- Ну что ж, дело хорошее! - откликнулся я.
Мы поехали. Изредка Платон медленно кланялся встречным через стекло,
некоторых пропускал.
Меланхолично он начал рассказывать, что с этого года, как ушел с
работы, все стало валиться из рук, ни к чему серьезному не лежит душа, а
все дела со скотиной и участком (грандиозным, я бы сказал) он презрительно
называл "баловство".
"Сразу же дурить тебя начнет - моментально! - с восторгом предварял
нашу встречу отец. - И то плохо у него, и это никуда, а на самом деле все у
него кипит. Любит прибедняться - и тебя будет дурить!"
Так и было.
Мы как-то без дороги, прямо и непосредственно, выехали в серую ровную
степь. Платон словно и не смотрел на дорогу, плакался, какие у него ленивые
дочка и зять (ничего себе ленивые - с шести утра на столбе!). Потом, уже,
ближе к морю, начался небольшой склон, изрезанный оврагами и речками, -
приходилось делать петли, объезжать, понемногу спускаясь вниз. Да,
довольно-таки заковыристая получилась шутка - отвезти меня искупаться:
дорога головоломная, а ведь примерно где-то тут я проезжал вчера в темноте!
Теплело, крупные капли на листах наливались желтым. Потом все
пространство вокруг нас, от края до края, сделалось красным - весной так
широко цветут в степи маки, но это были не маки, это были помидоры,
маленькие, остренькие, яркие, - я внимательно разглядывал их гирлянды у
самой дороги, порой вылезающие почти на дорогу.
- Красиво! - не удержавшись, воскликнул я.
- А, все гниль! - махнув короткой ручкой, проговорил Платон.
- Как гниль? - удивился я. - Все это?!
- А что ж ты хочешь? - усмехнулся Платон. - Второй уже такой
"утренник" за три дня! А помидоры - нежный продукт! Там в них такие
капилляры, - растопырил он пальцы, - с водой, ну, и когда вода в лед
переходит, лед, сам понимаешь, шире воды и капилляры эти рвет. Тут же все
загнивает. Теперь, - он оглядел бескрайние поля, - разве свиньям на корм, и
то если руки дойдут!
- Как же, столько погибло?! Что же смотрели-то?
- Да почему смотрели? Работали. Убрали, сколько могли, план выполнили,
да и все, кому не лень, себе набирали, а все равно вон сколько осталось!
- Да у нас... из-за такой одной помидорины шикарной... любой с ума
сойдет! - воскликнул я.
Платон молча пожал плечом. Мы спустились к воде, остановились на
пляже. Море было еще какое-то не проснувшееся, абсолютно ровное и серое. Я
быстро искупался, вытерся. Потом мы сидели в машине, молча глядели на
неподвижное море, ан светлый и тоже вроде бы неподвижный кораблик на самой
кромке.
Я вспомнил: отец говорил, что колхоз этот довольно лихой и, кроме
скота, овощей, имеет рыболовный флот, который ловит всюду, чуть ли не у
Новой Зеландии, и Платон занимался как раз этим, был на сейнере то ли
механиком, то ли тралмейстером, точно отец не помнил, но главное - повидал
свет. На эту тему я попытался деликатно его разговорить - не молчать же
тупо, сидя в машине, и потом так же тупо молчать, когда отец станет
расспрашивать, что и как.
- Как, вспоминаете море-то теперь? - спросил я.
- Да, мерэшыцца порой! - неохотно проговорил он. - Да и то: бывало,
выйдешь ночью на мостик, от берега тыщи миль, а вокруг светло, от горизонта
до горизонта лампы сияют, что твой Невский проспект!
- А что же это? - изумился я.
- Так тралят же! - довольно равнодушно пояснил он.
- А-а-а!
- Знаешь, сколько в ту пору я весил?
- Мало? - догадался я, имея в виду тяготы морской жизни.
Он кинул на меня презрительный взгляд - видимо, любимым занятием его
было показывать людскую глупость и свой ум.
- Мало? - скептически переспросил он. - Сто сорок кило!
- Почему же так много? - пробормотал я.
- Так не двигался почти, - пояснил он, - с вахты в каюту, с каюты - на
вахту, да и все!
Такие неожиданные сведения о рыбацкой жизни поразили меня, но именно
этого и добивался мой собеседник.
- Да! Так со мною в каюте почти полгода командированный с Ленинграда
жил! Инжэнэр, - солидно проговорил Платон. - Соображал помаленьку, как
локацией рыбу искать... Да, инжэнэр... С Ленинграда, да... - Платон
немножко застопорился. - Мы ж с ним друзья сделались в конце! - Платон
несколько оживился. - Ты зайди к нему в Питере, я адрес тебе дам! Он тебе
все, что хочешь, сделает!
Опять он что-то крутит, хитрит, подумал я. Почему это какой-то инженер
в Ленинграде, с которым он плавал когда-то давно, должен мне делать все, а
вот этот, друг моего отца, находящийся в непосредственной близи, не хочет
мне сделать ничего, даже не покормит завтраком, а держит зачем-то на берегу
пустого и неуютного моря?
- Тянет... в море-то? - пытаясь развивать беседу в лирическом
направлении, спросил я.
- Та нет! - усмехнулся Платон. - Я на море люблю больше с берега
смотреть!
На этом мы закончили с ним задушевную нашу беседу. Он завелся, и мы
порулили обратно.
Теперь мы, видимо, для разнообразия ехали немножко другим путем.
Остановились над обрывом, над узкой стремительной речушкой. Тот берег
уходил вдаль все более высокими холмами.
- Сколько уже потопано тут! - вздохнул Платон. - Помню еще, как вот на
этом самом холме монастырь стоял, монахи на лодках плавали. Потом, сам
понимаешь, закрыли монастырь, но все сначала там оставалось как есть.
Помню, наша ячейка ставила спектакль антирелигиозный, и нам с Егором, твоим
отцом, поручили из монастыря того иконы для декорации привезти. Переплыли
на лодке туда, вошли... Темнота, таинственность, святые со всех стен
смотрят на нас. Быстро схватили со стены две самые большие иконы - в полный
рост - и быстро выскочили с ними на свет, на воздух. К лодке спустились,
обратно поплыли... Тут совсем уже солнце, жара! Сбросили те иконы с лодки в
воду и стали купаться с ними, как с досками! Заберешься на иконы,
встанешь - и в воду прыгаешь! - Платон вздохнул. - Вот и допрыгались! -
мрачно закончил он.
Дальше мы молчали и молча доехали обратно. Вообще-то Платон, судя по
количеству парников за домом, по размаху массивного амбара, был не так уж
беден, но жаловаться, прибедняться, причислять себя якобы к последним
дуракам - это постоянный его стиль, об этом меня предупреждал отец. Сейчас
он был бы рад, что характер его друга абсолютно не изменился.
Машина, въезжая во двор, проехала по нескольким клокам сена,
разнесенным из-под навеса сеновала завихрениями ветра, и Платон, поставив
машину, сразу же стал собирать сено вилами обратно на огромную колючую
гору, потом, перекрутив отполированную палку в руках, стал плотно
пристукивать клочки к общей массе обратной, выгнутой стороной вил. Я от
нечего делать принялся ему помогать. Где-то там, в городах, я что-то
значил, мог важно и веско говорить, и это что-то значило, но здесь все это
не значило ничего. Здесь я снова превратился в мальчика, в сына старого
друга, и соответственно себя вел - и более ничего. Уже почти все забыв,
здесь я вдруг вспомнил себя в детстве - робкого, вечно краснеющего
мальчишку.
За оградой тянулось широкое поле с раскоряченными сухими плетьми,
среди них, тяжелые, как ядра, темнели мокрые тыквы.
- И тыквы все померзли - не могли убрать! - махнул туда рукою
Платон. - Хоть я своего зятя с этой лентяйкой заставил свои тыквы убрать! -
Он кивнул на амбар.
Раздался треск, легкий шум выхлопов. Платон распахнул ворота, и на
бескрайний его двор въехал коричневый трактор - "шассик" - с небольшим
железным кузовом перед стеклянной кабинкой. Платон постелил широкую рогожу,
и тракторист вывалил из кузова гору зелено-серого перемешанного комбикорма.
Все это, конечно, включая трактор, было колхозное, но Платон обращался со
всем этим абсолютно уверенно. Он нанизывал корм на вилы и раскладывал в
корыта-кормушки - радостно замычавшей корове, серо-розовым хрякам в
соседнем отсеке, а за следующей перегородкой уже выскакивали и стучали в
доски копытцами черные пуховые козы.
В свином деревянном корыте я успел увидеть присохшие ко дну
скукоженные чехольчики помидоров - и тут он успел! Интересно - до заморозка
или после?
Потом я смотрел на слоистые загривки торопливо жующих хряков и думал:
в нашей жизни во всех хитросплетениях все равно не разберешься! И самое
верное - самое примитивное рассуждение: человек, выкармливающий скотину,
хотя бы даже для прикорма себя, наверное, прав, а те, кто как-то
ограничивает его, тоже, может, правы, но уже меньше! И я так чувствую, что
помогать-то, наверное, надо ему, а не другим - которые абсолютно спокойно
оставляют поля помидоров, превращая их в гниль!
Тракторист уселся на приступку кабины, закурил и чего-то ждал,
стеснительно - и в то же время явно - поглядывая на меня. Платон,
недовольный заминкой, замедлил движение вил и остановил на нем тяжелый
взгляд.
- Гала просила передать, - как бы оправдывая свое присутствие,
проговорил тракторист, - шо к обеду она не придет - у нас Вятка рожает!
Платон мрачно кивнул и продолжил работу. Видимо, посчитал, что это
сообщение как-то объясняет небольшую задержку тракториста. Стало быть,
понял я, эти комбикорма - привет от Галы, дочки Платона, посланный с
фермы... Вроде бы это нехорошо, но ведь больше взять-то неоткуда, да и
сколько его на любой ферме валяется под ногами, под тракторами!
Тракторист вдруг преодолел свою нерешительность, встал с подножки -
маленький, румяный - и слегка приседающей походкой направился ко мне.
Платон хмуро посмотрел на него, потом махнул рукой, заранее, видно, зная,
что собирается сказать тракторист, и оценивая это как ненужную пустяковину.
Тракторист подошел ко мне вплотную и выбросил пятерню. Мы взялись за
руки, пожали, но тракторист не выпускал моих пальцев. Глаза его загадочно
блестели. Он выдержал длинную паузу и наконец эффектно произнес:
- Попов Леонид Георгиевич! В смысле произведенного впечатления он не
просчитался.
- Как? Попов? И Георгиевич? - изумился я. - Так я же Валерий
Георгиевич Попов!
Тракторист довольно улыбнулся и, ни слова больше не говоря (видимо, он
сделал все, что хотел), еще раз тряхнул мне руку, сел в стеклянную свою
кабину и урулил.
Единственный, на кого я мог выплеснуть свои эмоции, был Платон, хотя,
судя по меланхолическому его выражению, особого сопереживания я от него не
ждал.
- Попов!.. И - Георгиевич! - все же воскликнул радостно я.
- Да много тут всяких! - пренебрежительно произнес Платон (я подумал,
что он имеет в виду нерадивого тракториста). - Што ж удивительного - родное
ведь село.
Действительно... родное! Я с умилением посмотрел вокруг, но ничего
умилительного больше не заметил.
- Ты, чем филологией заниматься, - уже по-свойски предложил Платон, -
лучше бы съездил в поле, памадор привез! Вон старые ящики у ограды
валяются - загрузил бы!
- Мерзлых, что ли?
- Так сойдет... для скота... Через три дня вовсе сгниют.
Конечно, по абстрактным законам он не прав: помидоры не его... Но по
здравому смыслу... А есть ли что-нибудь важнее его?
- Да чего-то машина моя барахлит, - проговорил я.
- А чего там у тебя с ней? - Тут он проявил интерес.
Мы подошли к моей машине (крыша и бока уже высохли), открыли и сели. Я
повернул ключ зажигания, стартер крутился, завывал, но мотор не
подхватывал. Мы подняли крышку, проверили бензин в карбюраторе, искру на
свечах - искры не было... Почистили свечи, снова повторили - стартер
крутился, мотор молчал!
- Ну, ясно все - электронное зажигание полетело у тебя! И зачем это
только ставят его, за Западом гонятся?.. Это в наших-то условиях!
Платон вынес свой суровый приговор. Как будто сам он ездит на волах! У
самого стоит "нива"!
- А транзистор, что сгорел, у нас тут за сто километров не сыщешь...
Ну, ладно уж, поспрошаю ради тебя! - подытожил Платон
"Все ясно! Теперь он сможет держать меня в рабстве, сколько
захочет!" - подумал я.
- Так, может, на моей съездишь? Ящики вон лежат! - Как на самую важную
деталь, он снова указал на сваленные ящики.
- Да смогу ли я... на вашей-то? - пробормотал я.
Платон вдруг не стал меня уговаривать, а отвлекся, вылез, пошел к
воротам - к ним как раз подъезжала мрачная закрытая машина. Она въехала во
двор, и из нее вышли трое молчаливых, на чем-то сосредоточенных крепких
ребят в черных комбинезонах. В руках они держали какие-то уздечки. Из
отсека, где жили хряки, донеслись отчаянные, душераздирающие визги. Да, это
пришел их последний день на земле, но откуда они-то заранее знали, что это
выглядит именно так, если считать, что они живут на свете только первую
свою жизнь?!
Один из приехавших отмахнул калитку, вошел к хрякам, загнал самого
крупного в угол, затянул на нем уздечку и поволок - на скользком деревянном
полу осталось четыре колеи. Он добуксировал хряка до машины и кинул его в
кузов. Второй стремительно проделал то же самое. Третий, самый молодой из
них, замешкался. По отсеку с душераздирающим визгом метались два оставшихся
борова.
- Какого... этого... или того? - спрашивал парень у Платона, сам,
видимо, не в силах скрутить ни этого, ни того.
Платон молча выхватил у него уздечку, напялил на одного из оставшихся,
что был покрупнее, и стремительно отволок его в машину. Оставшийся боров
визжал за четверых. Машина, покачиваясь, выехала.
Сцена эта длилась, наверное, несколько секунд, но произвела
впечатление очень тяжелое. Даже железный Платон присел на секунду на
крыльцо, и папироска в его пальцах дрожала.
Конечно, можно романтично мечтать, чтоб свиньи были живы и люди сыты,
можно в ослепительно белом фраке кушать свинину на серебряном блюде,
полностью отстранившись от того, как она здесь оказалась... Но честно ли
это?
Я посмотрел на оставшегося хряка (который вдруг резко прервал свой
визг, шлепнулся на пол и лежал неподвижно, словно разбитый параличом),
потом повернулся к Платону.
- Ну, ладно, съезжу... Где у вас ключ? Платон снял с гвоздя на террасе
ключ и молча протянул мне.
Я стал кидать в заднюю часть салона ящики.
- Доедешь, где мы спускались, - прокашливаясь, произнес он. - Там
увидишь вдали будку, свернешь туда... Там Николай. Думаю, договоритесь. На
всякий бякий - стеклянный пропуск возьми!
- Стеклянный? - не сразу сообразил я, потом, сообразив, пошел в дом,
вынул из сумки бутылку.
Я спускался петлями вниз... Еду на чужой машине, за чужим кормом, для
чужого хряка!.. Да, истончилась моя собственная жизнь!.. Но в данной
ситуации, надо понимать, - это самое полезное, что я могу сделать.
И вот я снова увидел с двух сторон бескрайнее помидорное поле,
точнее - это были уже не помидоры!.. А что? Вдали, над крутым морским
обрывом, я увидел и домик-будку. Но как проехать туда? Шла лишь узкая,
гораздо уже машины, тропка... Что было делать? Я свернул туда, поехал...
Замерзшие помидоры звонко лопались под шинами, впечатление было ужасное...
словно едешь по цыплятам... Я старался ехать медленней, будто это что-то
меняло.
Я подъехал к будке, заглянул внутрь. Там было темно, затхло. Никого не
было. Приглядевшись, с удивлением увидел, что с дальнего конца поля быстро
плывет над помидорными кустами белый, перевернутый кверху ножками стол.
Потом разглядел под ним хрупкую фигурку. Она, слегка хромая,
приблизилась... Худой, как мальчик, старичок с седой щетиной снял с головы
стол, поставил. Отдышавшись, вдруг протянул руку:
- Поцелуев... Николай Петрович!.. Платона Самсоныча племянник?
Видно, слухи тут распространялись довольно быстро, хотя и не совсем
точно.
- Да... сын... его друга. Старичок умильно кивнул.
- А я на тот край поля ходил! Был там у нас... небольшой брифинг! - Он
довольно утер губы.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг