Валерий ПОПОВ
В ГОРОДЕ Ю.
Сборник рассказов и повестей.
Анонс
Великолепная проза Валерия Попова продолжает лучшие традиции
российской литературы. Сквозь иронию и смех автора угадывается его
бесконечное удивление - неужели мир, в котором мы жили и живем, настолько
странен? Гоголевский "смех сквозь слезы" обуревает и нас, читателей. Мы
смотрим в зеркало сквозь увеличительное стекло художественного слова - и
видим такое!
ВСЕ МЫ НЕ КРАСАВЦЫ
Жил я с бабушкой на даче. Днем купание, езда на велосипеде. Вечером -
сон. Расписание. Режим.
И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал,
загремел. Открываю - вбегает.
- Ну как?!
- Что как?
- Все в порядке?
- Вообще да. А у тебя?
- У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался, - говорит.
Прошли мы с ним на кухню, сели.
- О, - говорит, - капуста! Прекрасно. Захрустел той капустой, наверно,
весь поселок разбудил.
- Представляешь, - говорит, - совершенно сейчас не сплю.
- Да, - говорю, - интересно.
А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется.
Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:
- Это кто?
- Как же, - говорю, - бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не
помнишь?
Слава повернулся к ней и говорит:
- А! Привет!
Так прямо и говорит - привет! Он такой.
- Нет, не помню, - отвечает бабушка. И ушла.
- О, - говорит Слава, - котлеты! Прекрасно!
- Ты что, - спрашиваю, - так поздно? Твои-то где?
- Да за грибами. Еще с пятницы.
- Ты, что ли, есть хочешь?
- Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.
- Отдал? Кому?
- Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде.
Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит
двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: "Ну
а сейчас, думаешь, как лежит?" Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он
захохотал и разжал. А монета действительно лежит решкой. Он как увидел
это - оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его
стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь,
говорю, вот вам рубль на всякий случай.
- Да, здорово, - говорю я Славе, - на вот, ешь сметану.
- Нет, - говорит Слава, - сметану ни за что!
- Да ешь, чего там!
- Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь? Странная такая
гордость - только на сметану.
- Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю -
а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И
вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик - знаешь, ГАЗ-шестьдесят
девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается
несколько картофелин. Отнес я их домой, взвесил - ровно килограмм.
Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно
селедку. Еще в бумагу завернута промасленную, а на ней на уголке написано
карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка,
а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селедочкой поел -
пре-е-красно!
- Тише, - говорю, - не кричи.
И тут действительно бабушкин голос:
- Ну все, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры,
бандиты - пожалуйста!
И раздалось такое хихиканье из-под двери.
- Ну вот, - продолжал Слава, - и вдруг вызывают меня в милицию. Сидят
там трое ребят наших лет. "Вот, - говорит милиционер, - задержана группа
хулиганов. Забрасывали в окна селедки". - "Да это, - говорю, - не
хулиганство! Надо различать. Мне так очень понравилось. Сельдь
атлантическая, верно?" - "Да", - хмуро говорит один. И тут появляется
участковый, Селиверстов. Задумчивый. "Да, - говорит, - надо им руки
понюхать. У кого селедкой пахнут - тот и кидал". Оказалось, только у меня
пахнут. Селиверстов тогда и говорит: "Ну ладно, если пострадавший претензий
не имеет и руки у вас селедкой не пахнут, тогда с вас только штраф - восемь
копеек". - "А кому платить?" - спрашивают. "Вот ему", - и показывает на
меня. Вот так. Пошел домой. А те шутники благодарные под окном моим ходят с
гитарами, поют. И вдруг - Селиверстов! "Ты, - говорит, - не обращай на меня
внимания. Я просто так. Очень ты мне понравился. Уж очень ты благородный. Я
посижу тут и уйду. Сам знаешь: все больше с преступниками дела, а с тобой и
посидеть приятно. Посижу тут, отдохну и пойду". Потом жаловаться стал.
"Все, - говорит, - видят во мне лишь милиционера, боятся, а иной раз так
хочется поговорить просто, по-человечески. И с тобой вот - поговорить бы на
неслужебные темы. Не веришь? Я даже без револьвера - вот". - "Знаете что, -
говорю я ему, - как раз перед вашим вызовом шел я звонить по важному
делу". - "Ну что? - говорит. - Иди звони. На вот тебе две копейки". Дает
двухкопеечную монетку позеленевшую. Взял я ее, выбежал на улицу и вдруг
остолбенел! Такая мысль: картошки кило - десять копеек, селедка -
восемьдесят. В милиции дали - восемь, да сейчас - две. А в сумме - рубль! А
отдал-то я как раз рубль! Представляешь?
Слава замолчал. Я тоже молчал, потрясенный. Мы так посидели,
неподвижно. Потом Слава вдруг взял белый бидон, заглянул и говорит оттуда
гулко:
- Что это там бултыхается в темноте?
- Квас.
- Можно?
А сам уже пьет.
- Ну, все, - говорит, - а теперь спать.
Пошли мы в комнату. Легли валетом. Слава сразу заснул, а я лежал,
думал. Луна вышла, светло стало. И вдруг Слава, не открывая глаз, встает
так странно, вытянув руки, и медленно идет! Я испугался - и за ним. Вышел
он из комнаты, прошел по коридору и на кухню! Так же медленно, с закрытыми
глазами берет сковороду, масло, ставит на газ, берет кошелку с яйцами,
начинает их бить и на сковороду выпускать. Одно, другое, третье... Десять
яиц зажарил и съел. Потом вернулся так же, лег и захрапел.
Смотрю я на него и думаю: вот так! Всегда с ним удивительные истории
происходят. Это со мной - никогда. Потому что человек я такой - слишком
спокойный, размеренный. А Слава - человек необычный, потому и происходит с
ним необычное. Хотя, может быть, конкретной этой истории с рублем вовсе и
не было. Или, может, было, но давно. Или, может, еще будет. Наверно.
Но, вероятнее всего, он рубль свой кому-нибудь просто одолжил.
Попросили - он и дал не раздумывая. Он такой. А историю эту он рассказывал,
чтоб под нее непрерывно есть. Видно, очень проголодался. Будто б я и так
его не накормил! Ведь он же мой друг, и я его люблю. Мне все говорят: тоже,
нашел друга, вон у него сколько недостатков. Это верно. Что есть, то есть.
Вот еще и лунатиком оказался. Ну и пусть! А если ждать все какого-то
идеального, вообще останешься без друзей!
Все мы не красавцы.
Как-то я разволновался. Сна - ни в одном глазу. Вышел на улицу, сел на
велик и поехал. Луна светит, светло. И гляжу я - на шоссе полно народу! Вот
так да! Мне все - спи, спи, а сами - ходят! И еще: подъезжаю обратно, вдруг
какая-то тень метнулась, я свернул резко и в канаву загремел. Ногу содрал и
локоть. Вылезаю и вижу - бабушка!
- Бабушка, - говорю, - ну куда годится: в семьдесят лет в два часа
ночи - на улице!
- Ночь, - говорит, - нынче очень теплая. Не хочется упускать. Не так
уж много мне осталось.
Вошли мы в дом, и вдруг вижу, опять по коридору Слава бредет - руки
вытянуты, глаза закрыты. Я даже испугался: сколько же можно есть?
А он - на кухню, посуду всю перемыл, на полку составил и обратно пошел
и лег.
ЮЖНЕЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ
Все уже смирились с тем, что лето кончилось. И покорно приняли на себя
дождь. Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах, в своих
деревянных рамах, промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету
виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю - позавчерашняя.
И уже чувствовалась зима, и однажды ночью в прихожей поседела сапожная
щетка, а вода в железном ящике под потолком промерзла за эту ночь и лежала
брусом, холодным и чистым. Котельщик Николай взял за привычку рано утром,
часов в шесть, стучать кувалдой по трубам у себя в котельной, и звон шел по
всему дому, и весь он гудел, как орган. Но холодно было по-прежнему.
На работе я заметил за собой опасную тягу к простым занятиям -
например, часами резать бумагу. Но чаще всего я уходил вниз, в подвал, где
сидел кладовщик Степан Ильич в теплом ватнике и кепке. Тут же на полках
лежали листы железа, а из маленькой комнатки позади торчали концы цветных
металлических прутьев разной толщины. Мне нравились тусклый свет и тот
простой и вроде бы им презираемый порядок, который наводил тут Степан
Ильич. Я сидел на деревянном мерном ящике с зарубками, прислонившись спиной
к трубе, обмотанной лохматым колючим войлоком. Свет мигал, мигал и
разгорался, и в трубе вдруг свежо и обильно начинала литься вода.
В таком состоянии и разыскал меня по телефону директор. И хотя было
мое поведение грубым нарушением всех законов производства, директор ничего
мне об этом не сказал, потому что был он человек умный и никогда не делал
прямых выводов. Вместо этого он сообщил, что придется мне поехать в
командировку, и чем скорее, тем лучше. Я принял это дело спокойно, вошел в
наш деревянный желтый лифт и поехал к себе наверх собираться.
Поезд в Одессу отходил ночью. Со мной ехал товарищ по работе, здоровый
сорокалетний человек, самый большой зануда из всех, каких я только в жизни
своей видал. Командировку эту он воспринял как жестокий удар судьбы. Вагон
ему сразу же не понравился, он стал об этом говорить и говорил долго. Я
слушал его терпеливо, понимая, что он-то тут ни при чем, просто он занимает
во мне тот самый сектор горя, которого раньше у меня не было, а теперь этот
сектор появился и, конечно же, никогда не пустовал. Но вот все заснули, и я
тоже заснул, потому что я очень люблю спать в поездах.
Почти весь следующий день я спал у себя на полке, а за окном все было
так же серо и дождливо. Уже под вечер я кое-как оделся, слез с полки,
сонный и разбитый, с незавязанными шнурками, и вышел в коридор. В стене
была маленькая ниша, вроде алтаря, и в ней под кранчиком стоял граненый
стакан. Рядом в деревянной рамочке висело расписание: Дно - Витебск -
Жлобин - Чернигов - Жмеринка - Котовск - Одесса. Витебск! В тамбуре
проводник отпустил железный лист, который прикрывал уходящие вниз
ступеньки, и лист ударил, железо по железу, и мы, мягкие и сонные, вышли на
перрон.
Я пошел по мазутным шпалам, обогнул вокзал и вышел в город. У меня
была всего минута, и я не знал, в какую сторону мне пойти. Ехала телега,
поперек ее пути бежал мальчик с большой пружиной в руке. Старушки в мужских
пиджаках ходили вдоль поезда, не касаясь его, несли в закопченных ведрах
горячую очищенную картошку, посыпанную укропом. Я схватил десять штук,
обжигающих сквозь газету, и стал есть, и они рассыпались по мне.
После этого у меня разыгрался аппетит, и я пошел вперед по вагонам,
которые вдруг медленно двинулись. Я проходил их один за одним, и все они
были разные, и были очень хорошие - прохладные, чистые, с упругими
поролоновыми полками, плоскими плафонами, светло-серыми стенами в мелких
резиновых мурашках. Тут была совсем другая жизнь и разговоры совсем другие,
хотя люди ехали те же самые. Мягкий вагон был глуше, на окнах толстые
шторы, ватные диваны, глубокие дорожки, и все тут было глухо, и звук
поглощался, и флирт тоже поглощался. Еще один вагон, синий, нелепый, вроде
нашего, а дальше - вагон-ресторан. Тамбур без боковых дверей - так,
решетки, и, облокотясь на них, парень в белом грязном халате чистил
картошку. Дальше за узким коридором буфет, а потом расширение и столы, и за
ними много народу - одни ели из алюминиевых чашек, стуча и булькая, другие
ждали, привычно злясь, хотя спешить им сейчас было некуда.
Дальше, за стеклянной стеной с отпечатанным на ней белым виноградом,
народу было поменьше, и в углу куражился пьяный, едущий в отпуск буровик.
Его вяло пытались унять, но он расходился сильнее. И только когда пришел
другой, еще более пьяный и буйный, первый сразу же успокоился и уснул.
Съев бифштекс и выпив бутылку пива, я долго сидел у окна, потому что
нигде в других вагонах окно не подходит так близко к человеку. Я знал, что
мой напарник с нашим соседом терпеливо, в сокращенном дорожном варианте,
уже рассказали друг другу свои жизни и сейчас сидят молча, не зная, что же
дальше. О, как не люблю я это дорожное общение, торопливое и постыдное,
словно любовь в парадной!
Но когда я вернулся в купе, там все оказалось иначе. Судя по их позам,
разговор еще толком не начинался, и сосед наш, краснолицый одессит с
маленькими глазками, молчал не просто так, а, как видно, специально.
- Да, - продолжал мой напарник, - так вот. И только я вышел с
вокзала - первый, кого я встречаю, - Боровков! Наш бывший начальник цеха!
- А мне неинтересно, кто был вашим начальником цеха, - медленно и
четко сказал наш сосед.
- Как же неинтересно! Это же очень интересно!
- Нет! Мне неинтересно. У меня голова вон какая маленькая. А вы мало
того, что собой мне мозг засорили, еще и начальника своего тащите!
Распустились. Сколько барахла у меня там - ужас. Кошмар.
Мы вышли все трое в коридор, покурили перед темными стеклами, потом
вернулись и залегли, и все трое поглядывали друг на друга.
Ночью я несколько раз чувствовал остановки и еще то, что стало тепло.
Когда я проснулся, поезд шел через мост, над водой, около большого
теплого солнца. Было очень светло, и проводник, который смотрел вчера на
всех с непонятной ненавистью, сейчас, улыбаясь, тащил на спине голубые и
розовые сентиментальные матрасы. И тут я почувствовал, что еду на юг, и
даже немножко понял, почему это хорошо. И еще я подумал, что вот из сорока
с лишним человек почему-то послали именно меня, и, значит, все мои неясные
импульсы и мне самому не очень понятные поступки - все они вели меня
правильно, куда надо. А еще хорошо, что я перевелся в этот отдел и меня
сразу же повысили. На зависть всем тем, кто не понимает, что невозможно
просто двигаться вверх, а нужно еще при этом и вращаться, непременно
меняться в горизонтальной плоскости. Ведь каждая следующая твоя ступенька
обязательно будет из нового вещества.
Теперь поезд шел в коридоре акаций с мелкими листьями, а внизу,
залезая на рельсы, вились сухие дынные плети. Вдруг поезд оказался в
большом замкнутом дворе, и на деревянной галерее вокруг висело засохшее
белье. Так поезд проехал еще несколько дворов, где на него никто не обратил
внимания, и стал дрожать, тормозить, и мелькнули белые ступеньки вверх, и
началась ровная платформа, обтянутая с трех сторон сеткой. Приехавших было
немного, и они все тут же исчезли. А я сел на чемодан прямо у вагона, и мне
вдруг стало так тепло и уютно, что не хотелось больше никуда. Но мой-то
зануда, конечно, тащил меня на стоянку такси.
- Пошли, - говорил он, - чего ты тут? Чего сейчас может быть хорошего?
Вот вечером, если время будет, - тогда да! Пошли.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг