наисчастливейшим.
Я где-то совсем рядом, в отличном кустообразном убежище. Следовало бы
зажмуриться и заткнуть уши - не могу. Передо мной подлинная Симочка, одна
из последних, а может, и единственная Беатриче в семейном варианте.
Боготворимая Серафима Даниловна!
Борис Иннокентьевич ощутимо морщится, не знает, куда деть себя, свой
столь противный труп.
- Да, да, настоящий труп, - кричит Симочка и задыхается от крика, и
криком заражается окружающее пространство, вибрируя совсем по-мюнховски,
оно хлещет Струйского женским протестом.
В чем дело? Это не запрограммировано. Образ скандалящей среди парка
Симочки - ни с чем не сравнимая чушь. Она - ровное светлое пятно в
рукописи. И вдруг!
И совсем не вдруг.
Все дело в отказе, в отказе и в листовках. Примерно в это время
Струйский не решился взять на хранение маленький чемоданчик с листовками.
Вернее, заколебался.
"Тень набежала на наши отношения, - писал он, - дай Бог, мимолетная
тень. Проклятый чемоданчик!"
Но он еще не ведал истинного размера проклятья.
Из донесения, подшитого к делу: "... отказался, но под давлением
супруги, Серафимы Даниловны Струйской, урожденной Силиной, дал согласие,
однако, вероятно, нехотя..."
И еще его запись: "Неужели я труп?"
Все это калейдоскопически стократно смешивается во мне, и вот - такая
сцена в парке.
Струйский вздыхает, без особой надежды бросает взгляд на бессмысленную
и безответную голубизну над кронами.
- Симочка, - говорит он устало, - это безумие. За Иваном наверняка
следили...
- Ну и что? - взрывается Серафима Даниловна. - Ты не должен трусить!
До чего ж она хороша во гневе.
- Но думать-то я должен, - не слишком уверенно перебивает ее Борис
Иннокентьевич.
- Ерунда! - наращивает она давление. - Это отговорки. На благородные
поступки удобно глядеть со стороны. Неужели все твои высокие слова и мысли
не превратятся в единственный настоящий поступок.
- Симочка, милая, - протестует Струйский, - это же поступок
самоубийцы.
И берет ее за руку.
- Не прикасайся ко мне, - кричит она, - не смей! Теперь все, кому не
лень, предают Ваню, и ты с ними заодно, а я думала...
И она разражается потоком слез или просто уходит от него быстрым
шагом, почти бегом, - в общем, какая-то такая банальная концовка. Ничего
лучшего мое воображение не подсказывает.
Слабо. Все это слабо - чего-то я не узрел. Не было ли в конце такого -
мельчайшего штриха, скажем, взгляда, жеста, вздоха, - что заставило его
броситься в немыслимый вираж?
Однако ясно, что Симочкины вполне искренние, но, как говорится, не
совместимые с текущим моментом переживания, переживания из-за брата ее,
Ивана Даниловича Силина, - причина многих дальнейших событий.
Брат уже сидит под следствием, и дальнейшая его судьба почти никакими
источниками не высвечена. Пресловутый чемоданчик с листовками, призывающими
к низвержению эксплуататорского строя, блуждает где-то, и никто - пока
никто! - не хочет приютить его.
Струйский все-таки приютит, возьмет этот чемоданчик, превосходно зная,
что родственники в первую очередь попадут - наверняка уже попали! - под
подозрение, возьмет и спрячет поэтически нелепо в своем кабинете среди
рукописей и книг, едва ли не на самом видном месте.
8
Перенапряжение - в ушах звенит. Не даны нам путешествия во времени,
это сказка, дескать, самые темные уголки когда-нибудь освещаются лучами
правды. Бывает и по-иному - они темнеют дочерна, эти уголки, концентрируют
тьму в совершенно черные дыры в душах и судьбах.
Женщины как движущие пружинки биографий - разве это ново? Напротив,
понятно до непонятности, почти примитивно.
Но вот что тревожит меня - откуда мои видения, сцены едва ли не по
заказу, откуда "тени Голосов усопших" в правильном и неспешном течении моей
жизни?
И еще этот звон, только что возникший, тонкий и назойливо сильный.
Я с легкостью необычайной увязываю факты, я - самодеятельный Мегрэ.
Очень уж привлекательно объяснить все тарелкой, зависшим над моим
домом невозможным чудом.
Должна ведь отыскаться бесспорная причина хроновидения, дара, о
котором я не просил ни Господа Бога, ни Литфонд. Иначе дело запахнет
смертельным ударом по мировоззрению истового материалиста.
Пронзительность звука такова, что становится не по себе. Вроде бы ноет
все пространство комнаты и время, текущее в ней, - странной музыкальности
свист не связан с каким-либо направлением, он везде и отовсюду.
Состояние мое не с чем сравнивать, впрочем, нечто похожее бывает,
когда Костик начинает мужественно лепетать рифмованный вздор в лучезарно
ободряющих улыбках своей мамы, Верочкиной сестры. Так и видится тогда
штампованная аннотация ко всему этому трам-бам-тарараму, пяток строк
лживо-гладенького петита...
Попытаться растолковать: миленькие, нет у вашего мальчика слуха, он не
слышит жизни, ему нигде не болит, ни одной вавки за двадцать два годика.
Ему не о чем кричать и шептать тоже не о чем. И не стоит ему совершать
безрассудное бегство из инженерных рядов.
Странно, но Верочка вмиг звереет: ...конечно, моя родня, куда уж...
плевать тебе, пробьется ли он...
Мне и точно плевать, но лучше бы не пробился.
Звук сгущается, бьется во все углы, стискивает мне виски и проникает
вовнутрь.
Надо снять напряжение, немедленно и любой ценой.
Прости меня, дружище, мягколапчатый мой Сергей Степанович, совсем уж
нечем будет встретить тебя и твои хлопоты.
Открываю последнюю в этом доме бутылку "Русской", наливаю граммов
пятьдесят. По такому случаю огурчик бы.
Вскрою баллон - Верочка убьет, но все равно вскрою, - черт с ними, с
зимними запасами, до зимы еще дожить надо.
Сейчас станет хорошо, исчезнет этот ноющий звук. Как и нередко
случается, морально-отрицательным способом восстановлено
морально-положительное состояние. Восстановлю окончательно и пойду спать.
Не так уж много дало мое сегодняшнее путешествие, но и за то спасибо.
Так.
Хорошо не становится, становится никак. И пить больше неохота.
Возвращаюсь в каминную (какое щемяще-приятное название!), включаю
свет.
По комнате плавает какой-то голубой сладковатый дым, как будто зажгли
десяток палочек с индийскими благовониями.
Неужели из печки что-то вывалилось или окурок не туда сунул? У-у,
пьяная рожа!
Нет, все в порядке. Печка, и. о. камина, давно остыла, свежезажженная
сигарета торчит у меня во рту. Все в порядке, но по комнате плавают
полупрозрачные сгустки дыма.
Чудеса наводняют мою дачу, не хватает только парочки бледных
привидений, взывающих к справедливости. Цветная мистика клубится у ног.
Устраиваюсь в кресле и как-то подсознательно ищу глазами кувшин с
узорчатой арабской вязью. Не слишком ли - явление джинна, случайно
освобожденного почти трезвым писателем Лиходедовым.
Включаю магнитофон, пусть Володин голос изгонит этот противный
посвист. И Володя Штейн старается:
Жизнь поэта -
рывки и простои,
хуже - негоже,
лучше не стоит.
Как говорится,
пишет, как может,
правду не стоит,
кривду - негоже.
Строчку замажет -
ранку залижет,
выше взлетая,
падает ниже.
В гонке по кругу
дней суета...
Жизнь, как песня,
да песня не та.
Черт возьми, это из более позднего Струйского, гораздо более позднего,
или я ошибаюсь? Все планы склеиваются в голове, перемешиваются десятилетия,
не хватает только мне, биографу, забыть где, когда и при каких
обстоятельствах.
Между тем, дым сгущается все сильней, и, наконец, напротив меня
сотворяется нечто контурное и зыбкое, возможно, человекообразное.
И я сразу определяю - голубой человечек, летающая тарелка, мой сигнал
и прочее, и прочее...
Анекдот какой-то, но мне не до смеха.
9
- Что с тобой стряслось? - спрашивает голубой человечек. - Зачем ты
звал нас?
Могу поклясться, вопросы эти сами втекают в мою голову, и никаких
сотрясений воздуха в связи с ними не происходит. Ну, сие, положим,
элементарно - не хватает, чтоб они общались с нами посредством обычных
разглагольствований.
Непонятно другое - в честь чего он, несуществующая дымчатая личность,
нелегально просочившаяся в этот дом, старается мне серьезные вопросы
задавать? Шуток не понимает, что ли? Это же просто, как дважды два, - мое
настроение на миг просветлело и толкнуло на крыльцо для вполне невинного
занятия - пускания зайчиков.
- Ты передавал SOS, - внушает мне голубой человечек, - что в
расшифрованном виде означает: "Спасите наши души". Чьи души я должен
спасать?
О Господи, инопланетянин-то без малейшего чувства юмора, куда уж ему
души спасать. И вообще, какое ему дело до моей души, до запутанной мозаики
импульсов где-то в потайных ходах между корой и подкоркой?
Я больно щипаю себя за ухо, и, похоже, человечек морщится от этой
средневеково-нелепой операции.
- Сомневаешься в моей реальности? - словно бы ухмыляется клубящееся
создание.
В целом, я ни в чем таком не сомневаюсь. Понимаю, что сомнение -
движущая сила, но не она ли подчас сворачивает скулы?
Реален, так реален. Будь я и вправду пьян, поверил бы, запросто
поверил бы, но я слишком трезв для веры и достаточно глотнул для изгнания
сомнений, иными словами, я идеально формируем, и потому мне попросту все
равно. Реален, так реален. Хочешь спасать мою душу - спасай.
- Трудная книжка, да? - участливо спрашивает голубой человечек.
Издевается? Вряд ли. Для этого не стоило спускаться со своего
облачного пастбища. Заоблачье как раз неплохое место для насмешек, самое
безопасное.
- Книжки пока не видно, вот в чем беда, - выдавливаю я из себя.
Между прочим, ноющий свист полностью исчез, мои слова впервые и весьма
слабо нарушили тишину в этой комнате, но все в ней теперь приобрело
странную голубизну, вернее, еле уловимый отблеск клубящегося гостя.
- Послушай, - снова нарушаю я тишину, - тебя ведь не существует, так
что стоит ли жаловаться собственной галлюцинации? Я просто перенапрягся,
пытаясь нырнуть в иные времена и кое-что подсмотреть, а эти нырки немало
стоят. Мой Струйский стал потихоньку оживать, но слишком медленно, и мы с
ним ничего не успеем до явления Сергея Степановича. А он-то непременно
заявится, правда?
- Конечно, заявится и очень скоро, - как ни в чем не бывало отвечает
человечек. - Я тебе сочувствую, но особенно - твоему Струйскому. Должно
быть, его долго убивали, если он оживает с таким трудом.
- Но как ты можешь о чем-то судить, если ты фантом или галлюцинация? -
едва ли не с возмущением спрашиваю я.
- Фантомам судить гораздо легче, нежели себе подобным, - добродушно
впрыскивает в меня голубой человечек. - Кстати, зачем ты выбрал такую
мучительную тему. За это время ты накропал бы очень приличный и толстый
роман.
Он все-таки издевается. Мне не о чем писать толстый роман, тем более
приличный (приличный? - кому, собственно, к лицу?).
- Подпрыгнуть - еще не полететь, - нагло добивает меня нелегальная
личность. - Каждый масштаб требует своего пера. Сознаешь ли ты это?
- Послушай, ты, галлюцинация, - срываюсь я на безобразно резкий тон, -
нешто каждое пустое место всю жизнь будет учить меня, учить, как писать,
что писать и к какому масштабу приноравливаться. Пшел ты к...
- Пшел ты - это легче всего, - миролюбиво перебивает меня голубой
человечек. - И к педагогическим упражнениям пустых мест пора бы привыкнуть,
да и не такое уж я пустое место. И потом, я должен высветить в тебе правду,
чтобы как-то помочь.
Помочь! Он еще надеется мне помочь, это дымное чучело, которое столько
дней отвлекало меня от главного своей паршивой летающей посудиной. Я тебе
покажу высвечивать правду у честного писателя!
- Я тебе покажу правду, - уже не сдерживаясь, кричу я и швыряю в него
первым попавшимся под руку - тяжелой старомодной пепельницей.
Кусок выжелтевшего мрамора в форме орла, прикованного к ямке с
окурками, для которого давным-давно нет места в городской квартире, летит,
впервые в своей долгой жизни исполняя роль хищной птицы, летит и точно
попадает в центр гномообразного сгущенного дымка.
Мощная вспышка на миг ослепляет меня. Это обозленное облачко глотает
мой снаряд и тут же растворяет его. Только окурки и горелые спички
разлетаются повсюду.
- С-скотина, - очень по-человечески пищит голубой, пожалуй, теперь уже
синеватый человечек. - Скотина! Я же к тебе с добром, а ты хамишь,
примитивно хамишь.
И вдруг вся картина предстает передо мной как бы со стороны. Трезвый,
теперь уже совершенно трезвый и вовсе не чуждый моральным нормам писатель
Геннадий Лиходедов, сидя в уютном холле своей дачи, бессовестно мечет
тяжелым предметом в померещившегося ему пришельца с иных звездных миров. Не
пора ли ему на недельку-другую в известное заведение по привитию более
адекватных взглядов на объективную реальность?
- Разумеется, это свинство швырять в меня памятниками материальной
культуры 50-х годов вашего века, - раздумчиво бубнит голубой человечек,
заметно посветлевший и уплотнившийся, - однако зря ты психуешь. Туда тебе
еще рано. Ты ведь не оживляешь фантомы, а пытаешься их уничтожить с помощью
уродливых мраморных птиц.
Интересно, куда делась пепельница-орлоносец? Между тем, незваный гость
внушает мне:
- Ты панически боишься в себя заглянуть. Это свойственно людям, но
какой же ты к черту писатель, если стыдишься из собственной души сделать
линзу? Полагаешь, что микроскопы изобретаются только ради микробов и
молекул, да? А во времени зрение чем усилить? Небось, и не думал никогда...
Эх ты, труженик пера, ударник авторских листов и массовых тиражей...
Ему мало предсмертного полета продукции неведомой артели, он еще и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг