Откуда вдруг у меня при входе в класс прорезались улыбка, загадочное
веселье в лице, озадачивающее врагов?.. Ясно откуда - от того циферблата!
Так я встал на ноги благодаря ему!
И, конечно (как это ни пытались вдолбить атеисты тех лет), Бог никогда
не опускался до мелкого, утешительного обмана - мол, на циферблате покажу
тебе, утешу, а в школе вдарит по тебе настоящее, московское время!
Разумеется, время и было настоящим - я успевал войти, весело сопя, вытереть
ноги, не спеша раздеться в гардеробе, неторопливо подняться в утренний
класс, уютно усесться, разложиться - и лишь тогда ударял звонок.
Куда как приятнее было жить, ощущая поддержку! "А мне вот не было
никакой поддержки, никогда не было!" - с отчаянием скажет кто-то, и скажет
правду. И я мог вполне лишиться ее тогда, начав проводить, например,
злобные эксперименты, издевательски пытаясь "выжать" из циферблата сначала
десять минут, потом двадцать, полчаса... Ответ мог быть только однозначным
и по-русски откровенным: "А иди-ка ты! Не будет тебе в жизни добра!"
Но надо же иметь совесть и чутье - не ссориться с Богом спозаранку, не
тянуть из него жилы, не издеваться, ведь он же старичок. Кто издевается -
то же получает в ответ!
Вспоминаю те годы - ведь именно тогда уже полностью складываются твои
дела с окружающей тебя бесконечностью: как сложишь сам - так и пойдет, уже
тогда надо все сбалансировать и понять.
Однажды в конце уроков, уже когда за окнами темнело, за мной вдруг
прислали гонца от завуча. Его все знали очень хорошо, и вызов от него, да
еще экстренный, не сулил ничего доброго. Класс замер. Я медленно вышел. В
коридоре я старался вспомнить свои грехи - грехи по отношению к школе, но
ничего, кроме тайных, невысказанных мыслей, припомнить не мог... В кабинете
меня ждала молчаливая и мрачная группа учителей. Настрой - такие вещи
ощущаются и в детстве - был нехороший. Чувствовалось, что они долго и
бесплодно сидели тут, в духоте, взаимно раздражая друг друга, бродили, как
брага в бочке, с натугой соображая, как же все вокруг резко исправить
(такие думы, все более тяжкие, сопровождают всю нашу историю), бубнили,
бурлили, закипали - и вдруг возник случайный выплеск, случайно направленный
в меня, и все за неимением прочего стали радостно раздувать язычок.
- Так... может, ты расскажешь все сам? - сладострастно проговорил
тучный, весь в черных родинках завуч.
Все от нетерпения заскрипели стульями - наверняка этот пугливый
мальчишка, не участвующий во всем понятной жизни, а постоянно погруженный в
какую-то отвлеченность, знает что-то еще, кроме фактов, известных им, вдруг
расколется?
- А что я сделал-то? - уныло проговорил я, с тоской понимая, что
что-нибудь да найдется.
- Что ты делал сегодня до школы? - спросил завуч.
- А что я делал? Шел сюда! - с некоторым уже облегчением произнес я,
достаточно четко уже понимая, что ни о каких чудесах, подобных чуду
циферблата, им знать не дано, такое они давно уничтожили в себе... Так о
чем же речь? Наверняка о какой-нибудь нелепости, ерунде, клевете! Я
взбодрился.
- Так ты не помнишь? - произнесла классная воспитательница. Все они
взглядами проницали меня, вольно или невольно подражая работникам того
учреждения, которое поднималось на Литейном совсем неподалеку. Такой стиль
общения был тогда в моде, а кто может устоять против моды? Это мало кому
дано. Не устояли и они...
- ... Не можешь или не хочешь сказать? - подхватила "химия". И эту
практику - допрос всеми по очереди - тоже они впитали из воздуха: такой был
воздух тогда. Но я был спокоен. Главной тайны им не понять, даже узнав ее,
они не поймут, отвергнут, не поверят... Чего ж мне бояться? Так, пустяки,
какая-нибудь чушь!
Я весело посмотрел в окно, на высокий циферблат.
- Да-да! - как бы наконец уличая, цепко ловя меня на признании,
вскричал завуч. - Ты правильно смотришь, правильно! Ну, расскажи, кто тебя
научил этому, откуда это берешь? - ласково продолжил он.
Я понимал, что я мог порадовать их только доносом... но на кого? На
Бога? Да нет, это невозможно, так на кого?!
- Я давно говорила твоим родителям, - вспылила воспитательница, - что
ты парень не наш, парень чужой, оторванный от нашей жизни!.. Они не хотели
понимать, подтверждений хотели - что же такого в тебе плохого... И вот -
пожалуйста! Курил! На виду всей школы, перед окнами всей школы нагло курил
и даже не прятался в подворотню, как это делают другие мальчики, у которых
все-таки есть стыд!
Они торжествующе переглянулись - разоблачили тайного шпиона, особенно
приятно, что очень тайного, скрывающего свою шпионскую сущность за хорошими
отметками и тихим поведением! Открытые бандиты - это все-таки наши. Да, они
невыдержанны, но они всем понятны... а этот... особенно опасен... и вот -
пойман за диверсией! Огромный успех!
- Курил? - Я был поражен. У меня, наверное, как и у всякого, были
грехи, я даже пропустил недавно урок, ушел тихо домой, и никто вроде не
заметил, но - курил?!
- Но вы ведь знаете, я же не курю, - забормотал я. - Ведь вы же
видели, наверное... знаете... я же не курю! - Я посмотрел на Илью
Зосимовича, нашего математика. Время от времени он, как коршун, врывался в
уборную для ребят и там, ликуя, вырывал папиросы и выкрикивал фамилии:
"Федотов! Я тебя узнал, узнал! Можешь не закрываться в кабине! Надо было
думать раньше!"
И другие учителя-мужчины тоже нередко врывались в уборную с внезапной
облавой, да и учительницы, честно говоря, не особенно стеснялись врываться.
При этом они, правда, возмущенно демонстративно отворачивали головы от
писсуаров, как бы подчеркивая, что ради истины вынуждены пойти на нарушение
морали, но и это нарушение приплюсовывалось ребятам, их преступление
становилось двойным. Поэтому вопреки созревающим половым чувствам все-таки
мы чувствовали себя лучше, когда в уборную врывались учителя-мужчины,
моральное наказание в этом случае было как-то легче, поэтому
учителей-мужчин ненавидели меньше - они не заваривали такого стыда, как
бесстрашные и принципиальные наши учительницы. Поэтому я и обратил свой
взор в сторону Зоей мыча. К тому же и вообще он был мужик неплохой. Под
моим вопрошающим взглядом он сначала было потупился, но потом, согласно
общему настою, гордо поднял голову - мол, ваши уловки бесполезны!
- Но, Илья Зосимыч, - заныл я, понимая, что общее мнение уже создано и
его не поколебать. - Ведь вы же... бываете... у нас... видите... видели
меня хоть раз?
Учительницы снова надменно выпрямились - зона обсуждения была вопиюще
неприличной, и вина за это, как тогда было принято, вешалась не на них, а
на меня, словно я завел этот разговор. И тем более все было оскорбительным,
что я запирался: другие быстро признавались, чувствуя, что это порок не
страшный, а свойски и - многие учителя тоже курили, было как бы тайное
соглашение, сочувствие... признайся, простим! А я скрывал истину,
запирался... Но что делать, если я действительно не курил?!
- Да когда ж я курил?.. Кто видел?!
- Видели, не беспокойся! - Завуч при всей своей выдержке не мог
вскользь не обласкать взглядом осведомительницу. Учительница химии смущенно
потупилась под поощрительным взглядом... Я понял, кто видел и кто родил это
собрание. Но что она видела?
- Что она видела?
- Ты шел... от ограды (наверное, чуть не сорвалось - "церкви")... шел
от ограды к школе... и нагло курил!
Я вспомнил солнечное морозное утро, свое состояние... Еще в такое
утро - курить!
- ... Да это пар! Пар шел изо рта! - воскликнул я.
Странно - у других не увидели, а у меня увидели. Может, потому, что
шел позже и попал на солнце лишь я? Или, может, вообще я был под тайным
прицелом давно. Преступление подозревалось и вот - какая удача! -
подтвердилось.
- ... Пар это... честное слово! - Уже почти спокойно я посмотрел на
всех.
- Пар... не может так валить! - сосредоточившись, проговорила химичка.
Все удовлетворенно закивали. Все правильно! Не может так быть, и даже
думать такое вредно - чтоб один наглый ученик мог быть умней - и, главное,
честней - педагогического коллектива.
Господи, сколько ненависти скопилось в людях - причем, что
поразительно, в учителях!
- Ну... хотите... - Я посмотрел в окно, но там было уже темно. - Но
хотите... завтра посмотрите... я буду переходить, а вы посмотрите!
Все вопросительно повернулись к завучу - достойно ли педагогическому
коллективу участвовать в таких возмутительных, унижающих их коллективное
мнение экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства в этом
абсолютно ясном деле?
- Давайте, давайте убедимся, правду он говорит или лжет, - произнес
Илья Зосимович как бы осуждающе, но на самом деле, я думаю, дав ход своим
сомнениям. - Мы же будем завтра утром в учительской? - Он оглядел коллег.
- Я не буду, у меня с одиннадцати! - оскорбленным тоном произнесла
химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость: мол, без нее результаты
могут быть и ошибочны.
- Ну, ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся! - весело
произнес Илья Зосимыч. Та метнула на него гневный взгляд. Я почувствовал,
что вообще могу пасть жертвой в междоусобной войне среди учителей, и понял,
что мне желательно стушеваться.
- Ну все, Попов, ты можешь идти, - произнес завуч (ясно, мне нельзя
было присутствовать при ссорах взрослых), - иди и не думай, что ты
оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю, достаточно, что
мы тебя предупредили! Иди!
Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно
же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет.
Они сделали предупреждение - и приличному школьнику этого хватит! Вина моя
как бы была уже доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут
завтра мимо окна и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я
прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы, - и мне важно, чтобы
пар шел!
Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки и, как боксер перед
ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает - перед
самым уже сном бабушка сказала мне:
- Ой, как все болит, сердце ломит - прямо такое предчувствие, что не
проснусь!
- Что же такое, бабушка, с тобой? - всполошился я.
- Да оттепель, видно, идет! - заохала бабушка. - Давление меняется -
вот и болит.
Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
- Что значит... оттепель? Это значит - воздух потеплеет... и пар не
будет идти изо рта?
Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что же
это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это
было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть
бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов
преступником - пусть? Значит, ничего нет?
Проснулся я собранный, решительный, говоря себе: нет, что-то же должно
быть!
Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг... Ну,
что? Морозец вроде бы есть - щеки пощипывает, но в темноте как-то плохо
ориентируешься, вот появится солнце - все будет понятнее! Я шел быстро к
решительной точке... Не могу соврать, что я не боялся, больше того, скажу,
что я все не делал полного выдоха, боясь неудачи. Мелко, часто дышал - ну,
этот выдох не в счет, этот - тоже не в счет, можно даже и не смотреть - ну,
какой уж тут пар?! Я думал так: если мне светит удача, зачем заранее
расходовать ее?
И только когда я вышел на простор, к ослепительно белой колокольне,
освещенной светом через темный еще Литейный, я набрал полную грудь колкого,
холодного воздуха, подержал его некоторое время в раздутой груди и
выдохнул. Толстая, курчавая струя пара, просвеченная солнцем, вырвалась изо
рта! Вот так вот, ликуя, подумал я, а ты решил - помощи нет! Вот она,
помощь, - холодное утро вопреки тяжелым предчувствиям!
Не скрою - я метнул взгляд вверх! Учителя бросились от стекла
врассыпную... скажем так... Во всяком случае, тогда мне этого хотелось.
После этого - и, хочу думать, в связи с этим - дальнейшая жизнь моя в
школе сделалась лучезарна и легка. Возможно, я просто так стал ее
воспринимать. И, может, думаю я, с этого моего радостного выдоха и начались
в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!
Позже, в моменты упадка, я ворчливо-скептически анализировал этот
случай... Ну и что? Было ли чудо? Мало ли у кого по утрам изо рта
вырывается теплый пар? Но у них - просто так, а у меня - не просто так, я
помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а я -
горячий? Может, и это сыграло какую-то роль? Конечно, чудо состоит из
девяноста девяти процентов твоего ожидания, и лишь чуть-чуть, еле заметно
помощь проявляет себя... чтобы грубые люди не навалились: "Давай, давай!" А
умному человеку достаточно и дуновения, чтобы почувствовать: ты любим! И
будет помощь, когда она действительно необходима тебе!
Но о зыбкости ее надо все время помнить! Немножко грубого нажима,
немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в панцирь... Хочешь быть
грубым реалистом - пожалуйста! Только не надо потом рыдать над кружкой
пива: "Никто не любит меня!" Ты бы мог быть любим!
Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день или тем
более каждый час. Просто: надо соответствовать свету - и свет придет. Надо
быть немножко светлей, чем велят обстоятельства, - и обстоятельства
посветлеют!
Однако, не скрою, с годами жить так становится трудней, все чаще в
темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а существует ли
вообще что-то?
Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе и купался
во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимым -
вернее, таких любимых было много, и не случайно так оказалось: конкурс
прошли! Но то, что вокруг оказалось много похожих на тебя, здорово бодрило,
казалось - уже все, пришли наши времена, кругом свои! Но исчезли - не без
давления сверху - и те святые времена, когда вполне достаточно было и
одного свитера на шестерых и всем было весело! Сейчас, если просишь у
знакомого поносить дубленку, то за это надо платить! Протестуя против столь
отвратительной жизни, я принципиально оторвал рукава у своего пиджака, дал
их на время поносить своим друзьям, один рукав - Острову, а другой -
Майофису. Но оба они - художники, называется! - через некоторое время
сконфуженно вернули мне мои рукава, пробормотав, что нынче не принято
ходить в одних рукавах!
Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли никому уже не
нужны - ценят ее лишь тогда, когда она служит массам. Да и я перестал
что-то замечать, что кто-то видит меня персонально, помогает мне...
Одобрение я получаю только тогда, когда бодро сливаюсь с каким-либо общим
направлением. А как же я сам? Было ли время, когда чей-то высокий взгляд
был направлен лично на меня? Была ли - хотя бы в далеком прошлом - какая-то
личная помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я в жизни
добился, - исключительно благодаря самому себе, благодаря своему резкому
характеру и такому же уму! И, конечно же, нелепо надеяться на возвращение
тех прежних трогательных обстоятельств, когда я извергал - зимой! - струю
пара и был счастлив. Да и я уже не тот поминутно краснеющий школьник - даже
если бы кто и захотел найти меня по тем, прежним признакам, то наверняка бы
не нашел!.. Нет, немножко прежней застенчивости я сохранил, но
исключительно уже для своих наглых целей! Но даже и на застенчивость уже
сил не хватает.
Особенно отчаялся я, когда в этом году после долгих трудов
вознамерился чуть-чуть отдохнуть. Мы с моим другом на машине покрутились
немножко в наших местах, но нигде ничего, кроме хамства и безумных цен, мы
не нашли. Поразил один только случай. Мы вошли в загородный ресторан, и
друг мой, бодрый после пробега, спросил официанта:
- Ну, куда вы нас посадите?
- А никуда. Разве что на кол! - равнодушно ответил тот.
В эти дни мы поняли истину, которая раньше до нас, людей занятых,
как-то не доходила: давно уже сфера, как бы призванная холить нас,
существует исключительно для самой себя, и именно в ней делаются самые
большие дела. Мы с другом со свойственным нам умом тут же резко попытались
вклиниться в эту сферу: достали отличные швейцарские костюмы - черные, с
желтыми галунами - и такие же фуражки и встали у подъезда нашего дома.
Сначала мы хотели по-доброму - радостно встречали каждого, хмуро топающего
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг