скачущим злодеем и прочие полотняные ужасы, щедро закрученные автором,
режиссером и оператором. А когда добродетель, как ей и полагается,
восторжествовала, герои поженились, злодеи были наказаны и все пришло в
порядок, Флейшман вздохнул с облегчением - работы его воображению не было
никакой, ее услужливо брали на себя авторы ужасов.
Но вот закачались на экране мулы экспедиции Сэта Томмервиля,
развернулся освещенный ослепительным солнцем далекий тропический пейзаж и
прошагнули слева направо фигуры Сэта Томмервиля и Ромуальда Гримма, в
пробковых шлемах, белых костюмах, с винтовками через плечо. За ними шли,
пугливо озираясь на киноаппарат, самые настоящие дикари, навьюченные
инвентарем экспедиции, голые, лохматые, первобытные.
Затем фигуры Томмервиля и Гримма задвигались над ртпечатком, был заснят
весь процесс снятия слепков. Была показана жизнь обоих европейцев в палатке
около работ, были представлены публике веселые ребята-дикари, уже привыкшие
к страшному глазу объектива и ослепительно скалившие свои бесподобные зубы,
и среди них - негр Самбо, служивший одним из проводников, наиболее
культурный, выполнявший в экспедиции немудреную роль оператора у уже
наставленного, заряженного и приведенного в полную боевую готовность
киноаппарата.
Показалась Лагута - небольшой городок с чистенькими домиками,
запутавшимися в зеленой чаще пальм, лавров, фикусов и молочаев. Вся
бунтующая роскошь тропического леса была показана публике на обратном пути
экспедции - каучуковые, гигантские ореховые и кокосовые деревья, орхидеи,
бромелии, папоротники, пупуньи: - целый ботанический сад, необъятный,
чарующий и... ядовитый...
Пронесли на носилках заболевшего Гримма, зараженного тропической
лихорадкой. Показали небольшой холмик у подножья масленой пальмы с крестом
на нем - последнее убежище Гримма и коленопреклоненную фигуру Томмервиля у
могилы.
К фильму экспедиции был примонтирован кадр, автором которого, видимо,
Томмервиль не был - снимки улыбающейся Элит, прелестной девушки, играющей в
теннис, верхом на лошади, в купальном костюме у кабинки, просто гуляющей.
Дали свет. Публика встала и направилась к выходам. Поднялся и Толь,
Флейшман продолжал сидеть на месте.
- Идем, дружище, - начал было слесарь и остановился; Натан сидел,
широко открытыми глазами смотря на уже безжизненное полотно. Он, видимо, не
сознавал, что происходит вокруг него, вцепившись руками в локотники кресла,
бледный, как изваяние, чем-то необычно взволнованный.
Толь встрепенулся.
- Что с вами, дружище, вы больны? - нагнулся он к старому учителю, беря
его за плечо.
Тот медленно, как сомнамбула, перевел свои глаза на слесаря и покачал
головой.
- Я останусь еще на один сеанс... Пойду, может быть завтра,
послезавтра, буду ходить до тех пор, пока...
И, резко поднявшись, направился к кассе.
4.
Элит сосчитала, - восемнадцать журналов и двадцать три газеты. И во
всех них - статьи об элитерии, о Сэте и о ней, Элит. Сэт, элитерий, Элит,
Элит - Сэт, элитерий - все шесть комбинаций, которые могут дать эти три
имени, сладкой музыкой пели в сердце Элит Томмервиль. А вчерашний банкет в
Геологическом институте, Бармэн Ли и его речь? Речь, являвшаяся сплошным
дифирамбом Сэту и почти полностью напечатанная во всех газетах... А тост
Хоксая, токийского профессора, так мило, остроумно и кстати упомянувшего о
старой японской сказке, - в которой два героя - зверь и красавица!
А вчерашние интервьюеры? Хоть что-нибудь, самую малость пусть расскажет
им госпожа Томмервиль о Сэте, о себе самой, о своих вкусах, точка зрения на
то и на это... Приходилось спешно вырабатывать эти точки и эти вкусы - а это
было так увлекательно Элит потянулась. Вставать, пожалуй, было еще рано, да
и незачем. Сэт, очень утомленный за последние дни и не совсем еще
поправившийся, спал рядом, вытянувшись на спине. В спальне же так хорошо!..
Давнишняя мечта о белой полированной мебели с бледно-голубым шелком,
наконец, превратилась в действительность. По шелку золотистые цветы,
разлапистые, громадные, очаровательные! Сам Морфей не придумал бы более
покойной, усыпчивой и поэтической кровати... А шкаф, наполненный платьями? А
эти журналы, синие, розовые, желтые, в журналах же Сэт, Элит, элитерий -
элитерий, Сэт, Элит, Элит Томмервиль!..
- Господи, до чего хорошо жить на свете!..
Сэт шумно вздохнул, пробормотал что-то и открыл глаза. И привычкой,
выработанной долгим путешествием, когда приходилось ловить шумы и шорохи
леса даже во сне, чтобы быть всегда готовым к отпору, сразу перешел от сна в
явь и приподнялся на кровати.
- С добрым утром, Сэт, милый!
В дверь постучали - так всегда костяшкой безымянного пальца стучала в
дверь по утрам старая Нина, служанка, вынянчившая Элит.
И, по разрешении войти, внесла на подносе утренний кофе и кучу писем -
с каждым днем их становилось все больше и больше, сегодня они совсем загнали
в угол подноса две чашки и плетенку с бисквитами.
- Там какой-то старик желает видеть господина Сэта. Сидит в приемной,
говорит, что не уйдет, пока вы не выйдете.
Сэт поморщился. Беседа с каким-то стариком, не имеющим даже визитной
карточки, не входила в его планы - хотелось выпить кофе, пробежать газеты,
уложить несколько кирпичей на стены возводимого каждое утро вместе с Элит
воздушного замка.
- Передайте этому старику, Нина, что я сейчас занят, пусть мне позвонит
после.
Нина вернулась через несколько минут.
- Он сказал, что у него телефона нет и что он - это его слова - должен
вам сказать нечто, что заставит вас бросить все остальные дела.
Это звучало, как приказ. И недоумевая, заинтересованный, Сэт оделся и
пошел в приемную.
В широком кресле важно и неподвижно сидел маленький, заросший волосами
старик. И когда Сэт подошел к нему, он не тронулся с места. Остановившись в
трех шагах от кресла, Сэт в недоумении пожал плечами - до того был
неподвижен старик. Только глаза его над тяжелыми мешками с живым
любопытством и, казалось, с насмешкой смотрели на него снизу.
- С кем имею честь? - начиная сердиться, спросил Сэт.
Старик не отвечал. В глазах его запрыгали веселые искры и сквозь чашу
усов прорвался, обнажая бледные десны, беззвучный смех. А затем, сотрясая
маленькое тельце, этот смех выкатился наружу коротенькими всхлипывающими
звуками - старик хохотал, жмуря глаза от набегающих слез безудержного,
детского смеха.
Сэт подошел к стенному звонку.
- Я позвоню, - сказал он, - чтобы вам, во-первых, дали воды, а
во-вторых, убрали. Приходите тогда, когда научитесь человеческой речи.
Старик умолк и покачал головой. И уже без тени улыбки, с еле уловимым
оттенком сострадания, тихо, почти шепотом, произнес:
- Ай да Сэт Томмервиль... Ай да знаменитый палеонтолог, открывший
элитерия...
И, помолчав, добавил:
- Как вы это сделали?
Еще будучи студентом, Сэт как-то принимал участие, в качестве
первоклассного голкипера, в международном матче в футбол, его команда, синяя
с белым, шла с противником, желтым, в одинаковом счете - один на один.
Оставалось три минуты до конца игры - и Сэт, широко расставив ноги, мечтал о
близком триумфе, о том, что он отбил четырнадцать трудных, почти невозможных
мячей, о том, что это был первый случай, когда бившая всех и всюду команда
желтых была принуждена вести игру в ничью.
Мечтая, не заметил, как совсем близко от его ворот завязался клубок из
сине-белых и желтых тел - и неуклонно, как судьба, мяч влетел в правый край
ворот, ударив прыгнувшего Сэта по концам протянутых пальцев. Гром
аплодисментов сорокатысячной толпы с неопровержимостью удара палкой в голову
доказал ему, что он "смазал", что все потерял раз и навсегда, что эти сорок
тысяч воющих ротозеев разнесут завтра по всему спортивному миру его позор и
унижение.
И вот, так же, как и тогда, он почувствовал сейчас желание запрятаться
в какую-нибудь щелку, чтобы ни одного кусочка тела снаружи не оставалось, а
главное - чтобы все забыли о нем, о том, что есть на свете Сэт Томмервиль.
- Что вы хотите этим сказать? - побледневшими губами спросил он
старика.
- Я Натан Флейшман, учитель школы глухонемых, - ответил тот.
И усевшись поудобнее, как бы готовясь к длинному и занимательному
рассказу, Флейшман продолжал.
- Чудесный экземпляр ископаемого, невиданного зверя, очаровавшего весь
ученый мир и общественное мнение. Замечательная экспедиция, обставленная с
удивительным комфортом, вплоть до киноаппарата. Четкие, хорошо
смонтированные фильмы, ящики со слепками, переложенными не какими-нибудь
стружками, а великолепной древесной шерстью, о которой тоскует мой матрац -
обо всем этом известно всему миру и все это то, чему, как говорится, комар
носа не подточит. Результаты - европейское, нет - почти мировое имя,
прелестная жена, блестящие перспективы... И мне, любителю всего прекрасного,
даже жалко становится разрушать все это... Нет, нет, - не беритесь за
револьвер, это совершенно бесполезно! Во-первых, потому, что это наделает
шуму и завяжет такой узел, который вам вряд ли удастся распутать, а,
во-вторых, я оставил душеприказчика - он продолжит мое дело, если вы меня
убьете. Лучше садитесь и слушайте.
Посетители кинематографа, нормальные люди, умеющие говорить и слушать,
одним сломом - обладающие тем даром человеческой речи, в отсутствии которого
вы только что упрекнули меня, не подозревают того, что он, кинематограф, нем
только для них. Я сейчас удивлю вас истиной, которая звучит, как парадокс -
для глухонемого, обученного речи, умеющего говорить, но, конечно, не
слышащего ничего, кинематограф иногда говорит... Губами действующих лиц,
движениями этих губ - и они, глухонемые, различают произнесенные слова,
слушают, так сказать, безмолвие. Вот почему им, а также и мне, умеющему
читать по губам, иногда бывает смешно, а иногда и просто неприятно сидеть в
кино. Выдвинут на передний план героя, произносящего трагическую речь, а он,
этот герой, из озорства ли, или просто, чтобы не прервать речи, ввернет в
нее иногда такое словечко или фразу, что досадно становится, - все
настроение, созданное иногда удачной вещью, пропадает в одно мгновение...
...Нечто подобное случилось и с вами. Вы помните, конечно, все
обстоятельства, которыми сопровождалось заснятие вашей экспедиции? Не
припомните ли вы тогда и вашей фразы, которую вы бросили Ромуальду во время
работы над слепком? Вы произнесли ее быстро, и мне пришлось просидеть два
сеанса, чтобы прочесть ее. Я и тогда на себя не понадеялся - ведь всякие
ошибки возможны, и после сеанса побежал к механику в будку, и за несколько
монет он провертел мне это место три раза, замедляя и даже останавливая
ленту по моим указаниям. Сомнений не было, Сэт Томмервиль, - вы, не
подозревая того, что полотно может говорить, бросили Гримму следующие слова:
"Ну, дорогой Ром, никогда и никто, кажется, не надувал весь мир так, как это
собираемся сделать мы"...
Сэт лежал, уткнувшись в угол дивана.
Натан Флейшман вздохнул, полез за табакеркой, нюхнул и продолжал.
- Вот и все, что я хотел сообщить вам. Не бойтесь, я вас не выдам.
Губить человека, каков бы он ни был, не в моих правилах. На Толя, моего
"душеприказчика", тоже можно положиться - раз молчу я, будет молчать и он.
Моя цель другая - мне просто очень любопытно узнать, как вы это все
устроили.
Сэт повернулся к старику... и тот опустил глаза. Столько муки, стыда и
униженья было написано на лице Сэта, что старик был не в силах смотреть на
него.
- Ну что же, вы вправе любопытствовать, - сказал Сэт, - ия отвечу вам.
Мы с Ромуальдом высекли на сланце отпечаток зверя - мы работали долго,
упорно, причем я тщательно обдумывал, как палеонтолог, каждую косточку
скелета, чтобы сделать зверя правдоподобным с научной точки зрения. А потом
сделали с него слепок. Вот и все.
- Ну, а если пойдут по вашим следам и найдут отпечаток, разве подделка
не будет обнаружена? - спросил Натан.
- Вряд ли... Следы от инструментов были тщательно уничтожены, к тому же
мы обработали поверхность сланца химическим путем, чтобы придать ей вид,
соответствующий ее древнему возрасту. Повторяю, мы работали над породой
месяцы, слепок же делали всего две недели.
И, переводя дыхание, добавил:
- Да, это преступление, и я сознаюсь в этом. Решиться на него пять лет
тому назад мне было сравнительно легко - я был моложе и легкомысленнее. Но
как тяжело было мне, перенесшему болезнь, трудности и опасности длительного
пути и постаревшему на много лет душой, продолжать обманывать науку и
служителей ее, доверчивых и мудрых - доказывает мое состояние во время
доклада, когда расшатанные болезнью нервы не выдержали напряжения и я упал в
обморок. И я завидую Гримму - мертвые сраму не имут... Да, это преступление,
и я шел на него, лишь бы завоевать ее, Элит... Лишь за мою славу, за мое имя
отдала она мне себя, свое...
Но Флейшман быстро поднялся.
- Этого можете не говорить, - прервал он Сэта. - Мне это совершенно
ясно. Эти фотографии, интервью, это жадное желание разделить с вами ваш
триумф достаточно показательны. И это единственное, если таковое может быть,
оправдание вам. Последний вопрос - знала ли она об этой мистификации?
Сэт пошарил пальцами у горла, как человек, которому не хватает воздуха.
Он молчал с минуту и, наконец, вытолкнул из себя дрожащие, прерывистые
слова:
- ... Нет... не знала...
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 30.05.2015 13:22
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг