наслаждением. Или прямо по воде побежать для согрева... Вот в двери
толкнуться в кирпичной стене. Но нет, все заперты, это технические двери.
Вот одна подалась, деревянная, мокрая, мягкая, шелковистая.
Большое помещение: тусклое, выдолбленные деревянные корыта над полом,
и над ними краны медные, и из них капли свешиваются. Один кран отвернул, из
него пар пошел, туго, с шипением, все сразу заполнил, а потом уж и вода -
тонкой перекрученной струйкой. И такой кипяток - сразу видно: где-то там, в
каком-то нечеловеческом месте используется, а здесь уж так, что осталось,
дело десятое.
Влажно стало, а мне-то плевать. Я и так насквозь мокрый. Одежду в
корыто бросил, кипятки толстые пустил, а сам на асфальтовом полу - очень
приятно он босой ногой чувствуется - такой танец в пару устроил,
развеселился, распелся.
И тут спокойно так входит человек, тоже раздетый.
- Ты, - говорит, - с какой смены? Потри мне между лопаток, никак не
дотянусь, второй час мучаюсь.
Повел меня в другой зал, там скамейка, тазы. Он нагнулся, руками в
скамейку уперся, напружинился. Видно, приготовился к сильному нажиму. И
стоит так. А вокруг тихо совсем, пусто. Только капли где-то щелкают...
Он обернулся и через плечо, не разгибаясь:
- Так ты чего?
- А-а-а, - говорю, - да-да. Сейчас. Стал тереть часто, крепко, сначала
вдоль, потом поперек, на бока мыльной пеной залез, на шею.
- Молодец! - кричит он глухо, из-под себя. - Теперь смывай!
Я в тазу мочалку подержал, потом понес и вдруг руку опустил, стою.
Потолок высокий, сводчатый. А под ним стекла цветные, только все выбиты. А
стен не видно...
Тут он оборачивается, прямо оскалился.
- Да ты что? Издеваешься? Сказал, смываем, а сам? Я очнулся, смыл с
него мыло. Он распрямился с трудом.
- Спасибо.
- Ну...
Мы вытерлись полотенцем с черной печатью. Прошли стеклянную дверь,
потом узкий коридор - коричневый линолеум, а по стенам на деревянных щитах
разные инструкции.
- Понимаешь, - заговорил он, - устал сегодня сильно, две вахты
отстоял. И потом спать лег, а никак не уснуть, так во мне эта усталость и
стоит. Дай, думаю, хоть помоюсь. Пошел, прямо как спал, без всего. Лень
было одеваться, так устал... Не дай Бог теперь дежурного встретить.
Подожди... Зайдем-ка.
Большая кухня. Кафельный пол, холодный. Посередине, на плите,
кастрюли, и рядом кирпич, весь грязный, а один край стертый, розовый,
свежий. И кастрюли все вычищены, исцарапаны. Тут же кружки дюралевые стоят,
серые, большие.
- А, - говорит, - вспомнил, пойдем.
Вошли в маленькую комнатушку вроде буфета. Кефир в проволочных ящиках.
А под столом две кастрюли. Вытащили их на середину, по кафелю, с писком.
Сняли крышку. Там по дну, по стенкам и между собой слиплись макароны
холодные, с мясом. Стали их есть.
- Подожди, надо запить.
А во второй кастрюле компот, остатки.
- Сейчас, - говорит, - со дна. На дне самый изюм.
Стал кружкой водить по дну, а там, в основном, песок, скрип.
Попили компоту. Ничего так, мылом пахнет.
Потом я надел свою скрученную, засохшую одежду, и он меня вывел.
Оказался я в морвокзале. Пустынно. Ходит человек с чемоданом. Хорошо
бы разговор завязать, но что значит - разговор? Надо еще суметь подняться
над существующей системой слов, где все настолько согласовано между
частями, пригнано, что ничего уже не значит.
- Вы слышали...
- Что вы говорите...
Все уже готово. И вроде бы свои чувства выражаем, собственные, а на
самом деле готовые заранее и нами уже только взятые...
Я поднялся со скамейки и чувствую - опять меня не туда несет, в такое
место, где никого и днем-то не бывает. Дорога между двух стен, вверх, по
битому кирпичу, а потом вообще стала загибаться спиралью, и сверху крыша
появилась. Полная темнота, изредка только круглые оконца, бледный свет. И
запах такой, смутно знакомый: грязной, подпорченной старины, - не очень
приятный запах, но важный, многое я по нему вспомнил. Как в Пушкине после
войны - много всяких храмов, церквей, старинных домов разрушенных, именно с
таким запахом гнили, сырости и кое-чего похуже, прикрытого лопушком, хруст
стекол, темнота. И так я живо все вспомнил - того мальчика нервного, с
неискренней улыбкой, в коротких штанишках на лямочках... До сих пор я те
лямочки чувствую. И вот уже - Боже мой! - тело большое, везде не достать,
щетина шею колет, зубов половины нет, можно влажным языком острые обломки
ощупать, - неужели это я, тяжелый, неужели уже столько жизни прошло?!
Впервые так - пронзительно, свежо, страшно...
Побежал вверх, хрустя. А что под ногами - все там было: и кровати
ржавые (по звуку), и картошка (на ощупь), потом в паутину влетел, маленький
паучок по лицу побежал... Но ни разу не хотелось обратно, наоборот, с
упоением лез. Я и раньше, когда у меня стопорилось все, застывало, по ночам
на крышу вылезал, смотрел, железом гремел, ходил. Чтобы подальше отойти от
той видимости законченности, полной определенности всего, что и принята
нами наспех, для краткости, а вместо этого многим чуть ли не законом
представляется, после которого ничего другого и нет. Конечно, иногда и как
бы законченность нужна, и как бы определенность, но это же только так, на
время, чтобы передохнуть...
И тут я поскользнулся и поехал по скользким обросшим ступенькам вниз -
а стены тоже скользкие, влажные, не ухватиться. И только у края сумел в
стены упереться, удержался на самом краю. Встал, выглянул туда. Там светло
после всей темноты, и внизу - далеко, метров шесть - вода, ровная,
спокойная. И с четырех сторон стены вверх уходят. И там небо, высоко, два
облачка луной освещено. А в воде, прямо подо мной, дверь деревянная
плавает, размокшая. И захотелось мне туда прыгнуть. Вообще, как я сейчас
вдруг осознал, мне давно такого хотелось, но все случая не открывалось. Но
страшно. Метров шесть лететь, и не в бассейне Вооруженных Сил, а в
незнакомом помещении, гулком...
Но ясно: если сейчас не прыгну - значит, все, определилась моя жизнь,
закончилась, теперь только по прежним, разученным кругам пойдет.
В этот момент упало что-то в воду, гулкое эхо, и волна пришла, подо
мной шлепнула. Тут я крикнул, от скользкой стены оттолкнулся - как от нее
можно оттолкнуться - и вниз полетел, - шесть метров счастья, волосы со лба
ветром подняло...
Конечно, на доски прямо я не встал, но сел, и они утонули немножко
подо мной, а потом медленно всплыли. И во все стороны волны пошли, о
стены - хлюп-хлюп, хлюп-хлюп...
Я встал осторожно, ноги выпрямил, плот мой переворачиваться стал, я
побегал по нему, побегал и нашел точку, остановился... Оттолкнулся я от
стены, голову поднял, наверх посмотрел, откуда я появился, - высоко,
темнеет провал. Странно, наверно, я там выглядел...
Тут, невдалеке, я себе посошок присмотрел - плавал, а за ним, между
ним и стеной, пыльная сморщенная пленка образовалась. Достал я его,
сполоснул.
Потом опускаю, опускаю. Сейчас упаду... Вот уперся. Дно твердое,
каменное. Толкнулся. Нацелился в коридор, что уходил среди гладких стен и
там, в темноте, сворачивал... Попал. Только слегка об угол стукнуло,
развернуло. И по этому коридору поплыл. Посошок в воду, толкаешься,
скользишь. Иногда о стену стукнешься деревом, потом оттолкнешься ладонью -
и к другой. И все был этот коридор, только однажды выплыл в зал, круглый, и
там совсем уже светло было: видно, в городе светало...
И так я плыл, коридоры сходятся, расходятся, сплетаются, водой о стены
шлепают. И вот плыву я так по коридору, наверно, пятому, и вдруг вижу в
стене окошко, маленькая рама, стекла пыльные, и вдруг там рожа показалась:
видно, хозяин ее зевнуть собирался и, увидев меня, обомлел. Да и я тоже. А
он повернулся в глубь комнаты, поговорил чего-то своим небритым лицом и
исчез.
А я дальше поплыл. Следующее окно не застеклено, на каменной толще
закругленной стоит тонкий стакан с водой, зубной порошок открыт, пленка
пергаментная прорвана, и щетка изогнутая лежит. Остановился. Почистил зубы.
Словно впервые это блаженство осознал. Белое облако за собой в воде
оставил.
А стена стеклянная началась, из толстого непрозрачного стекла, и вся
дрожит, гудит. А другая стена исчезла - простор, насколько видно. Островки,
на них какие-то машины, домики с трубами, дым слегка. Паром ходит, и на
всех островках люди стоят, руки вытянув, просят перевезти. И на всем от
воды отсвет дрожит.
Это у нас тоже есть один комбинат, все цеха на островах, и переходить
по длинным мосткам, хлюпающим. И вот сидит бухгалтер, и уже не так прост,
как есть на самом деле, потому что за окном осока белесая мокнет и водная
рябь уходит далеко под серым небом... Целый день я там ходил над водой,
осенней, темной, а потом вернулся к себе в учреждение с какой-то кожей
очень свежей, замерзшей, сел в столовой на стул, грудью к спинке, и
заговорил, и неожиданно целую толпу собрал, смеющуюся. Сырое свежее облако
любви...
И сейчас тоже. Хорошо. Выплыл я на такой квадрат: по краям стучат,
железо пилят, и уже солнце пригревает, пар от воды, а я сижу на своей
плавучей двери в середине воды, греюсь. А те, что стучат, надпиливают, в
ватниках, беретах, тоже с удовольствием чувствуют, как ватник нагрело.
Поглядывают на меня с удивлением, но спросить, окликнуть никто не решается.
Тогда я лег, вытянулся и проспал часов до двенадцати.
Потом совсем припекло, я проснулся оттого, что стало горячо. Плот мой
к берегу прибило. И все ватники сняли, сидят у воды, молоко пьют с белыми
булками, разламывают. И вообще это тот самый завод, на котором я вчера весь
день провел... Вон и наш механизм осторожно на тележке к воде спускают, как
положено. Только так на нем все болты стянуты - пьезопластины изогнулись,
сейчас лопнут.
Соскочил я на берег и на бригадира накричал. Он даже булку выронил:
приплывают всякие типы на дверях, спят до полудня, а потом вдруг начинают
орать, и главное, что все верно! От удивления он даже сделал, что я ему
велел. Но еще долго на меня оглядывался, головой тряс.
Потом я видел, как он в курилке обо мне рассказывал, жестикулировал,
голосу подражал, и все слушали, щурились от дыма, пепел стряхивали. Потом
он так разошелся, что и мне это рассказал, когда мы с ним на щепках сидели,
спиной к лодке прислонившись, и сахарный песок из пакета сыпали в чашки с
розовой ряженкой.
- Представляешь... - Он перестал сыпать. - Утро, туман, солнце, и
вдруг появляется оттуда, где никого быть не может, фигура, молча, плавно по
воде скользит, гладкой-гладкой, которой никто еще в этот день не трогал...
А когда ты посередине спать улегся и похрапывал - тут уж никто глаз не мог
отвести. А потом ты ворочаться стал, тянуться, ну, тут вообще все
сбежались: ты повернешься, плот накренится, и все шестьдесят человек - ах!
Но не зря полежал, лицо горячее, такой у тебя сейчас предзагар...
Он покрутил свою чашку и выпил ряженку. Наши вытянутые ноги доставали
до воды. Хрустнув, мы встали. Глухая площадь, окруженная деревянными домами
с непривычной пропорцией стен и окон, небо не в той раме, что я привык.
В одном из домов зазвонил телефон, и кто-то позвал меня. Никого там
уже не было, и трубка лежала, растянув закрученный пружиной шнур, и
отражалась в столе, и говорила голосом Сани, моего помощника.
- Алло, - закричал я, - алло!
- Алло, - сказал Санин голос совсем рядом. Мы помолчали, подышали.
- Ну, как делишки?
- Да пока неясно. Не совсем пока проходит наша штука.
- Да ведь все верно.
- Но, понимаешь, пока все так запутано. Люди-то все разные, каждый
по-своему...
- Значит, считай, не прошло, - сказал он.
- Ну, если все так останется, как есть. Если приемщики приедут такие,
из белого мрамора, и все одинаковые.
- То есть, думаешь, пройдет?
- Ну...
Я вышел, присел на скамейку. Только тут я почувствовал бессонную ночь.
Голова разболелась. Зевота...
Потом отвлечешься работой, и когда снова поднимешь глаза - снова их
нет, исчезли.
Ветра все не было, и вдруг подул - еле успеваешь прихлопнуть
вздувшиеся вдруг на столе листочки.
ПАРАДИЗ
Я дошел до кустов, обернулся и увидел сразу весь остров - ровный,
широкий, провисающий к середине. Длинные ограды для коров из двух жердей -
одна у земли, другая повыше - редкими изогнутыми линиями пересекали широкий
луг.
Я уже знал, что весь ярко-зеленый, изумрудный покров острова - мягкое,
чавкающее болото, по которому может пройти лишь корова на ее
раздваивающихся, пружинистых, грязных копытах. Вся середина острова была
пустой, и только на высоких берегах рос лес, и где-то за ним, в том конце,
сейчас был мой дом. Я хотел было вернуться назад по берегу, вокруг, но
сразу же оказался в дебрях, гнилых зарослях, перепутанных кустах с серой
свисшей бахромой, с осыпающейся трухой, вызывающей зуд на коже.
Значит, единственный путь - опять та же тропка посреди долины, и опять
та же собака будет лаять на ветру, поднимая хвост, а грудью припадая к
земле, а потом, когда я с покрасневшим напряженным лицом все же пройду, она
поднимется на все четыре лапы и еще несколько раз гавкнет, уже с большими
промежутками, вопросительно.
... Когда я вернулся к дому, установилось предвечернее затишье,
впервые за весь день между серой водой и серым небом появилось желтое
расплющенное солнце и в доме на втором этаже блестели желтые стекла. Я
сидел на мокром, холодном после дождя крыльце и пил теплое молоко из
кружки.
... Утро пришло тихое, теплое и туманное.
Терраса на втором этаже, на столбах, стоящих внизу в малине, в
крапиве. Широкий дубовый стол. Горизонт расплывчат и пуст, и поднимешь
глаза через час - стоит белый строй кораблей, появившихся незаметно,
беззвучно, непонятно когда.
Обедая в кухне, я взглядывал через маленькое окошко и видел, как
набираются тучи, все темнеет, крепчает ветер.
И потом, хлопнув дверью, я вышел на обрыв и, открыв рот, сразу весь
наполнился ветром, словно надутая резиновая игрушка, и упругие, словно
накачанные руки даже не приблизить к бокам.
По скользкой тропинке, цепляясь за кусты, я спускаюсь вниз. Перекинув
с животика на спинку, открываю ржавый замок, отталкиваю лодку и рывком
врубаю мотор. Сначала лодка падает, проваливается между волн, но вот я
нашел ритм, вернее, скорость, и лодка мчится по верхушкам волн, сшибая их,
сбивая. Вот так! Вот так!..
Все в нашей власти, абсолютно!
Только одно место - впереди - освещено солнцем, волна там пестрая,
рыжая.
Вот появляется вдали форт - розовый, словно из помадки, особенно
розовый на фоне серого неба. Обрыв, взблескивающий иногда маленькими
острыми камнями, вереск, горячие цветы, пушки.
Моторка, лопоча над мелкими беспорядочными волнами, качаясь на
веревке, остается позади. Я взбираюсь вверх, пролезаю через пролом в стене.
До этого был словно оглохшим от ветра, и вдруг - после простора,
волнения - жара, звон в ушах, тихое бубнение пчел.
Обратно я плыл уже в полной темноте, только однажды появился берег,
дом, и раскачивался рядом единственный жестяной фонарь, и тень от его
козырька раскачивалась по воде на много километров.
Потом вдруг послышался стук мотора. "Эхо?" - подумал я... И вдруг
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг