ответил Либетраут, - то это называется не дележом, а грабежом.
Грохотов свистнул.
- Ого! - протянул он, - да никак уважаемый мсье Либетраут не только
человек науки, но немного и патриот!
III. Кратер Коперника
- Вот это астрограммы туманности Андромеды, это луны. Меня
заинтересовал проход терминатора[11] у Маге Umbrium. На этом снимке вы
можете убедиться в замечательной ясности и резкости изображений, даваемых
астрографом.
И Либетраут передал Журбо негатив.
- Последняя четверть, - сказал тот, рассматривая изображение. -
Действительно, замечательная резкость... Терминатор проходит через Тарунций,
Море Спокойствия, Гигинус, между Рейнгольдом и Коперником[12]... Постойте,
постойте!! - вдруг вскрикнул Журбо, поднося негатив почти к самым глазам и
внезапно замолкая.
- Что такое? - заинтересовался Либетраут, придвигаясь к Журбо и
нагибаясь над пластинкой.
Журбо молчал, как будто в нерешительности.
Потом неуверенным тоном проговорил:
- Не то повторяется ошибка Пульфриха, который принял за обвал просто
дефект фотографической пластинки, не то действительно астрограмма
зафиксировала нечто дня меня сейчас не совсем понятное.
- В чем же дело? - с легким оттенком нетерпения спросил Либетраут.
- В кратере Коперника заметно какое-то помутнение - одну секундочку.
Журбо вынул из жилетного кармана лупу и навел ее на указанную точку.
Навел - и опустился на стул, грузно, внезапно размякший, с бешено бьющимся
сердцем. Потом опять поднес пластинку к глазам.
- Нет, это не дефект, мсье Либетраут. Это, это... даже язык не
поворачивается высказать догадку... Неужели это следы атмосферы - на
мертвой, безжизненной луне? Раньше никогда ничего подобного не замечалось,
если не считать сомнительных наблюдений Пикеринга... Одним словом, коллега,
я ничего не понимаю...
Либетраут вынул пластинку из рук Журбо и стал ее внимательно
рассматривать.
- Да, действительно, - констатировал он, - помутнение налицо. И это не
дефект. Пластинки, отправляемые на Эверест, вне всяких подозрений.
- Когда вы делали снимок, мосье Либетраут? - спросил Журбо.
- Восемнадцатого числа...
- Восемнадцатого... м... - задумчиво повторил Журбо.
- Сегодня седьмое... Девятнадцать дней... Кратер Коперника уже вышел из
тени и теперь виден... Сегодня вечером мы у экваториала, коллега.
Когда стемнело, - почти внезапной, бессумеречной тропической темнотой,
и луна озарила снежные вершины гималайского хребта своим безжизненным
сиянием, - Журбо и Либетраут заперлись в кабинке экваториала.
Нажатие двух, трех кнопок - и величественно поплыл объектив телескопа
по почти черному небу, огневым дождем пересекая звезды, планеты, туманности.
Наконец в его центре появилась огромная, блистающая луна, на три четверти
залитая солнечным светом.
Жадно приник Журбо к окуляру... Сомнений не было! Пятно, запечатленное
пластинкой, увеличилось почти вдвое, вытянулось к середине кратера, к горам
в его центре.
Журбо убедился, что оно замечательно похоже на остатки тумана в горах,
на легкие облака влаги, ночующие в складках гор, тающие от первого луча
утреннего солнца.
- Разрешите мне, - услышал Журбо над своим ухом голос Либетраута и
почувствовал, как на его плечо легла тяжелая рука.
"Ого, не стесняется"... подумал он, но тут в своей душе и извинил и
понял его нетерпение - явление было действительно исключительное.
А когда Либетраут сел у окуляра, он стоял около и думал о том, что за
всю историю астрономии небо ни разу не посылало такой загадочной картины...
а разгадки все еще не было.
Через пять часов наблюдения, уже на рассвете, заглянув в последний раз
в телескоп, Журбо мог с определенностью сказать, что и за это, сравнительно
короткое, время пятно увеличилось, вытянувшись к центру кратера километров
на тридцать.
"Если так будет продолжаться, - думал он, - то при диаметре кратера в
девяносто километров он завтра весь затянется облаком..."
Усталые, разбитые, с воспаленными от долгого наблюдения глазами,
вернулись они в общую жилую комнату.
- Ну-с, дорогой коллега, - спросил Журбо Либетрауута, - что вы обо всем
этом думаете?
Тот молчал. Заложив руки за спину, ходил по комнате. Наконец, сделав
несколько концов, остановился перед Журбо.
- Я очень осторожен в выводах, мсье Журбо, - сказал он. - Явление
настолько необычно, что может дать пищу тому совершенно неприемлемому для
меня, как ученого, занятию, имя которому - научная фантазия. Подождем...
"Да, он скорее удавится, чем разрешит себе это удовольствие", - с
досадой подумал Журбо. - Я несколько не согласен с вами, коллега, -
продолжал он, - научная фантазия - великий двигатель, потому что порождает
любовь к той же науке у тысяч людей.
- Наука вовсе и не нуждается в любви к ней, - сухо ответил Либетраут, -
да вряд ли она и нужна этим тысячам.
- А для чего мы работаем?! - вскочил Журбо, чувствуя, что к его горлу
подступает тот нервный клубок, который, независимо от его воли, все чаще и
чаще давал себя знать при его разговоре с Либетраутом. - Для чего сидим тут
отшельниками, лишенные свободы, людей, нормальных условий существования?
Грохотов, вошедший в этот момент в комнату, остановился в дверях и
прислушался.
- Для чего сидит тут мсье Грохотов, еще более пожилой человек, чем мы с
вами? Ведь у него семья, ведь для него еще более, чем для меня и вас, вовсе
было бы не лишнее отдохнуть, пожить среди любящих людей, да просто полежать
на траве и послушать пение птиц!..
- Мы немного уклоняемся в сторону, - ответил Либетраут, - это все имеет
мало отношения к первоначально заданному вами вопросу об явлениях в кратере.
Мы можем только констатировать какой-то процесс, причины и сущности которого
не знаем и, может быть, не узнаем никогда. Повторяю, я враг догадок, а кроме
того, ужасно устал. Покойной ночи.
И он ушел в свою комнату.
Грохотов подсел к Журбо.
- Это какая-то схема, а не человек, - пожаловался Журбо. - Знаете, в
медицине есть выразительный термин - идиосинкразия... Это когда человеческий
организм не воспринимает чего-нибудь такого, что по своей сущности
совершенно безвредно... Земляники, например. Моя младшая дочь, здоровый во
всех отношениях ребенок, ее совершенно не выносит. Съест одну ягодку, - и
все тело покрывается какой-то сыпью... Так и я с Либетраутом. Чувствую, что
во мне поднимается чисто физическое отвращение к нему, хотя он, может быть,
вовсе не плохой человек и мне ничего худого не сделал.
И, махнув рукой, Журбо начал рассказывать Грохотову о всем виденном в
экваториал.
- Это замечательно, дорогой мсье Журбо, - выслушав его и тяжело
вздыхая, ответил старик, - и я от всей души поздравляю вас, потому что вы,
несомненно, накануне какого-то изумительного открытия, но... - и он вытащил
из кармана узенькую, как серпантин, ленту радиограммы.
- Я тоже целую ночь не спал, чтобы прочесть вам эту отбитую в 11 часов
вечера ленту. Вот слушайте - радиограмма Лукновской коротко-волновой
станции: "Германия отклонила ультиматум Франции о разоружении. Война
объявлена", а в половине первого телеграфист принес мне вот эту ленту:
"Началась бомбардировка Берлина газовыми снарядами. Весь юго-западный район
города окутан облаками ядовитого газа. Шарлоттенбург, Груневальд,
Шмагендорф, Лихтерфельде тонут в облаках светло-лилового, имеющего сильный
лимонный запах, газа... В Потсдаме вымерло все население... Батареей,
установленной в Кепенике, сбито три французских аэроплана-бомбомета... Вода
в Фарландерзее и Гафеле, отравленная газами, превращается в какой-то,
имеющий все тот же лимонный запах, студень... Газ движется к северу, к
Вильмерсдорфу и Шенебергу"... О, черт! - выругался Грохотов, разрывая
ленточный клубок, - я не хочу читать дальше о всей этой мерзости!!!
IV. Начинается...
"М-сье Леону-Жаку Журбо. Эверест. Обсерватория М. А. А. Париж. 28
июня 194s года.
Дорогой папочка!
У нас очень скверно. Все уезжают из Парижа. Уехали Агессо,
Ла-Буардоны, Лоссье. Ходят слухи о готовящейся атаке Парижа Германией,
причем говорят о каких-то микробах, которые будут заражать все вокруг
какой-то страшной болезнью. Мы очень боимся и целый день плачем. Я сейчас
иду к мадемуазель Журдэн и попрошу ее, чтобы она взяла нас с собой в Тулузу,
куда она едет к своему брату.
Дорогой папочка, ты о нас не беспокойся. Все мы здоровы, и думаем,
что ничего с нами не случится. Каково-то там тебе, среди холода, почти
одинокому. Я уже кричала тебе на вокзале, когда ты разбил стекло, что мы
забыли положить в чемодан сигары. Купил ли ты их в Марселе? Кто тебе штопает
носки, стирает белье? Мы все об этом очень беспокоимся.
Крепко, крепко целуем тебя, дорогой папочка. Будь здоров и не
беспокойся о нас.
Мари. Н и н е т. Л у."
Журбо держал в руках синенький листок бумаги и думал о том, что
события, проносящиеся с грохотом по далекой Европе, неожиданно и грубо
прикоснулись и к нему... И хотя он не сомневался в том, что страхи детей
несколько преувеличены, чувство беспокойства овладевало им все сильнее и
сильнее. Он сейчас же дал радиограмму в парижское справочное бюро с просьбой
сообщить, уехали ли дети, другую - в Тулузу, мадемуазель Журдэн, с запросом,
приехала ли она и взяла ли с собой детей.
То обстоятельство, что с момента отправления письма, пересланного
экстренной авиапочтой, прошло пять дней и что за эти пять дней радио не
принесло никаких известий об атаке Парижа, значительно успокаивало его. А
когда, час спустя, справочное бюро прислало ему ответную радиограмму, в
которой сообщалось, что дети 30 июня выехали из Парижа, он успокоился
совершенно.
В том состоянии почти физической расслабленности, которая особенно
сильна у глубоко переживающих людей после душевных потрясений, он отправился
к кабинке экваториала.
Проходя мимо комнаты Либетраута, он хотел было постучать в дверь, но
тут же почувствовал, что не в состоянии оставаться в течение нескольких
часов с глазу на глаз с человеком, весь образ которого, отчасти сам по себе,
отчасти в связи с только что пережитыми минутами, был ему неприятен.
Почувствовал - и прошел мимо. Пройдя несколько шагов, поймал себя на
недостойном ученого чувстве национальной неприязни и, чтобы наказать себя за
него, хотел уж было вернуться и постучать в дверь. Случайно брошенный взгляд
на широкое окно коридора показал ему сверкающую луну во всей ее прелести и
созданной событиями в кратере таинственности. Махнул рукой и прошел дальше.
И лишь только она, огромная, близкая, остановилась, дрожа, в центре
объектива, Журбо, впившийся взором в кратер, увидел, что пятно не исчезло, а
наоборот, несколько увеличилось.
А спустя две-три минуты он чуть не вскрикнул от неожиданности: на
северо-западной, свободной от пятна части кратера появилось крохотное белое
облако. Несколько секунд спустя - другое, третье...
- Я начинаю понимать! - воскликнул он, отрываясь от телескопа и в
волнении вскакивая, - кто-то бомбардирует кратер снарядами, начиненными
водяными парами и воздухом!
В это мгновение сигнальная лампочка, находившаяся на левой стене
кабинки, вспыхнула фиолетовым светом.
- Либетраут требует кабинку к шторе коридора, - догадался Журбо. - Нет,
нет, я буду преступником перед наукой, если позволю в настоящий момент
оторвать себя от наблюдений!
Лампочка гасла и вспыхивала, нетерпеливая, раздраженная, взбешенная...
Журбо вывинтил ее и прильнул к окуляру, мимолетной усмешкой сравнивая себя с
собакой, удирающей в уединение с добытой костью.
Количество облачков постепенно увеличивалось. Целыми десятками, сотнями
появлялись на поверхности кратера маленькие белые пятнышки, расплывавшиеся и
соединявшиеся друг с другом и, наконец, в северо-западной части его
образовалось второе большое облако, подобно первому.
А когда луна, поблекшая, стертая зарей, скрылась из поля зрения
инструмента, он прервал наблюдение и со всех ног побежал в комнату
Грохотова.
- Дорогой мой! - кричал он, встряхивая сонного Грохотова в постели и
чуть не плача от восторга, - да знаете ли вы, что это такое?! Да ведь это
колонизация луны!! Мертвой, безжизненной луны!!!
Немного успокоившись и посвятив Грохотова во все виденное, он стал
большими шагами ходить по комнате.
- Что это дело рук разумных существ, не подлежит ни малейшему
сомнению, - говорил он, размахивая руками, внимательно слушавшему, сидящему
в одном белье на постели, в позе турка, с трубкой в зубах, Грохотову. -
Людей, да, людей! Не важно, что они не похожи на нас, не важно, что они,
может быть, в несколько раз больше или меньше нас. Что, может быть, у них
нет рук, а есть крылья, что они, повторяю, по внешности совсем, совсем не
такие, как мы... Это все равно! Это мыслящие существа, это люди. Да, люди!
О, дорогой мой! - воскликнул он, снова и снова загораясь восторгом и
подбегая к Грохотову, - позвольте мне... поцеловать вас!
И, не дожидаясь согласия, приник губами к жесткой, как терка, щеке
старика.
Тот вынул трубку изо рта, обнял Журбо за шею - и возвратил ему поцелуй.
В серых глазах старого механика мелькнуло что-то милое, что Журбо
почувствовал полнейшую уместность своего порыва.
- Какая смелость, какое величие, - садясь рядом с Грохотовым и беря его
за руку, продолжал Журбо. - Жители ли это Меркурия, Венеры, Марса или
какой-нибудь другой планеты - но как они далеко ушли от нас...
Бомбардировать определенную точку за десятки, а может быть, и сотни
миллионов километров, бомбардировать наверняка, по заранее разработанному
плану - какими колоссальными, в сравнении с нашими, земными знаниями, нужно
обладать!
- Пытаться вернуть к жизни вычеркнутое из жизни, кинуть вызов природе,
всему мирозданию - какая смелость, какая красота!..
Резкий стук в дверь прервал его слова.
V. Претензия
- От имени Международной астрономической ассоциации я выражаю астроному
Парижской обсерватории Леону Жану Журбо претензию в нижеследующем, - начал
Либетраут, входя в комнату. - Астроном Журбо, вопреки правилам научной и
общечеловеческой этики, взял на себя смелость присвоить открытие другого
ученого себе, что выразилось в недопущении этого ученого к совместному
наблюдению.
И в одном белье, тонкий и прямой, как свеча, Либетраут остановился
посреди комнаты. Журбо встал.
- Позвольте, мосье Либетраут, - сказал он. - Я вполне понимаю вашу
претензию в той части, которая говорит о том, что я не пригласил вас в
кабинку экваториала - я в этом виноват и приношу свои глубочайшие извинения.
Что же касается ваших слов о присвоении мной вашего открытия, то я тут
ничего не понимаю и попрошу вас высказаться яснее...
- На кратер Коперника было обращено внимание благодаря сделанной мною
астрограмме, мосье Журбо. Иначе вам, как специалисту по малым планетам и
прибывшему на Эверест, как я знаю, для их наблюдения, не пришло бы в голову
заняться луной, тем более с первых же дней своего приезда.
- Вы понимаете или нет, - вмешался в разговор Грохотов, тоже вставая с
постели, - в чем обвиняете мосье Журбо? Как у вас язык повернулся на это?
Ведь вы обвиняете известного ученого, человека со славным, беспорочным
научным именем в научном воровстве, которое нисколько не лучше, чем всякое
другое! И при чем тут Международная ассоциация, от имени которой вы взяли на
себя не только смелость, а больше - дерзость выступать?
- Мосье Либетраут, - дрожащим голосом, чувствуя, что в висках начинает
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг