прекрасную, масляную, грустную тушу корабля.
В Сочи я бывал не раз, но все как-то не с того конца, и сейчас мне
пришлось идти через длинный белый мост с согнутыми под прямым углом
бледными фонарями.
Внизу, под мостом, широко была распластана галька, и только в одном
месте бултыхался ручеек. За мостом - темная улица под густыми деревьями, и
людей тут было полно, и всех била какая-то дрожь, все боялись, что скоро
кончится это - теплота, темнота, любовь.
И было удивительно, что я оказался здесь, в таком важном месте, хотя
мне полагалось сейчас под мокрым снегом вдавливать себя в автобус. А я
стоял тут, на темной улице, и набухал счастьем, и думал с удовольствием,
что вот как мне повезло наконец!
Но скоро, поднимаясь вверх по длинным мраморным ступенькам среди
сладко пахнущих деревьев, я почувствовал, что дошел до предела, что больше
не могу и сейчас все сломается, пропадет. Такой уж у нас инструмент -
только чтобы не долго, только чтобы не сильно. Так мне тут стало грустно!
Оставалось только напиться, что я и сделал - густым вином "Изабелла",
которое продавали тут всюду, не видя друг друга, денег и стаканов, в полной
южной темноте.
Проснулся я в саду, на скамейке, прямо под пятнистым деревом с
нестерпимо красными цветами, и песок, который частично был и на мне, ровно
покрывал весь сад, и еще росли такие же деревья, и даже чаще и выше. Хорош
я был среди этой красоты со своим кислым похмельем! Я слез к морю по
голубому, высохшему, осыпающемуся обрыву. На пляже было пустынно, плоско
лежали топчаны. Только под навесом уже сидели двое, обмазанные синей
размоченной глиной с обрыва. Море было тихое и кончалось на берегу совсем
тонким-тонким слоем.
Тут я закричал что-то вроде "эх!" или "ах!" и, расшвыривая одежду,
плюхнулся в воду и поплыл, переворачиваясь, шлепая по воде лицом и немного
глотая ее, такую прозрачную и холодную. Я плавал сколько мог, и пляж
заполняли люди, а потом я лежал в прибое, и меня било и поднимало, и тянуло
назад, и опять поднимало выше, чем я сам мог бы подняться.
Я вытерся рубашкой до покраснения и полежал на топчане, чувствуя, как
сняло с меня это купание всю усталость, всю тяжесть, всякий лишний опыт.
Теперь можно было догонять мой фрегат, барк, корвет. Во всяком случае,
я оказался в электричке, и она сразу же ушла в тоннель, и стало темно, и в
вагонах зажегся свет. Потом она выскочила на узкую террасу, вверху обрыв -
морщинистые камни, и внизу обрыв, осыпается, и она лихо прокатила между
ними, словно у нее кроме колесиков снизу появились еще колесики сбоку. И
снова тоннель.
За тоннелем горы стали разглаживаться, а море - уходить, и электричка
катила по ровному месту: рельсы, рельсы, посыпанный пылью асфальт.
Адлер. От Адлера снова стали набираться горы, сначала вдали, на
горизонте, понемножку. В вагоне стоял громкий разговор, почти крик, хоть и
по-русски, но с необычным нажимом, напором к концу фразы. Грузины. Их
становилось все больше. Черные блестящие глаза, широкие плоские кепки.
Электричка переехала через мутную речку Псоу, границу России и Грузии, и
гул в вагоне тут же сменился, все перешли с русского на грузинский. Я не
раз переезжал эту реку в ту и другую сторону и каждый раз замечал этот
эффект: туда - с русского на грузинский, обратно - с грузинского на русский
на половине фразы, на половине слова, на половине звука.
В электричке появились двое загорелых небритых нищих. Они трясли
порванной соломенной шляпой, при этом на них временами нападал сильный
смех, и они хохотали, прислонившись друг к другу спинами, а потом двигались
дальше, насупившись, сдерживаясь, и вдруг снова прыскали и, приоткрыв рты с
пленками слюны, снова весело хохотали, что довольно-таки странно для нищих.
Никто, однако, не удивлялся, и многие давали им деньги. Становилось
между тем жарко, солнце через стекла нагрело электричку.
"Надо выйти", - подумал я.
Тем временем электричка остановилась, как раз между двух тоннелей,
хвост только что вылез, а нос уже увяз в следующем. Гагры. Выйти и
смотреть, как поднимается вверх земной шар, покрытый густым лесом, и уходит
в пар, в неясность.
За резными деревянными домами стоял белый заборчик, и за ним -
медицинский пляж. Я уплыл от него далеко и там развернулся, увидел над
берегом запутанную зеленую стену и в ней высоко - большой деревянный
циферблат.
Я направился к нему по хрустящей теннисной площадке, по широкой
спокойной лестнице. Возле циферблата была дверца, вроде как для кукушки, а
за ней путаница витых лестничек, обвивающих друг друга и ведущих в огромный
сумрачный зал ресторана "Гагрипш". Там я чуть не свалился от всех этих
запахов мяса, перца, вина и дыма.
Я тут же сел за столик и для начала попросил принести хаши. Съев это
хаши, я тут же заказал суп пити, и его тут же вывернули из потного
горшочка - баранина, мясной сок, горошек, лук, перец.
Еще мне поставили вымытую и вытертую бутылку коньяка с размокшей и
сползшей этикеткой.
Тут я решил вымыть руки, но так и не нашел, где бы это, и, вернувшись,
увидел за моим столом трех грузин, евших мой суп и разливающих по рюмкам
коньяк.
- Можно? - спросил я, подходя и берясь за спинку стула.
- Конечно, - закричали они наперебой, - конечно, можно! Садись!
Выпьешь с нами? - предложили они.
- Пожалуй! - сказал я с иронией, совершенно ими не замеченной. - Между
прочим, это мой коньяк, - добавил я, потеряв всякую надежду уколоть их
намеками.
- О! - закричали они. - Прости!
И появились на столе еще три такие же бутылки, тяжелая бутыль
шампанского и целый хоровод супов, от пара которых у нас запотели ручные
часы.
Между тем набирался народ, и оркестр в нише начал играть - сначала,
часа два, тихо, а потом все острей и азартней, и все повскакали с мест, и
началась общая пляска, с бегом на носках по залу, с быстрым выставлением
рук в одну линию вдоль плеч, хрипами и свистами, глухими хлопками в такт. И
все было прекрасно, и только в конце вечера один молодой, по-старинному
красивый грузин, которого я толкнул, пообещал меня зарезать, и хоть я,
наверное, заслужил это, мне все-таки не было страшно - я знал, что уж если
он сказал это, произнес, значит, ничего такого не будет. Как говорится -
если услышал выстрел, значит, эта пуля тебя уже не убьет.
И действительно, когда утром я встретил его на пляже, он помахал мне
рукой, засмеялся и прокричал:
- Прости, дорогой, никак! Я с этим делом уже десятерым задолжал.
И я его, конечно, простил. После этого он поехал на лодке и на виду
всего пляжа устроил драку веслами с ребятами из соседней лодки, и его лодка
перевернулась, и утонула его зеленая нейлоновая рубашка, и сами они все
изрядно нахлебались, и побывали под лодкой и на дне, и, когда вышли, вдруг
обнялись и пошли под душ. И я понял, что такой случай, который у нас бы
расцепился как нечто ужасное, повод для долгих мучений и обид, для них так,
развлечение на пляже.
И еще - старый седой грузин, который стоял в столовой на выдаче вторых
и на каждый звон падающей тарелки кричал:
- Так ее! Бей! Круши!
И на жалобы о малом весе порций мяса вдруг начинал метать на тарелку
жалобщика кусок за куском с криком:
- На, поешь вволю, поешь на здоровье, не жалко!
- Послушайте, - спросил я, - чего вы такой веселый? Получаете много?
- Да, - сказал он, - девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают.
Так что прилично.
- Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?
- Лавр - хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло.
Он засмеялся и ушел, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те
же деньги можно жить и богато и бедно. И что живут они, и никаких
исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же
самых причин, от которых мы так грустны.
Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по
этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: "Что,
неужели дальше?"
Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась.
В вагоне все разомлели, блаженствовали.
Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал
пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на
резные ступеньки и тихо плыли над самой землей.
Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми
червячками - названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по
нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные
листья банана. Дальше поднимаются горы, уходят в облака, и уже там, где, по
всем статьям, должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая
плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара-я вам скажу! Из крана
хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она
впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.
Южнее, южнее!
В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю,
и старик, тоже весь в черном, в задранной кверху кепке. На груди у них
круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица
и тела сухи, в них нет ничего лишнего.
Я купил в магазине, обвешанном липучкой, длинный, как палка, белый
пресный батон и, грызя его, поехал дальше.
В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно.
Выше деревьев и домов стоял мой корабль, починенный, излеченный мной. Вода,
наполнившая бухту, была светло-зеленая, прозрачная, и словно получалось
так, что свет шел из нее. Я сидел в деревянном, полузатонувшем в этой воде
ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное
аджарцы, они были светлее и добродушнее абхазцев. Потом они встали и под
руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, стали раскачивать
ресторан, шлепая им об воду.
Насколько их легкомыслие серьезнее нашего глубокомыслия! Как много
мелкого, занудного слетает с нас в этой стране!
По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой.
У берега пыльная машина уткнулась носом в портик, прекраснее которого
я не видал.
Над ним висела вывеска: "Смешанные товары". Кто же, интересно, их
смешал?
В порт по широкой дуге входил маленький катер "Бесстрашный". Ну ладно,
бесстрашный. А чего, собственно, бояться?
НЕ СПАТЬ, НЕ СПАТЬ
Хорошо, свесившись с верхней полки, вдруг увидеть, что за ночь
оказался совсем в другом месте. Серые каменные круглые башни, редкая роща,
за ней, фырча, отходит автобус. Под окном с непонятным разговором идут
двое, в цветных кепочках с козырьками, одетые масляно, плохо, для работы,
но не по-нашему плохо, по-своему. И так свежо вокруг, просторно, самое
раннее утро...
Вот не забыть бы это, вспомнить перед смертью - уже и полегче...
Весь последовавший за этим день я провел в делах, в безуспешных
хлопотах в разных душных помещениях и вечером приехал на автобусе в центр -
погулять, подышать. Вечер был теплый, солнечный. Огромная ровная площадь,
большие серые шершавые плиты, иногда между ними трава, а в самом конце
собор - высочайший, готический.
Солнце садится, холодновато. Надо погреться. Знаменитые кафе. Тесно,
тестом пахнет, и эти крохотные чашечки, подносимые к губам... Немножко уже
не то, немножко надоело.
Поднимаюсь по лестнице темного дерева. Стены - сосновая кора. Хвойный
запах. Деревянный стол. Приносят в высоком бокале густую, зеленую, тягучую
жидкость - ликер. Быстро расставляют уйму фарфоровых чашечек, цветных
рюмок. И так я сижу. Неплохо...
Хочется спать, зевается. Автобус ныряет, приседает. Моя остановка.
Вроде бы. В темноте все другое. Рядом море - тут, за заборами, его слышно.
Оттуда несет песок, со свистом. Темно...
Минут сорок проблуждал на ветру. Калитки своей не нашел. Песку
нажрался. Надо в город ехать, там хоть потише.
В такси тепло. Покачивает. Тихая музыка. Шофер молчит, но хорошо
молчит, не напряженно. Вдруг встрепенулся.
- О! - говорит. - Смотри!
Я уже задремал в тепле, но тут очнулся.
- Что?
- Вон, гляди, машина. Водитель то ли косой, то ли еще что.
И действительно, впереди почти в полной темноте я разглядел легкую
белую машину, она шла крутыми зигзагами, от одного края к другому, но очень
быстро, все больше удаляясь. Шофер дал ходу, и мы стали нагонять, но тут
она не вывернула с одного из своих виражей, с треском въехала в кусты,
подпрыгнула на мягких кочках и врезалась левым крылом в пень, который
оказался трухлявым, гнилым и от удара тихо взорвался. Машина,
приподнявшись, повисла поперек бревна, и задние ее колеса вращались над
канавой. Мы подбежали. Ее странный водитель мирно спал, похрапывая, как
видно, уже давно. Все цело. Повезло.
Таксер что-то там повернул, и мотор затих.
- Пусть поспит до утра...
Он достал пачку, закурил. Шоссе поблескивало среди леса. Было очень
тихо и странно. Потом он бросил окурок, и мы поехали...
Скоро мы въезжали в гулкий цементный гараж.
- Посиди пока там! - крикнул мне шофер и скрылся.
Я сидел в сторожке или конторке на деревянном топчане среди
замасленной ветоши и опять пригрелся и засыпал, засыпал. Меня разбудил мой
знакомый шофер. Он уже умылся, переоделся.
- Сейчас пойдет развозка. Развозка, понимаешь? Надо ехать.
Мы вышли во двор, там, ярко изнутри освещенный, стоял полустеклянный
микроавтобус.
- Может, ко мне поедешь? - пробормотал мой шофер.
Я посмотрел на него и понял, какого труда ему стоили эти слова. Я не
знал его обстоятельств, как там у него что, но я все понял по тому, как он
сказал, - что это действительно очень сложно, почти совсем невозможно для
его обычной, повседневной, с таким трудом налаженной жизни, если он опять
среди ночи приведет на ночлег какого-то дружка... И вот он посопел,
помучился, но все-таки предложил.
- Да нет, - сказал я, - у меня поезд в три часа...
- А-а-а, - сказал он с облегчением, - ну, ладно...
Я шел по мокрой, пустой, темной улице. Ничем не связанный, наобум...
Стало даже интересно. Хотя, конечно, полагалось безумно расстроиться. Так
уж принято: негде ночевать - расстройство. Кто же это так за меня решил? Я,
наверно, и чувствовал бы себя лучше, если бы заранее не знал, с детства бы
не усвоил: остаться без ночлега в чужом городе - неприятность. Я, может,
распрекрасно бы себя чувствовал. Так прохладно, чисто, спать совсем
расхотелось, и голова такая ясная, какая днем, в толкучку, и не бывает...
Так я вышел к реке. Ветхая деревянная пристань, и фонарь ржавый
скрипит. Лег я на скамейку, попробовал заснуть. На спине - голова кружится,
на животе - колени мешают... И чуть закроешь глаза - сразу начинают светлые
кольца падать. Падают, падают... Много. Двадцать семь лет уже падают...
Слегка задремал и вдруг такой страх почувствовал, просто какой-то толчок
страха. Вскочил, уселся. Кругом темно, рядом река... Ну его, надо идти.
Пошел и вообще непонятно куда забрался: кругом корабли старые, проржавевшие
или сверху, прямо с неба, всякие веревки спускаются, с запахом. И где тут
выход - непонятно, кругом каналы с мазутной водой, островки, не природные,
а технические.
И тут, когда я вроде освоился, воспринял все это, переварил, тут-то я
и оступился. Стою по пояс, вода керосином пахнет. Темно. Ночь. И тут еще
одна конструкция, примерно так с лошадь, тоже в воду сыграла, рядом
бухнулась, всего окатила.
Ну, теперь единственное - это плавать начать, нырять, отфыркиваться с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг