- Ну... Есть, точно, не будешь?
- ... Не точно.
- ... Ты зайчик?
- Практически да.
***
Потом он увидел вблизи ее глаз, огромный, с маленьким красным уголком.
Он счастливо вздохнул и чуть не задохнулся от попавшей в горло пряди ее
легких сухих волос.
И снова - неподвижность, блаженное оцепенение, когда слышишь, как
шлепает, переливается вода в ванне, и нет сил пошевелиться, привстать.
ДВЕ ПОЕЗДКИ В МОСКВУ
1
Московский дворик перед глазами - деревянные скамейки, высокая
блестящая трава, одуванчики на ломающихся, с горьким белым соком трубочках.
А я сижу за столом и опять ей звоню, хотя вчера только думал - все, слава
Богу, конец. И вот опять.
Звоню, а сам палец держу на рычаге - если подойдет муж, сразу
прервать. Но нет... Никого... Гудок... Гудок.
Далеко, за семьсот километров, в пустой комнате звонит телефон.
Положил трубку, встал. Жарко. Единственное удовольствие - подойти к крану,
повернуть. Сначала выливается немного теплой воды, а потом холодная,
свежая. Положил голову в раковину. Вдруг кран начал трястись, стучать, как
пулемет, вода потекла толчками. Ну его к черту, закрыть. Ходить по комнате,
размазывая потемневшие холодные прядки на лбу. Провести рукой по затылку
снизу вверх - короткие мокрые волосы, выпрямляясь из-под руки на место,
приятно стреляют холодной водой за шиворот. Но скоро все высыхает.
Подошел к двери, выбежал, хлопнул. Все идут потные, разморенные,
еле-еле. Уже неделю такая жара. С того дня, как я приехал в Москву. А
вернее - сбежал. Так прямо и схватился за эту командировку. А здесь меня
брат поселил в своей пустой кооперативной квартире на окраине. Странные эти
кооперативные квартиры. Все одинаковые. И как-то еще не чувствуется, что
люди здесь жили и еще долго будут жить.
Институт, правда, оказался рядом, так что в самом городе я почти и не
был, все ходил здесь по дорожкам, по огородам. И уж стало мерещиться, что
вся жизнь пройдет здесь, на этой вытоптанной траве, среди пыльных, мелких,
теплых прудов...
Познакомил нас с ней мой друг Юра. И сразу понял, что зря. Сразу же
между нами почему-то такое поле установилось, что бедный Юра заерзал,
задвигался, и вообще удивляюсь, как не расплавился.
Что в женщине больше всего нравится? А всегда одно и то же - что ты ей
нравишься, вдруг чувствуешь, как она незаметно, еле-еле подтягивает тебя к
себе. И замечаешь вдруг ее взгляд, и осторожно думаешь - неужели?
А наутро я пришел к ней по какому-то еще полуделу, что-то мы придумали
накануне. И вот сидел на табурете, а она ходила по комнате в мохнатом
халате, нечесаная, и мы говорили еще о каких-то билетах, но все уже
настолько было ясно... Она мне потом рассказывала, что тоже это
почувствовала и очень испугалась - еще накануне утром меня и в помине не
было.
Все несколько отклонилось от обычной схемы, и муж нас застал в первый
же день, когда ничего еще не было и мы сидели с ней за три метра друг от
друга и толковали о каких-то мифических билетах.
Как я узнал, муж ее был джазист, причем первоклассный, отнюдь не из
тех лабухов, что играют на танцах или в ресторанах, - нет, он занимался
серьезным, интеллектуальным джазом, порой трудным для восприятия. Я знал
несколько таких: абсолютно не пьющие, серьезные, даже чересчур серьезные,
прямо профессора.
Однажды я был на их джем-сейшене, слышал его знаменитый виброфон...
Вот идет со всеми и вдруг отходит, отклоняется, меняет строй, ритм, вот уже
девятнадцатый век... восемнадцатый... семнадцатый! Вот идет обратно...
нагоняет.
Потом играли "хот". Быстро, еще быстрей, все разошлось, разбренчалось,
казалось - не соберешь!.. Но нет, в конце концов все сошлось. Здорово.
Вспоминая это, я смотрел, как он снял черный плащ, оставшись в
замечательном синем пиджаке с золотыми пуговицами, потом расстегивал боты,
расчесывал пушистые усы... Мне он сразу понравился. Нравится он мне и
сейчас, после всего, что произошло.
Он пошел по комнате и вдруг увидел меня за шкафом.
- Та-ак, - сказал он, - те же, вбегает граф. Мы с благодарностью
приняли его легкий тон.
- Раз уж попались, - говорил он, - будете натирать пол. Я давно уже
собираюсь...
Потом мы сидели, все трое, и молча пили чай. Я вдруг хрипло
проговорил:
- Может, с моей стороны это нахальство, но масла у вас нет?
Он засмеялся, принес из кухни масло.
И только когда я вышел на улицу, только тогда страшно перетрухал - и
то больше не за настоящее, а за будущее, Я уже чувствовал, что это так не
кончится. И действительно, весь день ходил как больной, а наутро снова к
ней явился.
И понеслось! С этого дня мы стали звонить друг другу непрерывно,
каждый день, сначала еще под разными предлогами, а потом уже и без
предлогов, и все ходили, говорили.
- Мне кажется, - говорила она, поворачиваясь на ходу, - вам все должны
завидовать. Вы прямо как Моцарт. Вам все так легко дается.
Я что-то не замечал, чтобы я был как Моцарт, но мне становилось
хорошо.
Конечно, я понимал, что у меня выигрышное амплуа, что я сразу же
получаюсь романтиком и отчаянной головой, а муж совершенно автоматически
выходит занудой и ханжой. Эта фора, не скрою, несколько меня беспокоила.
- Володька - он очень хороший, - говорила она, рассеянно улыбаясь, -
талантливый. Но, кроме его чертовых синкоп, ему все до феньки. Вчера пришел
грустный - ну, думаю, что-то его проняло. Наконец-то! А он ложится спать и
говорит: "Сейчас играли с Клейно-том би-боп, и я вышел из квадрата. Не
выдержал темпа".
Ах ты, думаю, зараза!
Вся печаль нынче в том, что мужики забывают о своей извечной роли -
кормильцев, делают себе то, что им интересно...
"Ну и правильно!" - думаю я.
И мы снова встречались, ходили, говорили, вдруг удивлялись, что уже
вечер, заходили в какие-то молодежные кафе, сидели среди лохматых молодых
ребят с их несовершеннолетними подругами, пили жидкий кофе... А однажды
вдруг ударила громкая ступенчатая музыка, и длинный парень ритмично
захрипел в микрофон, и все вокруг встали, и мы тоже встали, и она потрясла
левым опущенным плечом, потом правым, заплясала, быстро подтягивая один за
другим рукава кофты, разгорячилась, развеселилась.
А утром мы снова шли вместе по не известной нам до этого улице, и я
все бормотал про себя: "Нет... какой завал!" - но говорилось это с каким-то
упоением!
Однажды мы сидели с ней в пельменной, с маленькими жесткими стульями,
с желтоватыми графинами уксуса на столах, с неясно напечатанным шелестящим
меню на пергаменте, и вели какой-то довольно еще абстрактный литературный
разговор. И я, ничего такого не имея в виду, спросил:
- Ты бы чего сейчас больше всего хотела?
И она вдруг спокойно и негромко сказала слово, которое одни считают
неприличным, другие слишком интимным, но только оно довольно точно передает
волнующую суть.
- Тебя, - сказала она.
Я прямо обалдел. Сначала я подумал, что ослышался. Но она глядела
прямо, не отводя глаз, и, казалось, говорила: "Да-да. Я сказала именно
это".
Я глупо молчал. Я понимал, что продолжать дальше светскую беседу
нелепо, и не знал, что говорить. И тут она меня выручила, сказав о чем-то
постороннем, словно бы то слово мне действительно послышалось.
Но я - то знал! То есть мне был сделан как бы упрек. Я был слегка
показан идиотом, для которого главное удовольствие - слушать свои
бесконечные рассуждения. И когда мы в конце недели ехали с концерта в
переполненном автобусе, с нависшими на нас людьми, я вытащил из кармана
белую скользкую программку, достал ручку и написал зеленой пастой: "Когда?"
Она посмотрела, улыбнулась, отобрала ручку и подписала: "Где?"
Больше всего мне в ней нравилась эта чертовщин-ка, это внезапное
светлое озорство.
Но тогда-то, честно говоря, я испугался. Представил себе неудобства,
беспокойство, волнения. Живой жизни испугался. Стал вдруг представлять
почему-то, как меня лишают доверия. Почему-то решил, что за это лишают
доверия.
И при первом же случае отвалил в Москву.
И вот живу в этой душной, пыльной квартире на окраине, усталый, со
свинцовым вкусом во рту от плохой местной воды.
Пришло от нее одно письмо. Только я и понял из него, что уезжает она в
отпуск в Гурзуф.
***
... Троллейбус на ходу позвякивает, брякает. Это мука - ездить в
троллейбусах. Как увижу что-нибудь такое, что впервые увидел у нее, сразу
вздрагиваю. Будто у других этого быть не может.
Вот сидит женщина, выложив в проход тяжелые, еще не загоревшие ноги, с
мутными синячками-звездами. Ноги мелко трясутся.
А как волнует передняя часть ступни, щели между пальцами, уходящими в
туфель. Иногда пальцы немного не влезают, изогнувшись, теснятся у входа,
где покраснев, где побелев. А сейчас, когда ступня напряглась, у начала
пальцев вдруг вспыхивает веер тонких косточек.
Встала.
Задняя, тугая, напряженная часть ноги в постоянных красноватых
мурашках. Пошла, стукая босоножками. Пятка, белая, как бы выжатая ходьбой,
снизу плоская, темная, и по краю ее, по острой грани, полукругом -
желтоватая цепляющаяся корочка.
И так я носился по городу, и она все напоминала о себе, и в такой
ужасной форме напоминала!
***
Когда я вернулся, с Ириной мы почти уже не расставались. На все
махнули рукой. А-а-а! Встречались по разным комнатам, у друзей. Каждый
день. Я уже понимал, что далеко мы зашли за обычный флирт. Однажды пришли
мы к другу Пете. Пустил он нас с ужимками, подмигивал, палец за ее спиной
поднимал, а потом в соседней комнате работал. И вдруг, когда она вышла на
минутку, появляется в дверях.
- Слушай... ты тут... за стеной... таким голосом разговаривал...
Никогда такого не слышал. Я, пожалуй, уйду.
Скоро она вошла, я что-то очень ей обрадовался, разговорился.
- Знаешь... поначалу я все ждал, что все изменится... Думал - не может
же так продолжаться? Думал - или замуж ты за меня выйдешь, или прогонишь. И
вот, гляжу - ничего как-то не меняется. Ведь мы же не назло ему, верно?
Самое это последнее дело, когда что-то делается исключительно назло. Можно
только от избытка жизни... Это проще всего - сказать: "Нет", - и все. Но я
думаю, не в этом дело. Вот наш хозяин, этой комнаты, много прекрасного в
себе задавил, оттого что все сдерживался, ходу себе не давал. Слишком
сильная воля оказалась... Вот, смейся. А нам все хорошо, и даже лучше. И
все правильно, когда хорошо. А разврат - это когда плохо. Вот я и думаю...
Так. Может, и мне снять часть одежды?
- Конечно. Давно пора.
***
Однажды мы шли с ней по улице.
- Да, - вдруг сказала она, поднимая голову. - Володька вчера: "Все, я
решил... Перехожу в коммерческий джаз. Буду халтурить, деньги зарабатывать.
Купим диван-кровать. И заживем не хуже людей. Но и не лучше".
"Надеюсь, он этого не сделает", - подумал я.
- Ехала к тебе в автобусе, - говорила она, - и вдруг так меня
закружило - чуть не грохнулась! Все, больше ждать нельзя... Да, кстати,
надо ему позвонить, мало ли что...
Она озабоченно вошла в будку, но вышла оттуда, улыбаясь.
- Вот балда! Поднимает трубку и хриплым басом: "До-о?"
Мы шли, усмехаясь, и он, наверно, тоже сейчас еще усмехался, и так мы
все трое веселились, что, если разобраться, было в нашем положении
довольно-таки странно.
И вот уже садится солнце. Пронзительно зеленая холодная трава. Розовая
неподвижная вода в каналах. Белые крупные ступени.
И она. Волосы стянуты назад, слегка натягивают лицо.
***
Все происходило на третьем этаже, в здании какой-то больницы, но
почему-то на чьей-то частной квартире.
Открыла сухонькая старушка, с маленькими, шершавыми, крепкими
кулачками.
- Ну, ты меня напугала, Ирка! Это ж надо - в час ночи позвонить!
Ленька, мой сын, над диссертацией засиделся, разбудил.
Они вдруг захихикали. Я с изумлением смотрел на них обеих. А старушка,
разговаривая, быстро вынимала из сумки блестящие инструменты, что-то
кипятила, надевала белый халат...
Я вышел в кухню, сел на высокий цветной табурет.
Я слышал их разговор, звяканье инструментов, и вдруг начались крики,
громкие, надрывные, я и не представлял, что можно так кричать... Потом
старуха сидела на кухне и курила огромную папиросу.
- Ну, - сказала она шепотом, - порядок. Вот мой телефон. Звони, если
что...
Я вошел в комнату. Ира лежала на кровати, закрытая до подбородка
одеялом, слабо улыбалась. Потом успокоилась, задремала.
Я сидел на кухне.
И вдруг в дверь посыпались удары, она закачалась, задребезжала. Вошла
Ира, уже одетая, маленькими шажками, прижав руки к низу живота.
- Володька, - совершенно спокойно сказала она. - Спрячься куда-нибудь,
слышишь?..
Я направился в комнату. Распахнул окно. Встал на подоконник. Асфальта
внизу не было видно. Внизу была крыша - примерно метром ниже, и до нее
метра три. И вдруг мне стало весело. Я столько в детстве бегал по крышам! Я
присел и прыгнул. Я долетел и шлепнул пальцами по нагретому солнцем,
прогнувшемуся краю. Сползая, тяжело свисая, я видел перед собой светлосерое
оцинкованное железо и думал: "Недавно крыли". На самом краю лежал огрызок
яблока, уже коричневый. Пальцы, потные, сползали. Наверное, я мог
удержаться, но до озноба противно, когда ногти скребут по цинку, - и я
отпустил.
***
Мои веселые друзья по палате выбегают смотреть на все интересные
случаи. Выбежали они и тогда, тем более что я висел, оказывается, прямо над
их окном. Они рассказали мне, что я был еще в полном сознании, когда Володя
поднял меня с асфальта, нес по двору, по лестнице, и я еще что-то говорил и
спорил, а один раз даже вырвался, и он меня просто вел. И когда ко мне
подошла медсестра со шприцем, я якобы еще сказал: "А ничего девушка", - и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг