Вадим Поздняков
СЛУЧАЙ НА УЛИЦЕ КАПУЦИНОВ
ГЛАВА 1
Джульфо глотал шпаги, ел горящую паклю, втыкал в грудь длинную булавку
и с приятной улыбкой вытаскивал ее вон.
Затем приступил к главному номеру программы: попросил у монументально
восседавшего в первом ряду местного воротилы по бакалейным и мучным делам
шляпу и с той же приятной улыбкой выпустил в нее содержимое пяти
обыкновенных куриных яиц.
Бакалейщик вздрогнул и потянулся вперед. Джульфо ласковым движением
руки дал понять, что все обстоит как нельзя более благополучно, и положил
шляпу на столик донышком вниз. Затем остановился напротив, сделал страшное
лицо, и руки его задвигались по направлению к шляпе, как поршни паровой
машины, - это должно было означать гипнотические пассы.
В шляпе что-то запищало тоненько и робко и, неуклюже переваливаясь
через края, из нее выползли пять желтеньких крохотных цыплят.
Джульфо раскланялся, шляпа вернулась к своему владельцу, и здание
театра вздрогнуло от аплодисментов.
- Эти фокусы, вернее - то выражение крайнего изумления, которое я
прочел на лицах наших уважаемых сограждан, - говорил Глисс по возвращении из
театра Клею, сидя с ним у камина, - напомнило мне одну довольно трагическую
историю, свидетелем которой мне пришлось быть несколько лет тому назад. Если
позволите, я расскажу ее вам.
Клей выразил согласие, и Глисс, поправив щипцами пылавшие дрова, уселся
поглубже в кресло.
- Мне придется начать, - сказал он, - с одного, не имеющего прямого
отношения к рассказу инцидента. В нем мой герой, товарищ по политехникуму
Эллиот Сандерс, вылился целиком со всей своей непокорной натурой.
- Назовите мне, студент Сандерс, - сказал на экзамене теоретической
механики профессор, полненький старикашка с круглой, как биллиардный шар,
головой, за что его и прозвали "мячиком", - ту кривую линию, по которой
тяжелая материальная точка, не имеющая начальной скорости, быстрее всего
скатится по дуге от верхней до нижней точки ее.
Сандерс знал предмет великолепно, - в том не могло быть ни малейшего
сомнения. Он взял мел и стал вычерчивать кривую так же уверенно и четко, как
и все, что он делал.
- Стойте! - закричал профессор. - Нужно слушать, что вам говорят!.. Я
не вычерчивать вас просил, а только назвать эту кривую...
Это было сказано грубо, до того грубо, что мы, все присутствующие на
экзамене студенты, вздрогнули, как от разряда лейденской банки. И кому это
было сказано! Сандерсу, кумиру факультета, несомненной будущей знаменитости,
великолепному товарищу!
Как на положенном в огонь стальном лезвии ходят цветные пятна, так
заходили белые и красные пятна на лице Сандерса. Он положил мел и повернулся
к профессору, Пальцы его потянулись к рыжей никудышной бороденке, которую он
постоянно теребил, близорукие глаза сощурились под колесами очков.
Мы хорошо знали Сандерса, и было несомненно, что он не выдержит и
ответит дерзостью. Над аудиторией повисло тяжелое молчание. "Мячик", видимо,
этого не учел, - он продолжал насмешливо смотреть на студента.
- Ну-с, придется вытягивать ее название из вас по складам...
попробуем... Бра...
- Брахистохрона, - шепотом подсказал один из студентов Сандерсу.
Это было совершенно излишне, и Сандерс недовольно повел плечами. Эту
брахистохрону он знал так же хорошо, как и сам профессор, не отвечал же по
причине своего упрямства и самолюбия.
Профессор иронически рассмеялся.
- Студенту Сандерсу одного слога мало... Дадим ему второй - брахи...
Сандерс моментально преобразился. Лицо его расплылось в широкую улыбку,
он оправил сюртучок и ласково, этаким ангелочком посмотрел на профессора, на
его круглую, что от лба к затылку, так и от виска к виску, голову.
- Вспомнил, профессор... Брахи... цефалия[14].
У профессора заходили на лице те же белые и красные пятна, как у
Сандерса перед тем.
Он крякнул, раскрыл журнал, захлопнул его, дернул себя за воротник.
- Виноват, профессор... брахистохрона, - медовым голосом добавил
Сандерс.
Пришлось поставить "удовлетворительно", и Сандерс, вежливо
поклонившись, вышел из аудитории, огромный и величественный.
...Я очень любил его. Мальчишкой поступил я в политехникум. Мне было
тогда семнадцать лет, т. е. ровно столько, сколько нужно человеку, чтобы он
мог уже воображать себя победителем жизни.
Со скептической улыбкой пренебрежения ко всему, созданному
человеческими руками, сел я за курс физики, не сомневаясь, что тут же, не
выходя из комнаты, внесу ясность и определенность во все неясное и
гипотетичное, растолкаю локтями всех этих Тиндалей, Марриотов, Гальвани,
прочих и прочих и доскажу уверенно и авторитетно все то, что так робко было
начато ими. Но, как и следовало ожидать, Тиндали и Марриоты даже не
пошелохнулись, а я плотно засел на первых же страницах, напрягая все мои
мыслительные способности и не понимая почти ничего.
Тут-то мне и пришел на помощь Сандерс. Выругал меня за мое самомнение,
не жалея красок для своей блестящей и ядовитой иронии, и просто,
захватывающе-интересно и несомненно талантливо растолковал мне то, чего я не
понимал в толстых томах курса физики. Позвал меня к себе на квартиру, и я
был поражен устроенной им лабораторией, всем этим ассортиментом реторт,
термостатов, выключателей, регуляторов и прочих блестящих, многообразных и
таинственных приборов, среди которых он чувствовал себя хозяином, а я робким
и неуклюжим и смешным до глупости мальчишкой.
Когда я познакомился с ним поближе, он признался мне, что особенно
увлекается кинематографией и мечтает создать аппарат, демонстрирующий не
только движение в его натуральных красках, но и могущий записывать и
производить звуки, - тот кино-граммофон, о котором мечтает и современная
техника.
Как-то Сандерс пригласил меня и еще несколько товарищей в свою
лабораторию и продемонстрировал нам фильм - самого себя, облаченного в яркий
халат и произносящего речь. Халат неприятно бил в глаза прыгающими пятнами
своей пестрой расцветки, голос имел металлический оттенок, и звуки то
отставали от движений рта, то немного опережали их. Все же получалось
сравнительно недурно, и некий Лаке, тупой и самовлюбленный болван,
покровительственно похлопал Сандерса по плечу. Тот рассвирепел, - видимо,
ожидал большего как от опыта, так и от нас, зрителей, и ударом кулака
опрокинул аппарат на пол.
После этого он нас на свои опыты уже не приглашал. Кончил он
политехникум первым из нашего приема. Кончил и уехал куда-то на юг
поправлять свое расшатанное усиленными занятиями здоровье.
Прошло пять лет, и вот однажды, возвратясь с урока математики, которую
я преподавал в одном из местных училищ, я увидел на столе письмо. Взглянул
на энергичный, с характерными нажимами почерк на конверте и сразу же узнал
автора письма. Вот что Сандерс писал мне:
Если ты свободен в 9 часов вечера в пятницу, садись в подземку и
кати на Овальную площадь, дом " 6, - это место моего жительства. Буду очень
рад видеть тебя. Соберется еще кое-кто.
Твой Сандерс".
Письмо, как видите, довольно-таки лаконичное, как будто мы виделись на
днях.
Овальная площадь помещалась на самом краю города, где высокие трех- и
четырехэтажные дома переходят в загородные виллы, где чахлые городские сады
со скупо рассаженными деревьями уступают место загородным сосновым и
кедровым рощам. Она же являлась и конечным пунктом линии подземки, и до нее
было от моего дома не меньше, чем час езды.
Поэтому ровно в 8 часов я сел в вагон и отправился в путь. Через час
подземка выплюнула меня вместе с несколькими десятками мне подобных из
своего беспокойного чрева, и <вскоре> я звонил у двери двухэтажного
дома-особняка с медной дощечкой на ней:
ЭЛЛИОТ САНДЕРС
д-р механики
Дверь отворилась, что-то огромное надвинулось на меня, и доктор
механики заключил меня в свои объятия.
Чуть не задушив, повлек меня в гостиную-холл, где уже сидело несколько
человек.
- Мод, моя жена, артистка комической оперы, Глисс, мой товарищ по
политехникуму...
Мод, иссиня-черная, грациозная, с кожей цвета слоновой кости особа,
выразила на своем подвижном лице то, что полагается выражать в подобных
случаях, - приветливость, граничащую с восхищением.
А Сандерс тянул меня дальше.
- Лаке - твой и мой однокашник. Как видишь, еще больше надулся, -
занимает солидное место в здешнем банке.
Лаке протянул мне пухлую руку и без всякого выражения уставился на меня
свиными глазками; да, он остался все тем же неповоротливым, занятым только
собственной персоной животным.
- Профессор, разрешите вам представить вашего бывшего ученика Глисса!
Глисс, можешь не робеть, - профессор теперь тебя не съест.
И я очутился перед моим давнишним знакомым "мячиком", некогда
проглотившим вместо брахистохроны ядовитую брахицефалию.
- Маэстро Чиллепс - концертмейстер комической оперы. Глисс - мой
товарищ и т. д.
Мне протянуло костлявую лапу что-то лохматое, большеглазое и достаточно
грязное, - видимо, маэстро употреблял канифоль чаще, чем мыло.
- Ну, а теперь садись.
И я утонул в мягком, великолепной кожи, кресле. Мой друг определенно
преуспел в жизни, об этом свидетельствовала вся элегантная обстановка холла,
начиная со свиной кожи моего кресла и кончая акварелью над роялем, в которой
я узнал подлинного Козенса.
- Я так давно не видел тебя, Сандерс, что совершенно не представляю
размеров твоих успехов в технике. Как твои опыты с говорящим кино?
Сандерс усмехнулся.
- Они невелики, Глисс. Если бы они были больше, ты узнал бы об этом
через печать. А так - работаю. Что касается говорящего кино, то я забыл и
думать о нем. Эта задача еще не по плечу современным техническим средствам.
Подали чай. Лаке заметно оживился и с аппетитом уничтожал одно печенье
за другим. Маэстро Чиллепс сыпал крошки на сюртук и скатерть, прихлебывая
чай.
Понемногу завязался напоминающий пламя стоящей на ветру свечи разговор,
то вспыхивающий, то почти прекращающийся.
Маэстро заговорил о последней опере Пуччини, обращаясь почему-то к
"мячику". Тот напряженно ворочал своими белесыми, навыкате, глазами, как
человек, переживающий припадок удушья.
Лаке стал вспоминать годы нашего студенчества. Сандерс перебил его
тягучую, как жеваная резина, речь и блестяще рассказал несколько эпизодов из
нашей ученической жизни.
Так мы сидели за круглым столом, поставленным в углу холла, между
маршем лестницы и ее площадкой. Огромная лампа грибом спускалась с потолка,
освещая только стол, все остальное тонуло в тени. Напротив площадки, на
другом конце холла, находилась большая двухстворчатая дверь в кабинет
хозяина, как я убедился потом, справа - дверь в переднюю, слева - в
столовую. У правой стены холла, между нашим столом и дверью в переднюю,
стоял большой кабинетный рояль.
За стеной холла, в столовой, густо, башенным боем часы пробили десять.
- Мод, сыграй или спой нам что-нибудь! - попросил хозяин. - Маэстро
Чиллепс тебе проаккомпанирует, - и Сандерс, подойдя к роялю, стал перебирать
ноты.
- Сыграй для начала хоть песню Сольвейг Грига, - сказал он.
...И вслед за тем грохнулся на пол...
Это было до того неожиданно, что мы все застыли на своих местах. Только
что разговаривающий, оживленный, совершенно здоровый мужчина, как
подкошенный, упал у рояля, раскинув широко руки, и только спустя несколько
секунд мы бросились к нему... Подняли и, толкаясь, мешая друг другу, стали
искать чего-нибудь, на что можно было бы положить тело.
- В кабинет, в кабинет! - прерывающимся от волнения шепотом приказала
Мод.
Мы пронесли Сандерса в кабинет и там положили его на диван. Он слабо
дышал и зрачков его полуоткрытых глаз не было видно, сквозь длинные ресницы
виднелись одни белки. Зубы были судорожно сжаты.
- Это скоро пройдет, - сказала Мод. - Это сердечный припадок, нужно
положить лед на сердце и скоро все пройдет.
Пришел слуга, дряхлый мафусаил с тазом льда. Я расстегнул крахмальную
манишку больного и Мод положила на грудь завернутый в полотенце лед.
Сандерс пришел в себя, тяжело вздохнул и беспомощно улыбнулся.
- Простите, дорогие, - сказал он, - что я угостил вас этим припадком.
Все это чрезвычайно глупо и мне просто стыдно. И не думайте уходить! -
продолжал он, смотря на наши переминающиеся с ноги на ногу фигуры, - сейчас
Мод вам сыграет, я немного полежу и без ужина вас не отпущу ни в коем
случае.
- Вряд ли тебе наше присутствие после такого припадка будет приятно,
дружище, - сказал я. - Уже поздно, четверть одиннадцатого, и нам пора к
своим пенатам.
Сандерс запротестовал, а вместе с ним и Мод.
Мы оставили больного в кабинете, потушили свет и прошли в холл. Дверь
кабинета Мод закрыла, предварительно опустив тяжелую портьеру.
- Пускай он немного подремлет, - вы увидите, через полчаса он будет
совершенно здоров.
Я не люблю концертов. Эти бесконечные ряды нарочито разряженных людей,
холодные стены зала, напряженно-развязные, за редким исключением,
исполнители не могут вызвать во мне того настроения, какое дает обстановка
гостиной, уютные кресла, мягкий свет лампы. А Мод сыграла песню Сольвейг
Грига, самую любимую мною вещь, так, что во мне до сих пор живо то огромное
впечатление, которое она оставила во всех нас. Даже сонный Лаке внешне
как-то облагородился. Брахистохрона сидел и, склонив голову набок, млел от
удовольствия. А Чиллепсу я простил и его грязные руки и сомнительное
белье, - после Мод он неподражаемо сыграл ноктюрн Шопена, блестяще, с
исключительным мастерством. Затем пела Мод приятным небольшим сопрано, снова
играл Чиллепс, и мы сидели в ощущении того глубокого душевного, если можно
так выразиться, уюта, который создает хорошая музыка.
Во время исполнения Чиллепсом одной из вещей Мод встала и прошла в
столовую.
- Пойду - посмотрю на мужа, - шепнула она мне на ходу.
Чиллепс закончил свою вещь, и дверь кабинета распахнулась. Портьера
отодвинулась и показался Сандерс. Он тяжело дышал и был очень бледен.
- Простите, дорогие мои, - сказал он, прикладывая руку к сердцу. - Я
сегодня что-то совсем расклеился и не смогу выйти к ужину. Сейчас Мод
вознаградит вас за ваше долготерпение ужином, а я уж лягу. Ей-богу, совсем
плохо, даже стоять не могу...
- Ну, ложись скорей, дорогой! - сказала стоявшая сзади Сандерса Мод.
Сандерс смущенно улыбнулся, кивнул головой и задернул портьеру. Через
некоторое время из столовой, видимо, сообщающейся через спальню с кабинетом,
вошла Мод, сильно расстроенная.
- Такого сильного припадка уже давно не было, - растерянно улыбаясь,
сказала она. - Это меня очень беспокоит. Доктор недавно наговорил ужасов об
его сердце.
В столовой загремели ножами и так же гулко часы пробили башенный удар;
я взглянул на свой брегет - было половина двенадцатого.
- Я вас совсем заморила голодом. Ужинать, ужинать! - сгоняя с лица
волнение, оживилась Мод.
И, взяв себя в руки, угостила нас великолепным ужином. Правда, его
великолепие полностью ощутил только Лаке да разве Чиллепс. Оба они отдали
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг