от поворотной платформы пушки.
Высочанский, наш любимый гость, нежно радовался тому, что все -
тьфу-тьфу-тьфу - по-человечески. Он бодро вскарабкался на крепость и,
оглядывая оттуда простор, всячески вдыхал полной грудью, внушая и нам: вот
это жизнь! Вот это красота! Может, хватит вам уродоваться в ваших железных
душегубках, пора зажить по-настоящему!
Спустился он вовсе умиротворенный. Ласково выпил...
- Ладно уж! - Он с веселым отчаянием махнул рукой. - Пока не имею
права вам говорить, но по старой дружбе: на октябрь утверждена регата, и
ваша "Венера" - в реестре!
Он эффектно откинулся, огляделся. Все тихо молчали. Конечно, нам
полагалось ошалеть, но только я вяло выкрикнул: "Неужели?" - остальные не
реагировали.
- Ладно уж! - окончательно расщедрившись, добавил гость. - От вас,
старых пьяниц, не скроешь: регату эту организуют крупнейшие винные фирмы
Европы. Как это вам?
Все молчали еще более тупо.
- Только сомневаюсь, - вдруг Гурьич прохрипел, - что нам хоть стакан
нальют, если у нас не будет самых свежих военных тайн. Какой смысл?
- Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский.
Уже укупоренная подводная лодка, стоящая на кильблоках, - не самое
лучшее место на свете. Нагнешься к слабо сипящему под ногами шлангу,
всосешь чего-то теплого, пахнущего резиной, - и живи!
Но особенно тяжко, если лето и жара, и стоит едкий дым от сварки, а
еще лучше - от резки металла, желательно - покрашенного! Стоишь, размазывая
грязные слезы, и что-то пытаешься еще понять в едком дыму.
Высочанский, приехавший, чтобы устроить красивое отпевание, был
поражен - что тут, напротив, кипит такая жизнь! Работяги, теснясь в
гальюне, прожигая искрами собственные штаны, вырезали из железного пола
литой унитаз. Зачем? В знак протеста? В подарок гостю? Высочанский плакал
вместе со всеми, но явно не понимал, почему.
... Унитаз - вообще один из самых коварных агрегатов на лодке. Чуть
задумаешься, недосмотришь за шкалами, не довыровняешь давление - и даст
золотой фонтан, и ты выйдешь из места уединения весь, с ног до головы, в
говне. И, что греха таить, такие казусы с нашим гостем происходили. Но
сейчас назревало что-то другое.
Дышать становилось невозможно, концентрированные слезы буквально
прожигали кожу. Высочанский не хотел выглядеть дураком, но и понять
что-либо не мог... И тут наши пролетарии поднапряглись и низвергли с
грохотом трон, как в семнадцатом, прямо к ногам отскочившего Высочанского.
Зазубренный край железа хрипел и сипел, огненные пузыри медленно угасали,
синели, слепли, словно глаза повергнутого дракона. Все повернулись и, едко
кашляя, потянулись на выход. Никто ничего не объяснял.
И только я, сжалившись над гостем, и предложил эту прогулку,
оказавшуюся роковой.
- Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский. А что
ж еще он, посвятивший сближению с Западом всю жизнь, отсидевший сначала в
кочегарке, потом за решеткой, мог восклицать?
- Напротив - о них-то я думаю хорошо! - презрительно обрубил Гурьич и
ушел на яхту, показывая, что не видит смысла в продолжении всего этого
блаженства!
Обратно мы ползли еще медленнее. Лопотал лишь движок - все молчали.
Находила тьма.
- Я все-таки хочу сказать!.. - проговорил я в глухую темноту.
- Что ты хочешь сказать? - напрягся Кошкин.
- Все! - с отчаянием выкрикнул я.
- Ты не скажешь ничего! - Он выдернул руку из кармана.
Ослепило пламя - и я упал в темноту.
Когда я пришел в себя, вокруг по-прежнему была тьма, из левой половины
жилета с бульканьем выходил воздух. Я не стал зажигать лампочку, верещать в
свисток, а быстро и тихо погреб в сторону - снова оказываться с Кошкиным
мне вовсе не хотелось!
Лишь через некоторое время и оглянулся. На яхте горели те же огни -
ходовые. Даже не остановились! Спасибо, друзья!
Я не знал, сколько мне плыть, и на поверхности меня, покуда я плыл,
поддерживали огни: я читал их и потому не впал в отчаяние: вот зеленый на
невидимой мачте, и тихой стук оттуда - подводные работы. Дальше - два
зеленых на мачте, один под другим, - водолазные работы; целый ряд красных
вдоль воды - дноуглубительные по краю фарватера. Длинный ряд красных с
белыми, высоко - целый невидимый состав судов с нефтью.
Мачта с тремя белыми друг над другом - буксир с длиной троса более 200
метров.
Читая огни, я и доплыл.
Тяжело дыша, я выполз на мокрые блестящие камни недалеко от спасалки.
Оттуда доносился радостный женский визг, видно, в основном, там
занимаются спасением души!
Я встал, пошатываясь, подошел. Стянул дырявый прожженный жилет и кинул
им на крыльцо, как тяжкий немой укор: может, хоть утром что-то поймут! Я
вломился в пыльные кусты, сохраняющие дневную духоту, не разбирая дороги,
прорвался через них и вышел к даче.
Темнота! Жена мирно спала, и пес с ней (в смысле наша собака).
Я пошел на террасу, поставил чайник на плитку, обессиленно сел.
Да - Кошкин всегда был сволочью... и однажды в меня уже стрелял. В тот
раз, к счастью, неудачно. Не знаю, как ему покажется в этот раз!
Да - Кошкин всегда был наглецом, еще когда я только узнал его, когда
мы с ним из параллельных групп оба оказались на подводном Северном флоте,
отчасти по горячему нашему желанию, отчасти вопреки ему.
Я долго неподвижно сидел на террасе, тупо надеясь, что, может, хоть по
телефону он позвонит, поинтересуется, извинится... Как же!
Стояла абсолютная тишина. Интересно - даже у соседей сегодня не бузят.
Обычно каждый вечер у них гульба, огромное стечение родственников,
заканчивающееся, как правило, дикой дракой. Все в каких-то сложных
родственных отношениях и все называют друг друга Сясей. "Сясь! Ну, скажи!
Ну, что ж ты ляжишь?" Странный вопрос! Если он жахнул ему по башке - так
что же он хочет? "Сясь! Ну, что ж ты молчишь!" Старший Сяся, владелец дома,
иногда строго заходит ко мне: "Когда ж вы, демократы, порядок наведете?"
Почему-то ярым демократом меня считает, но для него демократы все, кто
когда-либо чему-либо учился. "Как же, - думаю, - с вами наведешь!" Но
сейчас и там тишина.
Оказавшись на флоте, Кошкин примерно полгода тупо тянул лейтенантскую
лямку, потом вдруг дерзко явился к комбригу, капитану первого ранга
Гурьеву, и заявил, что хочет создать духовой оркестр - на том основании,
что в институте играл в джазе на трубе.
Гурьич, конечно, прекрасно понял, что молодой офицер явно хочет из
грязи в князи: руководить оркестром на северной базе лодок, где развлечений
нуль, все равно что быть модным тенором в Неаполе.
- Кру-гом!
Музыки, как считалось тут, и так вполне достаточно: утро, в тумане
темнеют туши подводных лодок и разносится - та-та, та-та-та-та! Что еще?
Но Кошкин все-таки добил это дело! Как-то выпросился в Мурманск, где
сводный оркестр, собранный, в основном, из штатских, встречал новобранцев,
и, радостно надудевшись, исчез. Явившись через три дня, прямо с такси
явился к Гурьичу: так, мол, и так, испытываю невыносимые муки совести!
Позвольте, чтобы загладить свою вину, создать в нашем соединении духовой
оркестр! Ну, если загладить - то как можно отказать?
И с той поры нашу лодку на причале встречал не только традиционный
жареный поросенок, но и непременно машина с директором ДОФа (дома отдыха
офицеров): куда прикажете отвезти? На какое назначить танцы? Сколько
пригласительных вам потребуется? Какие вообще пожелания? И обращались со
всем этим не к командиру лодки, а к Кошкину!
Еще одна история его. Однажды: ветер два. Оторвало от якорной "бочки"
отжимной трос - и понесло лодку на пирс. Мы с Кошкиным на катере с двумя
матросиками - туда. Покувыркались изрядно, вымокли, но закрепили конец,
дрейф остановили.
Вызывает Гурьич: что хотите за это?
Естественно, что. На берег.
- Но чтобы в восемь ноль-ноль на вахте!
- Есть!
- Колоссальные бабы, колоссальные бабы! - Кошкин бубнил, пока мы с
базы в Североморск добирались.
Колоссальные! Одна еще ничего: нос-кнопка. Зато другая! Просто вылитая
молодая ведьма: нос фактически загибается к подбородку - может быть,
пролезет тонкий бутерброд, но едва ли. Кошкин с порога говорит:
- Эта - твоя!
Или еще... Мы, как вчерашние студенты, проводники прогресса, пытались
поначалу и среди льдов за новое бороться.
Один старшина, списанный по психической линии, модернистом-художником
себя объявил. Как же нам в стороне? Надо в политуправление идти, юному
дарованию (неполных пятидесяти шести лет) дорогу пробивать! В восемьдесят
втором году! На флоте! Где в каюте, как в камере тюремной, и только лишь в
ленинской комнате чисто и светло!
- Знаешь, - Кошкин говорит. - Пожалуй, двоим нет смысла собою
жертвовать! Давай на спичках.
Вытянул, естественно, я! Кошкин коротал время, купаясь в проруби.
Возвращаюсь с набитой харей, Кошкин нежится в ледяной воде, и рядом лежит
его спичка: тоже без головки, как и моя!
Наконец-то немножко задремал сидя. Да, никаких радостных сообщений
сегодня не светит - пошли спать. Посидел еще немного. Телефон в ночи
молчит. Зато комар зазудел, зазудел над ухом, пока я снайперским ударом не
оглушил его (или себя).
Развесил мокрую одежду перед террасой, пошел в комнату. Тепло. Тихое
сопение жены и пса! Не реагируют!
Но в результате всех этих дел Гурьич не то что Кошкина невзлюбил,
наоборот - как брата, приблизил. Однажды понял я, что уже давно они в общей
связке химичат: командир соединения и придурок-лейтенант. Хорошо, что и я
вовремя к ним присоседился: оказались втроем в военном представительстве в
Абу-Даби: вилла, бассейн - это из полярных-то льдов!
Походил по террасе...
Ну что ж - для убиенного я не так уж плохо себя чувствую! Стукнула
дверь уборной во дворе: Сяся пошел по-крупному. Тоже проблема. Прежние
кадры этой промышленности разбежались - новые не пришли. Некому выкачивать!
Полным-полно.
Помню, в прошлый приезд сюда Кошкина с Высочанским Кошкин, слегка
выпив, предлагал Высочанскому гениальный проект: использовать изобретенные
мною с ним вакуумные балластные цистерны (которые нынче в связи с
конверсией никому не нужны) для выкачивания данного содержимого. По прежней
глупой нашей задумке они водою должны были заполняться, но кому это нужно?
А тут ямы можно очищать - любую яму высосет за один всхлип!
Помню, бешено преследовали Высочанского этой идеей - он на пляж от нас
подался, потом в лес, а мы все за ним: раз конверсия пошла - давай наши
цистерны на колеса, говнобусы делать!
Еле тогда ноги унес. Потом еще в Москву звонили ему: как с идеей
говнобуса? Искренне переживали! Но он же ничего не разведал, а нас винит!
Что-то я тут разбушевался в ночи. Хватит! Глубокий освежающий сон!
Потом, уже перед рассветом, наверное, проплыла вдруг в сознании,
словно стайка облаков, гирлянда фамилий: Устенкин, Ойтанепотопитытато,
Тымойродной, Куприянов, Ладневич, Голован, Жасний... Откуда? Куда? Даешь
мозгу отдохнуть, а он вместо того какой-то непонятной деятельностью
занимается...
... Проснулся, резко сел в темноте, отбросив шерстяное одеяло с
зарницами. Встал, вышел на террасу и даже зажмурился: освещенная низким
солнцем, жена с ведрами на коромысле плывет - ну прямо как лебедушка!
- Ну, просто я залюбовался тобой - надо будет новое коромыслице
справить тебе, полированное!
- А не боишься, что я коромыслицем этим - по башке тебя? - Пощупала
вещи мои, развешанные на веревке. - Вчера вплавь, что ли, добирался?
Знала бы, насколько права!
Тут телефон зазвонил. Голос смутно знакомый: "Ну, как дела?" Хотел
было начать отвечать, что сложно все, неоднозначно, как слышу уже - голос
мой: "Нормально все! Отлично!" "Что, - думаю, - он городит? Что отлично-то?
А-а-а, - думаю потом, - ему видней!"
Крякнув, облился из ведра, гикнув, выпил чашечку кофе.
После отражением своим в зеркальце залюбовался: в лице кровь борется с
молоком, уши чуть оттопырены попутным ветром, в быту - ровен, в выпивке -
стремителен. Морально уклончив.
- Ну, все! Подай мне те портки, зеленые. Сказочные. Я понесся.
- Когда будешь-то?
- Видимо, к вечеру...
- Значит - видимо или невидимо, но к вечеру будешь?
- Да!
За дом заскочил. Горячая струя треплет листья, серебряными узорами
поднимается пар, просвеченный солнцем.
Все! Рванулся вперед - и тут еще пес на меня набросился, вернувшийся с
удачного утреннего рандеву. Прыгал на грудь, из ноздрей его закручивались
струйки пара. Насобачился.
- Ну, все, все! Для вас я слишком элегантно одет! Отвалите!
Ласково его отшвырнул. Помчался.
- Э, э! - Жена вслед кричит. - Сегодня же выходной! Ты куда?!
- Я знаю, знаю!
К морю бежал по темной наклонной улице, между высокими глухими
заборами. Раньше были партийные, теперь не знаю чьи. Вдруг стукнула дверца,
вылетела позолоченная струйка пацанов. И снова тьма.
Пляж был еще туманный, жемчужно-серый.
Перепрыгнул бурый, как чайная заварка, ручей. Из спасалки по-прежнему
радостный женский визг раздавался. Рано начинают! Или поздно заканчивают?
Мой рваный жилет - мой немой упрек - остался на крыльце без движения.
Пошел по валунной гряде в мой катер, сел и, не оборачиваясь,
приветственно сжал-разжал кулак. Может, хоть кто-то в щель смотрит за тем,
что делается в хозяйстве?
Никакой реакции! Крутанул за веревку мотор, тот, как припадочный,
затрясся, зачихал. Потянул ручку газа по зубчикам назад - одновременно
реверс плавно вперед. Шестеренки ударились, корпус встряхнуло, поволокло.
Медленно набавляешь газ - и по широкой дуге в залив!
Рыбаки, застывшие на резиновых лодках, выразительно поглядывали -
слегка их заколебал.
Оставляем по борту Кронштадт с собором, форты. А вот уже и город
вылезает из воды. На далекий высокий балкон мужик выскочил, схватил что-то
быстро с веревки - и назад. Судя по торопливости - голый.
... А вот это уже ближе к делу! Качается понтон, по жестяному его
борту играет золотая, отраженная от воды сеть, и два стройных ныряльщика с
аквалангами, красиво выгнувшись, мечут себя в воду спиной вперед... Неужто
меня ищут? Зачем? Хотел было тормознуть, крикнуть: да вот он я, но
скромность не позволила. Добрые порывы нельзя опошлять.
Да... далеко вчера меня шлепнул этот Кошкин, гад, - моего берега и не
видать!
Даже разволновался слегка, чуть поворот не пролетел. Тут надо держать
ухо востро: Нева нанесла в устье песка, и слева в двух шагах от тебя стоят
рыбаки в воде по чресла, а справа впритирку идет трехэтажный сухогруз!
Дальше - к в глухом коридоре среди огромных, до неба, темных доков.
Сворачиваешь - и уже как в надоевшей коммуналке среди привычного ржавого
хлама - к плоскому мусорному мысу. Он слегка поднимается к завалившемуся
светло-серому забору, и за ним - самое мое любимое место на земле: заросли,
лопухи, словно на заднем дворе сумасшедшего дома. Островок свободы за двумя
кордонами ВОХРа. Безветренно. Жара. После долгого давления на уши слух
раскупоривается и входят треск пересыхающих стеблей, стрекот насекомых (как
и все тут вокруг, строго засекреченных). Под старой кривой грушей стоит
голая кровать со ржавым матрасом, рядом длинная ванна с дождевой водой.
Сколько раз я безмятежно вытягивался на этом матрасе и, накалившись на
солнце, скатывался в холодную воду. Удастся ли еще?
Высочанский кинулся ко мне в пустом коридоре.
- Вы?!
Он явно был переполнен впечатлениями...
После выстрела в меня яхта прошла минуты две безо всякого управления,
заскребла килем о камни. Тут Кошкин вдруг приставил пистолет к своей груди
и выстрелил. Покачнувшись, он упал, ударился головой о бакен и исчез.
Гурьич бросил плавучий якорь, включил ревун, стал шарить прожектором, но в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг