- Значит, вместе будем сниматься? - радостно сказал я.
- Хотелось бы, - скромно улыбнувшись, сказал он.
Я вдруг вспомнил, почему его лицо показалось мне таким знакомым и
приятным: я же видел его примерно в трёх или четырёх фильмах! И он ещё
скромно говорит: "Хотелось бы!" Вот это человек!
Мне очень захотелось сделать ему что-то хорошее, показать что-то
интересное, а то вдруг ему тут не понравится и он уедет! Конечно, он
никогда не скажет, что ему не понравилось, но придумает какой-то другой
предлог и уедет!
Я задумался.
- Хочешь... в конюшню пойдём? - сказал я. - Знаешь как там здорово
интересно!
- Хорошо бы! - Он обрадовался, причём искренне!
Мы пришли в конюшню, я познакомил его с Жуковым, и мы пошли смотреть
лошадей - было воскресенье, все лошади стояли на месте. В конюшне было
темно, только пар от дыхания лошадей клубился в окошках на фоне яркого
неба.
Мы шли по коридору, и вдруг Ратмир влез прямо в стойло к Буяну, взял
его за длинную морду и стал гладить чёлку на широком его лбу.
- Ну... ты смело! - переводя дыхание, сказал я, когда он вылез. -
Умеешь, что ли, с лошадьми обращаться?
- Немножко, - сказал он.
- А откуда? - спросил я.
- Да занимаюсь в конноспортивной школе, - как бы между прочим, сказал
он.
Я обомлел.
Занимается в конноспортивной школе, о которой я столько мечтал, и
говорит об этом так, абсолютно просто!
- А... где она? - спросил я.
- Школа? В Пушкине, - сказал он.
- В Пушкине?! - удивился я. - Как же ты... каждый раз туда ездишь?
- Всё значительно проще, - он улыбнулся, - я же ведь и живу в
Пушкине.
- Ну?! А где?
- В Софии.
Вот это да! Я же всё детство прожил в Пушкине, в районе, который
называется София.
- Я же там жил до семьдесят третьего года!
- Да? А я приехал в семьдесят третьем!
Взволнованные, мы пошли по коридору, вышли на улицу. Я даже не надел
шапку, было почему-то жарко, хотя градусник на стене показывал минус
двадцать.
Я увидел по тени на стене дома, что от головы моей идёт пар.
- А пойдём... в оранжерею?! - сказал я. - Знаешь, какие тут
оранжереи?
- Хотелось бы сначала немного поесть, - виновато улыбнувшись, сказал
он.
Как я мог об этом забыть! Ведь он же, наверно, как выехал рано утром
из города, ничего не ел!
Мы пошли к столовой, но до обеда было ещё далеко, ничего не
готовилось.
- А пойдём ко мне пожрём, - сказал я. - Папа на работе, а между
окнами - я видел - какая-то рыба!
Мы пришли в лабораторию, я распахнул дверь в отцовский кабинет,
залитый солнцем.
- Папа! - сказал я. - Можно, вот мы с Ратмиром съедим твою рыбу,
между окнами?!
Сморщившись, отец недоуменно смотрел - какую рыбу, почему между
окнами?! - потом, отвлёкшись от своих мыслей и сообразив, кивнул.
Мы примчались ко мне домой. Я встал на стул, открыл форточку, залез,
напрягшись, между стёклами рукой. Тёплый воздух у форточки дрожал.
Я отодрал с рыбы примёрзшую бумагу, потом мы долго отмачивали рыбу в
холодной воде. Потом пошла сильная вонь.
- Ничего... это бывает! - вежливо сказал Ратмир.
Он с интересом осматривал квартиру.
- Вы только с отцом здесь живёте?
- Нет... соседи ещё... Я, вообще-то, в городе живу. А он теперь
здесь, отдельно. Понимаешь?
Ратмир кивнул.
- А здесь что, колхоз? - сказал он, слегка меняя тему.
- Да нет! - сказал я. - Здесь селекционная станция, понимаешь? Здесь
сорта выводят более лучшие! Понимаешь?
- Ясно, - сказал Ратмир.
- А папа мой знаешь кто? Он - профессор! Знаешь, сколько он
зарабатывает?.. Ого!.. А дедушка мой знаешь кто? Академик!.. Только он
тоже отдельно от бабушки живёт.
- Ну, варим? - перевёл разговор Ратмир.
- Сколько варить-то? - спросил я через полчаса.
- Вари, пока глаза не побелеют.
- А она глаза закрытыми держит!
Мы развеселились. Потом пришёл с работы отец, мы его угостили рыбой.
- А можно, у нас Ратмир останется? - спросил я.
- Можно. Только ти-ха, - сказал отец.
Но мы не могли успокоиться и даже ночью не могли остановиться. А чем
тише стараешься смеяться, тем громче почему-то выходит... И, честно
говоря, я был счастлив: опасная съёмка была позади - и я нашёл друга!
- Чего вы, черти полосатые, всю ночь хохотали? - входя к нам утром,
сказал отец, но чувствовалось, что он доволен.
Мы доели нашу рыбу и помчались в группу.
- Ну что, дружки? Подружились? - улыбаясь, встретил нас у крыльца
Зиновий. - Но сами ведь понимаете: только один из вас остаться-то может.
- Где? - Сначала я не понял.
- Ну... у нас, - смутился Зиновий. - Роль-то у нас одна... мальчика
Степана. Сначала Ратмир намечался, потом вдруг ты... появился.
Я похолодел.
Потом я повернулся к Ратмиру.
По его лицу я сразу почувствовал: он знал всё с самого начала, но не
мог никак мне это сказать.
Мне снова стало жарко. Я снял шапку.
Вот это да! Рискуешь тут, снимаешься в огне, потом приезжает другой -
и тебя отстраняют!
Тут вышел Яков Борисыч. Я застыл. Я ждал: к кому он подойдёт? Он
подошёл ко мне.
- Ну что... расстроился? - положив руку мне на плечо, сказал он.
- Но... я же снимался... лошадей из пожара выводил!
- Ну... это общий план! - сказал Зиновий. - Лица твоего крупно не
было видно.
- Ну чего ты, чего? - забормотал Яков Борисыч. - Ведь ты же
инте-рес-ный парень - тебя в любой другой фильм возьмут! Как здорово ты
лошадей вгонял! О! Или хочешь, я с бригадиром трюкачей поговорю? Знаешь
как здорово - на лошадях скакать, из окон прыгать, под водой снимать...
А?!
Я посмотрел на Ратмира.
- Ну, хочешь, я уеду? - сказал Ратмир.
Я молчал.
Ратмир вдруг отвернулся, потом побежал и впрыгнул в рейсовый автобус
Вырица - Гатчина, который как раз подъехал к столбу.
Автобус с шипением закрыл двери и, два раза присев, уехал.
- Твоя взяла, - сказал Зиновий и ушёл в общежитие.
И тут же почти дверь открылась и на крыльцо вышел известный артист
Тимохин в длинной рыжей шубе и посмотрел на меня.
- Ты, что ли, Стёпа будешь? - улыбаясь, спросил он.
- Кто?
- Ну, мальчика Стёпу играешь?
- Я.
- Так это из-за тебя, выходит, мне в прорубь нырять?
Я промолчал.
- Ну, спокойно, спокойно, шучу! - Он положил мне тяжёлую свою руку на
плечо. Потом он ушёл к магазину.
А я всё ходил у автобуса. Зеркало на автобусе стало белым, пушистым.
Лицо замерзало, я подносил ладонь ко рту, дул горячим воздухом к носу.
На крыльцо вышли Зиновий, Яков Борисыч, вся группа.
- Ну, ты, победитель... поедешь, что ли? - насмешливо спросил меня
Зиновий.
Медленно подошёл Тимохин. Все стали садиться в автобус.
- А какая сцена будет сниматься? - спросил я.
- У проруби, - не глядя на меня, сухо сказал Зиновий.
- У проруби... или в проруби? - спросил я.
Ничего не ответив, Зиновий влез в автобус.
Я влез за ним.
- Ну неужели... нельзя отменить? Может быть... в павильоне снять? -
ныл я.
Зиновий отвернулся.
Мы съехали на лёд, поехали по реке и вот, повернув за мыс, увидели
прорубь. Невдалеке стояли тонваген, лихтваген и камерваген.
Мы вышли.
- Вот, - показал Яков Борисыч Тимохину, - добегаете до этой проруби,
падаете... появляется на поверхности только голова с открытым ртом и
рука... Тут сделаем стоп-кадр, - сказал Яков Борисыч, повернувшись к
оператору.
- Вот смотрите! - показал Зиновий Тимохину. - Примерно оттуда вы
должны появиться. Видите, где съезжает человек?
Я посмотрел наверх. По крутому обрыву к реке быстро спускался
какой-то человек.
Вот он съехал вниз и, не отряхиваясь, побежал к нам.
Он приблизился, и я узнал комбайнера Булкина.
- Привет! - сказал он. - Меня-то когда снимать будете?
- Вас? - удивился Зиновий. - А зачем?
- Что зачем?.. Этот вот малец сказал, что снимете меня, в роли.
- А... этот, - сказал Зиновий. - Этот наобещает!
- Когда ты... роль тому типу обещал? - подошёл ко мне Зиновий.
- Когда... антенну с его дома снимал.
- Да ты у нас орёл! - усмехнувшись, сказал Зиновий.
Я вспомнил вдруг убегающего Ратмира, потом оставшегося у общежития
Василия Зосимыча...
"Да, - понял вдруг я, - что-то много я сделал не того на пути к своей
блестящей карьере!"
- А может, можно без проруби? - сказал я, но никто даже не обернулся
в мою сторону.
Яков Борисыч стал ходить вдоль автобусов.
- Солнца нет - мгла какая-то! - нервно взмахнув рукой, сказал он.
Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус,
поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.
Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку,
виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи.
У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим
покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги...
В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась
мысль, которая в первый раз пришла на реке - и с ходу подкосила: "Что-то
много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!"
Я снова вдруг увидел, как Ратмир, сморщившись, бежит к автобусу,
впрыгивает... Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь
Гордеевна - маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца...
Да-а!
Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на
весь мир, всё равно нельзя было делать того, что я сделал!
И это ведь только то, что я помню... Наверняка есть что-то ещё!
Я встал, пошёл по длинному общему коридору на кухню, чтобы попить.
Я открыл в темноте медный кран, подставил руку и вздрогнул: вода была
абсолютно ледяная!
А завтра утром Тимохину прыгать в прорубь! В такую воду!
Я стал дрожать.
Конечно, артист-то не утонет!
Но герой-то утонет, и зрители будут думать, что так и нужно!
Да-а-а... Видимо, автор довольно мрачный человек. Но я-то почему
должен его мрачности помогать?
Я вспомнил, как перед самым Новым годом мы под предводительством
нашего дворового вожака Макарова проводили задуманную им операцию
"Елки-палки" - отбирали на платформе у приехавших ёлки. И как я хотел
тогда уйти, но не ушёл!
...Но ведь поклялся же себе тогда, что участвую в таком деле, с
которым не согласен, последний раз!
Оказалось вот - не последний!
А может, фильм получится в конце концов хороший?
Не знаю! Не знаю... Но моё участие в нём меня не устраивает!
И так совесть нечиста: Ратмир, Василий Зосимыч - и вот ещё человек с
моего ведома падает в прорубь?
Нет уж!
Пусть без меня!
Завтра с утра поговорю как следует с отцом, потом поеду и привезу им
Ратмира!
Вот так.
Но, сильно замёрзнув без одежды на кухне, я яснее ещё представил,
какой страх испытывает Тимохин, падая в прорубь!
"Но я-то больше в этом уже не участвую!" - вспомнил я.
Ну и что? Легче всего сказать: "Я не участвую" - и всё!
Подумав, я понял, что мне нужно сделать: залезть тихо на крышу дома
Василия Зосимыча и поднять антенну (тем более что я это ему обещал!).
А завтра автобус съедет на лёд, Тимохин выйдет, вздыхая, поднимет
голову - и вдруг увидит антенну.
"Стоп, стоп!" - закричит Яков Борисыч.
"Ну и что? - подумал я. - Снова залезут, снова снимут антенну, и
съёмка пойдёт дальше. Всё бесполезно! Да? - Я разозлился. - Многие так
говорят: "Но это же бесполезно" - и ничего уже не делают!
Легче всего сказать: "Но это же бесполезно". Ну и что? Всё равно
должен я это сделать!"
Я посмотрел в окно. Ярко светила луна. С жестяного навеса,
накрывающего ступеньки, ведущие в подвал, тихо летел, сверкая, мелкий
снег.
Да... Не хотелось бы иметь дело с железом в такой мороз!
Я посидел ещё в кухне, потом пошёл в комнату, оделся, взял в столе
плоскогубцы и вышел. Мороз был острый и какой-то неподвижный. Снег скрипел
гораздо резче, чем днём.
Сдвинув в снегу калитку, ведущую к дому Василия Зосимыча, я тихо взял
лежащую у сарая лестницу, стащил с крыши сарая шест с антенной, потом
разгрёб снег, нашёл проволоку... Потом, тихо приставив лестницу к дому,
полез. Я залез наверх, посмотрел - реки внизу не было видно.
Я стал прикручивать шест к трубе - и вдруг внизу раздался скрип.
Всё! Василий Зосимыч проснулся! Наверно, услышал. А может, увидел мою
тень, от луны!
Сейчас он выйдет... захватив ружьё! Я видел: у него на стене ружьё.
Он уже старый, боится воров - и вдруг видит перед окном чью-то тень!
Я стал прятаться в снег. Лицо, руки по локоть были в снегу. Я ждал.
Было тихо. Рука прилипла к железу - я с острой болью её отодрал.
Я посидел тихо ещё минуту, потом, взяв в руки трос, стал сползать к
краю. Балансируя на корточках на краю, я ввинтил штырь в резьбу...
Потом, напрягшись, я медленно поднимал высокую антенну...
Утром, поговорив с папой, я уезжал.
Я бежал по аллее, прикрывая рукой лицо от мороза.
Поеду в Пушкин!..
Иногда я оборачивался, смотрел - антенна на доме Василия Зосимыча всё
стояла.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг