, и который - я в последнем уверен - работает сейчас смотрителем где-то
на глубоководных плантациях.
Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом
лже-Криницким.
- Ба, да это никак Сашка Буров! - оглушительно басит он, подскакивая с
кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как
положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой, и
я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:
- Ты, главное, не расстраивайся, - тут он хохочет, будто отмочил
отличную шутку, и продолжает: - Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с
себя траур, вот что я тебе скажу.
- Я и не огорчаюсь, - говорю я. - С чего мне огорчаться? И никакого
траура я не надевал.
- А вот здесь ты, Сашка, не прав, - заявляет в полный голос Николай
Криницкий. - Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот
что скажу главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?
- Чего? - говорю. - Какое еще тело?
Николай Криницкий смотрит на меня как на последнего на свете кретина.
- Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? - говорит он - Отвечай, Сашка, с
Никитиным или не с Никитиным?
- Ну, с Никитиным, - отвечаю.
- Никитина ты сюда привез?
- Ну, привез, - говорю. - Только я на борту его оставил, на орбите.
- Это ничего, - заявляет мне Николай Криницкий. - Главное, что привез,
я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.
Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но
мне от подобных слов только непонятнее.
- Какие еще похороны? - спрашиваю.
- Пышные, - отвечает мне Николай Криницкий. - Согласно местному обычаю.
По всем правилам науки и техники.
Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как
вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не
менее не собираюсь.
- А без похорон, - спрашиваю, - никак нельзя обойтись?
Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.
- Без похорон, Сашка, - говорит, - никак нельзя. Главное - гуманистом
надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны
скатываться до варварства, дикости и самоуправства.
- У нас для него даже кладбище специальное есть, - добавляет
лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто
кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в
третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.
- Слушай, Коля, - говорю я Криницкому. - А почему я думал, что ты
работаешь где-то подводным смотрителем?
Он на меня смотрит очень серьезно.
- Ты, главное, Сашка, вот что, - говорит он. - Ты, главное, не называй
меня Коля, а то путаница получится.
- Интересно, - говорю. - И как же ты теперь прикажешь себя называть?
- Николя.
- Что-о-о?
- Николя, - заявляет он по прежнему без тени смущения - Зови меня
Николя.
Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие
вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины.
Да они тут все одинаковы, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию
затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие.
Но что делать?
- Николя так Николя, - говорю я. - А можно короче - Ник?
- Нет, - говорит. - Ник никак нельзя.
- А Николай?
- И Николай нельзя, - говорит он. - Николай - имя резервное.
- Ладно, - говорю я. - Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я
же не специалист. - Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь
где-то смотрителем?
- Где точнее? - спрашивает он.
- Где-то на подводных плантациях.
- На Земле? - спрашивает он.
- На Земле.
Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.
- Тогда это не я, - заявляет он во всеуслышание. - Наверно, Сашка, это
как раз и будет Николай.
Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен.
Обыкновенное раздвоение личности.
Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и
поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.
- Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.
Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным
бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.
- Дела, - заявляет он строго. - Дела - это хорошо, вот что я вам скажу.
А разве у нас есть дела?
- Полон рот, - говорит лже-Миронов. - Ракету с леса снимать - раз. И
еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.
- Да, - говорит Николя Криницкий, поразмыслив. - Втроем, пожалуй, мы не
управимся. Главное - непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?
- Да не корабль, - поясняю я. - Корабль у меня на орбите. Посадочную
калошу.
- Подожди-ка, дай сообразить, - говорит он, вдумываясь в услышанное. -
Народ, Сашка, все равно придется собирать.
И поворачивается к лже-Миронову.
- Твои-то, главное, смогут?
- Вполне, - говорит лже-Миронов.
Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая
от усердия пальцы.
- Значит, ты со своими да мы втроем - это уже шесть, да Сашка Буров -
семь, да Манины...
- А что, Маня тоже здесь? - кричу я. Сами понимаете - все-таки в одной
группе учились.
- Здесь, - ухмыляется лже-Миронов. - И даже не один.
- Да Котовы, - считает между тем Николя Криницкий. - Это уже
четырнадцать...
Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:
- Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?
Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо,
заявляет во всеуслышание:
- Вот здесь ты попал, Сашка, - говорит, - пальцем в небо. В самую, я
тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то друг другом обзавелись, а для
нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.
- Ну когда же ты перестанешь? - обрывает его лже-Миронов. - Сначала
устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.
- Устроить? - говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. - И то
правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.
- Я пока за своими сбегаю, - говорит лже-Миронов и исчезает, и вот уже
мы с Николя Криницким шагам по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что
все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот - встают чуть свет, как
лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.
А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный
архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит
поэтому из более простых частей - симплексов, составленных, в свою очередь,
из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех-четырех
картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами.
Тоже мне вертексы - величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между
ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.
- Что-то, - говорю, - пустовато тут у тебя.
- Новостройки, - заявляет на всю улицу Николя Криницкий. - Здесь,
Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что
нравится.
Я направляюсь к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых
серебристым атмосферным стабилизатором.
- Вот, - говорю. - Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной
стороне.
Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего
чемоданчика кисть, банку с черной краской, и пишет на фанерной двери кривыми
жирными буквами: "Буров". Потом он поворачивается ко мне и деловито
осведомляется:
- Ты какое имя себе выбираешь?
- Не понял.
- Какое имя себе берешь? - нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. -
Саша, или Шура, или Александр, или какое? Ну?
- А это обязательно?
- Конечно, обязательно, - произносит Николя Криницкий с громадной
внутренней убежденностью. - А как же иначе?
И действительно - как же иначе?..
- Ладно, - говорит он. - Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не
возражаешь? Главное - чтобы не возражал, я вот что тебе скажу.
Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от
усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на
визитной карточке:
БУРОВ САШКА
- А отчество надо? - спрашиваю.
- Нет, - отвечает, - отчество как раз необязательно. Я тебе, Сашка,
вместо отчества лучше рамку нарисую.
И обводит надпись на двери неровной траурной рамкой. Петом берет свой
чемоданчик и банку с краской и говорит:
- Ну, пошли дальше.
- Погоди, дай осмотреться, - говорю я.
Он ставит чемоданчик на землю и садится на него, держа краску
по-прежнему в руках. Я берусь за свою фанерную визитную карточку и вхожу
внутрь помещения. Внутри комнатушка. Теснота, конечно, но жить можно.
Кровать, стол, окно - что мне еще надо? И сторона солнечная. Я кладу рюкзак
прямо на пол из прессованного картона и возвращаюсь к своему Николя
Криницкому.
- Все, - говорю, - в порядке. Пошли, куда звал.
Он поднимается, берет в свободную руку чемоданчик, и мы вместе
перемещаемся в прежнем направлении до ближайшего поворота. Здесь мы
сворачиваем на девяносто градусов, обходя таким образом угол моего
симплекса. Подойдя к двери, ведущей в лачугу, которая примыкает к моей,
Николя Крнницкий опускает чемоданчик на землю, макает кисть в банку и очень
тщательно выводит на дверях: "БУРОВ". И вновь нагибается за чемоданчиком.
- Это еще зачем? - говорю я. - Мне одного дома достаточно.
Николя Криницкий в ответ довольно громко хихикает.
- Не вижу ничего смешного, - сердито говорю я. - Не нужен мне сей
небоскреб. Хватит с меня и одного.
Николя Криницкий опять хихикает.
- А это, - заявляет он на всю улицу, - вовсе не для тебя.
- Если так, - говорю я, - то зачем же ты начертал на двери мое
презренное имя?
Он внимательно оглядывает дверь сверху донизу.
- Что-то, Сашка, я не вижу, - заявляет он наконец в своей оглушительной
манере. - Что-то я не вижу здесь твоего имени!
Еще один филиал "Крокодила". Я тыкаю пальцем в дверь, прямо в жирные
черные буквы.
- А это, - спрашиваю, - что?
Николя Криницкий неподдельно изумляется. Даже плечами пожимает от
удивления.
- Так это же, Сашка, - заявляет он громогласно, - не имя. Это, главное,
фамилия, я вот что тебе скажу.
- Но фамилия-то моя?
- А вот это, - заявляет он, - с какой стороны посмотреть. С одной
стороны, Сашка, фамилия, конечно, твоя. Зато с другой, главное, она и не
только твоя!
Никаких сил у меня не хватает терпеть такое.
- Знаешь, - говорю, - надоели вы мне все как не знаю кто. Осточертели
со своими шуточками. Чихать я хотел на ваши шуточки. Вот что - снимите мне
бот, и я лечу на орбиту, только вы меня и видели.
Минуты две Николя Криницкий переваривает это сообщение в прессу.
- Зачем ты, Сашка, - заявляет он наконец обиженно, - с друзьями-то так
обходишься? Ведь мы с тобой по-хорошему. Никаких, главное, шуточек. Ведь ты
не очень много летал с Никитиным?
Я постепенно остываю.
- Немного, - говорю. - Четверть рейса.
- Так вот, - победоносно заявляет мне Николя Криницкий. - Неужели,
Сашка, за оставшиеся три четверти рейса ты не успеешь сюда еще раз
прилететь? Я тебе вот что скажу со всей ответственностью: успеешь, и даже
неоднократно!
Подобные нелепости обычно лишают меня последней способности к
сопротивлению. Я начинаю на все реагировать легкомысленно, и даже отсутствие
логики в происходящем перестает меня угнетать.
- Но для тебя, чтобы сюда прилететь, - говорю я, вступая тем самым в
совершенно бессодержательную дискуссию, - мне необходимо сначала отсюда
улететь!
Минут пять Николя Криницкий смотрит на меня широко раскрытыми глазами -
настоящий памятник Его Величеству Удивлению, - потом ставит чемоданчик на
землю и хлопает себя по лбу освободившейся рукой.
- Я же, Сашка, - заявляет он на весь лагерь, - совсем забыл! Ведь ты же
еще не знаком, главное, с нашей эмпирической теорией!
С такими словами он опускается на свой чемоданчик и жестом
гостеприимного хозяина указывает мне на крыльцо. Я послушно усаживаюсь,
приготовившись слушать. Но Николя Криницкий не успевает даже рта раскрыть,
потому что перед нами появляется Роберт лже-Миронов. Появившись, он начинает
разглядывать меня так, будто впервые видит.
- А где остальные? - вопрошает его Николя.
Роберт лже-Миронов делает рукой жест - сейчас, мол, придут - и говорит,
обращаясь ко мне:
- Так вы, значит, и есть Александр Буров.
- Сашка, - поправляет его Николя Криницкий. - Сашка его зовут.
- Да? - говорит Роберт лже-Миронов. - Странно, вы же первый. Ну ладно,
будем знакомы. Борис. Борис Миронов.
- Вас же звали Роберт?
Он отрицательно качает головой, сжав губы в широкой усмешке, а его
голос произносит где-то за моей спиной:
- Да нет, его зовут Борис. Это я Роберт.
Я медленно оборачиваюсь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг