И поскользнувшись на странных, ни в какие рамки не втискивающихся
событиях, начинает стремительно - со ступеньки на ступеньку - спрыгивать
вниз по бесконечной черной лестнице в неведомый подвал, откуда нет и быть
не может выхода. А гирлянда нитью Ариадны, скорее всего бесполезной,
разматывается и ложится под ноги сыну, и сын рвется туда, чтобы выхватить
отца из небытия - вот-вот захлопнется и за ним дверь подвала, но последним
усилием он выскакивает на волю, где нет ничего вольного, где блуждают
полковничьи картинки, зато нет и бесконечной черной лестницы, откуда
доносятся удаляющиеся всхлипы отца, его неровные и почти ритмичные шаги,
отзвук которых сглатывается теменью, растирается в шелест листьев на
длинной парковой аллее, вдоль которой убегает в одуванчиковую метель
безрассудная Симочка...
Среди всей этой кутерьмы образов плывут строчки:
Не дай мне Бог ту пережить минуту,
когда в измученной тебе
воспоминаний мелкий бес
разбудит сожалений смуту,
над всем иным восторжествует...
Но я не дам ему плясать -
убью,
пусть и погибну сам.
Сражаюсь, значит существую!
- Будьте вы прокляты, - мечется Борис Иннокентьвич на символическом
своем тюфячке.
Дело-то повернулось второй картинкой - никто не стал свидетельствовать
Струйского на предмет психический. Медики трогательно забыли о нем, и даже
появившийся у него неприятный кашель ни в малой степени их не
заинтересовал. Зато полковник и кое-кто из старых знакомых заботами не
оставили.
В один прекрасный день на столе Ильина возникла тоскливенькая серая
папочка с парой небесталанно состряпанных бумаг, из коих следовало, что
господин Струйский изволит являть собой образ мошенника, притом вполне
законченного.
Ибо, обязавшись прочитать для членов местного отделения "Союза Михаила
Архангела" курс лекций о древнеримской национальной политике, сей ученый
муж взял преизрядный аванс, а от исполнения договора увильнул.
Получился отлично взболтанный криминал-коктейль, и даже сейчас, через
много лет, не высветить многих и многих тонкостей - или не даже сейчас, а
теперь уже... В общем, не высветить.
Разговор относительно лекций действительно был. Господин Сазонов,
председатель местного отделения, самолично нагрянул с визитом и после
долгих рассуждений о первом, втором и третьем Риме и сетований в адрес
учителя истории, не понимающего своего патриотического долга, предложил
Струйскому участвовать в богоугодном деле, разумеется, не безвозмездно.
Борис Иннокентьевич посмеялся, хотя и не слишком оскорбительно для
верноподданного слуха, и более или менее деликатно пояснил, что далек от
историко-проповеднических идей и вообще изрядно занят иными делами.
На том, к пущему неудовольствию господина Сазонова, все и завершилось.
Разумеется, Сазонов настаивал, весьма прозрачно намекал на
неблагоприятное мнение о текстах, предпочитаемых Струйским в гимназии,
наконец, прямо заявил, что господину учителю предоставляется уникальная
возможность это мнение исправить... Он много и воодушевлено говорил, однако
без особых результатов.
И в дневнике Струйского - в отрывочных слепках момента, именуемых
теперь дневником, - возникла насмешливая запись с острой цитатой из
"Зрителя" ("А здесь идея и значки, Своя печать, свобода глотки, Любовь
начальства, много водки. Патриотизм и пятачки").
Бесспорно и то, что запись попала в серую папочку, превратившись в
форменное вещественное доказательство - ага, разговор-то был!
Никаких реальных сведений о передаче Борису Иннокентьевичу трехсот
рублей аванса, конечно, нет, если не считать свидетельства трех почтенных
членов "Союза", готовых клятвенно подтвердить факт передачи, а впоследствии
это и сделавших.
- Вопиющая нелепость, - бился на следствии Струйский. - Гнусная
провокация. Я этих господ в глаза не видал. С тем же успехом Сазонов мог
указанную сумму себе в карман положить...
- В рассуждении положения вашего не следовало бы словами такими
бросаться, - терпеливо вздыхал Ильин. - Свидетели указывают, что имели дело
с супругой вашей, через нее аванс и вручили. Желаете ли очной ставки и
привлечения Серафимы Даниловны в качестве соучастницы?..
Так-то.
-- Будьте вы прокляты, - рычит в подушку Борис Иннокентьевич, -
...ть-те вы-про-кля-ты...
13
Но наплывают светлые минуты, когда можно заглянуть в прошлое, совсем
вроде бы недавнее, не взорванное, не затуманенное обозленностью.
- Это потрясающе! - восклицает Иннокентий Львович, отбрасывая газету.
- Я всегда утверждал: все дело в человеке, человек способен на многое
недоступное нашему воображению. Но каков этот Гудини! Представляете, он
сидит в Бутырках, в запертой одиночной камере, скованный по рукам и ногам,
а вскоре исчезает оттуда, и еще меняет местами других заключенных...
- Говорят, он проделывал этот фокус в Англии и в Гамбурге, - с улыбкой
говорит матушка. - Не понимаю, однако, как удается...
- Как бы ни удавалось, - горячо перебивает ее Иннокентий Львович, -
важно, что освобождается. Я думаю, это будет серьезнейшее искусство в новом
веке - умение выбираться из застенков...
- И самостоятельно выбираться из шестифутовой могилы, - весело
добавляет она.
- Зря смеетесь, Татьяна Павловна, зря смеетесь, - говорит отец, - я
ведь серьезно. Это сейчас, в девятьсот третьем, смешным кажется, однако
пройдет немного лет, и вообразите себе - мир начнет погружаться в застенки,
и тогда вспомнят о Гарри Гудини. Ведь некогда и телескоп представлялся
фокусом досужих умельцев...
- Однако же, не стоит так горячиться, - с неизменной улыбкой вставляет
Татьяна Павловна, - для преступников ли тюрьмы? И к тому же чай пора
пить...
Приглушенно мерцают лампы, идет семейное чаепитие, и Боре (здесь он
просто Боря, Борик, Боренька) необъяснимо тепло и надежно от того, что
где-то есть человек, способный в наручниках броситься с моста в Миссисипи,
запросто улизнуть не только из далекой и как бы абстрактной бостонской
тюрьмы, но и из вполне зримых Бутырок, есть голубоглазый австрийский
подданный Эрих Вайс, которого эмиграция и цирковая традиция преобразовали в
неустрашимого Гарри Гудини.
Есть то видение того мира и это видение - нечто прямо противоположное.
Кто контролировал эксперимент Гудини с тюремным вагоном - не полковник
ли Ильин? Не он ли составлял доклад о необходимости новой конструкции
замков, дабы исключить исчезновение талантливых самородков без мирового
имени, но с золотыми руками и великим свободолюбием?
Конечно, он. И это никак не мешало ему восторгаться успехами
заграничного эскейписта, особенно умением тасовать колоду карт пальцами
ног. Полковник Ильин и сам знал тысячу способов испариться из мест
заключения, но
вот колода, тасованная ногой, - это было нечто невообразимое!
Из письма Гарри Гудини в Париж издателю журнала "Иллюзионист" Жану
Кароли: "Безрезультатного обыска, которому меня подвергли агенты русской
тайной полиции, я никогда не забуду. Я испытал ту же операцию в большей
части полиций всего мира, но подобного варварства я не видел никогда".
И негодовал господин Сазонов, однако еще внутренне: как можно пускать
этого фокусника - знаем, какой он там австриец или американец, все знаем,
голубыми глазами не проведешь! - как можно приглашать его в сердце
России-матушки и попустительствовать ему в развращении общественного вкуса
трюками, кои ставят под сомнение основы власти? Как?
И уже занавеска ближних несчастий задергивается, маскируя далекое
мирное чаепитие, и рождается иной образ из "Монолога Гудини":
Я, как змей,
из узкогорлой бутылки Бутырок выполз.
Я был вымочален и обессилен.
Но попробуй вырвись
из смирительной рубашки России -
сквозь ее зарешеченность
не прорвется и выдох.
Я предчувствую,
как Кассандра,
осененная сдвигом зоркого разума, -
мое искусство борьбы с безысходностью
самое важное в двадцатом веке,
веке - мастере души калечить,
раны заляпывая
словоблудной грязью.
И отсюда - небольшой взрыв превращения в Гарри Гудини, для которого
нет этой камеры с потеком сырости в углу и смехотворны все эти ржавые
решетки, бренчащие ключи и овальные кокарды, и отсюда - снова в
блинообразную подушку, затмевающую прошлое и будущее.
Будьте вы прокляты... - хрипит Струйский, -...ть-те-вы-про-кля-ты...
14
- Нет, - шепчет Серафима Даниловна, а ей кажется, что кричит, - нет,
вы не сделаете этого. Он не мог, любой скажет - он не мог...
- Дело-то еще хуже, госпожа Струйская, поверьте, еще хуже, -
сочувственно покачивает головой полковник Ильин. - -Господин Сазонов
утверждает, что означенная сумма вам передана была по причине отсутствия в
тот момент вашего супруга, и якобы вы сказали, что знаете обо всем...
Тот же капканный кабинет - неисчезающее мое наваждение, и мирная,
внешне очень мирная беседа приятной дамы с солидным офицером.
- Но я и не знакома с господином Сазоновым, мне его даже не
представляли, - отбивается Симочка.
- Что с того? - ласкает ее взором Ильин. - Трое почтенных, всеми
уважаемых людей в один голос настаивают на имевшем место факте. Войдите в
мое положение - должно ли мне прислушаться к их словам?
- Я понимаю, - теряется Струйская, - все понимаю, но клянусь вам, это
нелепость. Никогда бы Борис Иннокентьевич не стал читать лекции для "Союза"
и не стал бы общаться с этими людьми, и я...
- Отчего же вы пренебрегаете связями с патриотической организацией? -
бесцеремонно перебивает ее Ильин. - Пачкотней социалистов не брезгуете...
Не в этом ли, Серафима Даниловна, корень зла? Между тем, вам-то известно,
что государь весьма благосклонен к "Союзу", тогда как умонастроение вашего
брата и подобных отщепенцев считает предосудительным. И все лучшие люди и
истинные патриоты так полагают.
- Вы меня не совсем верно поняли, господин Ильин, - торопливо говорит
Струйская, - мы ничего против "Союза" не имеем, однако с некоторыми их
идеями по поводу иноверцев нельзя согласиться. Борис Иннокентьевич смотрел
по-иному...
- Как же, позвольте спросить?
- Он полагал, что сохранение черты оседлости ведет к порче нравов, и
разжигание религиозных распрей вредно для России...
- А разжигает эти распри "Союз" с благословения правительства и
государя, не так ли, мадам? - лениво уточняет Ильин.
- Нет, что вы, - пугается Симочка, - не так, но...
- Вот! - довольно усмехается Ильин. - Вот, мадам Струйская, в этом
маленьком незаметном "но" все дело. Не из-за него ли все ваши неприятности?
Из маленьких "но" проистекают крупные недовольства, разъедающие души. Я еще
понимаю, когда темный пролетарий, натравленный на высшие классы, начинает
кусать руку, дающую ему хлеб. Но вашему-то супругу государь положил
хлебушко с ма-а-аслицем, какие же у него "но"?
"С ма-а-аслицем..." звенит вокруг, "с ма-а-аслицем..." тупо настаивают
портрет, стол и все углы кабинета.
- Разве Борис Иннокентьевич кусал кого-нибудь? - робко принимается
возражать Струйская. - Он напротив, он честно служил...
- Честно? - уже гораздо жестче вступает полковник. - И по вашему
крестику на заборе честно стал прятать заговорщицкие листовки? Не
забывайте, Серафима Даниловна, вы ведь сами изволили показания подписать.
Честно! Да хоть бы он осознал, осудил свой образ действий - нет того. Да он
и усугубляет, пожалуй. Письмеца-то от супруга получаете?
Серафима Даниловна заливается краской, но героически молчит.
- Ладно, не отвечайте, - терпеливо говорит полковник, -'только примите
к сведению - многие письма к нам попадают, и есть среди них такие, кои
свидетельствуют о явной неблагонадежности господина Струйского, и проникни
содержащиеся там стишки в печать, беды не обобраться. Хотите, зачитаю?
Страсть какая-то у полковника Ильина к чтению, хотя я понимаю - не в
страсти дело, о страстях его я ничего не знаю. Знаю только, что Струйский
идет в меня Володиным голосом. Парадокс - Ильин разевает рот, и несется
оттуда
Володина хрипотца.
И вот сейчас полковник достает листок и начинает пробиваться сквозь
неразборчивый почерк Бориса Иннокентьевича:
Суть судьбы - никуда не денешься
из мохнатых паучьих лап
безнадежности и безденежья,
и молчишь в глубине угла,
паутиною страха спутан
по рукам и ногам.
И вот:
зришь, как сон, - в вековом распутье
колымага Руси плывет
по похабным ухабам буден,
грязью чавкая.
Вкривь и вкось
колеи от колес,
как будто
самогону глотнуть пришлось
на поминках по сыну.
Сыро.
По нервишкам скользит озноб.
Как спасти тебя, мать-Россия,
тем возницам твоим назло,
кто втянул тебя в эти хляби,
свел с исконных твоих путей,
кто тебя до креста ограбил
да и крест утащить хотел?..
Рухнуть гатью стволов осиновых
под колеса твоей судьбы,
чтоб еще одну хлябь осилила,
силясь черный мой год забыть?
Ты еще одну хлябь осилишь -
самовластных возниц оскал.
Беспризорная мать-Россия,
боль моя и моя тоска.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг